 |
ГОЛОСА
№3, 2012
Владимир Строчков
. . .
Зуммер умер, таймер сдох,
навсегда тик-так затих,
всюду миги дохлых блох,
выпали от сих до сих,
и окрест покрылось все
дохломухами минут,
тараканами часов,
мертвых суток там и тут
кошкотрупы там и сям,
свинотуши гиблых лет,
по умолкнувшим часам
жизни больше нет как нет,
только стрелки от часов,
от весов, штанов, усов,
только гирьки от весов
на цепочке от часов,
да заржавленный засов,
да заклинивший сезам,
да резинка от трусов —
все приметы.
Все к слезам.
L ESPRIT DU TEMPS
(Пятидесятые. Дача. Прибытие
разъездной керосиновой лавки.)
Отливает мутным блеском
медный медленный насос
с наливным горластым краном.
Керосин шипящим плеском,
желтой пенной колбасой
хлещет в бак, живая прана.
Керосинщик-инвалид
его черпает из бака
длинношеим черпаком.
У него культя болит
и протез скрипит, однако
и медаль блестит бочком
на пиджуґчке из вигони.
Одноногий, как насос,
меднокожий, как индеец,
лицедействуя в фургоне,
бьет копытом храбрый росс,
на протез весьма надеясь.
Шестикрылый керосин
гулко плещется в канистре
тонкой, звонкой, жестяной.
Керосинщик, сукин сын,
с гордой мордою министра
правит лейкой разливной.
Керосиновая лавка,
сокровенная в тени,
правит миром безраздельно.
Тихо в очереди давка.
Папироски ни-ни-ни!
С узким горлышком отдельно!
Как на всесоюзный смотр,
разношерстная посуда,
изощрения ума.
Керосинщик тверд, как Петр,
вероломен, как Иуда,
недоверчив, как Фома.
Ленты, кружева, ботинки
в автолавке не в чести,
знает старый хрен, зараза:
все слюду для керосинки
норовят приобрести,
и фитиль для керогаза,
и иглу для примусов.
Коробейник, хитровато
сквозь очков косясь в углы,
ухмыляясь сквозь усов,
дефицит пятидесятых
достает из-под полы.
Ухватив свою удачу
за лоснящийся бочок,
по натоптанной тропинке
тащим с мамой мы на дачу
оцинкованный бачок,
полный аж по горловинку,
туго заткнуту сырой
маслянистою затычкой
из газетного куска.
Из-за леса нам порой
тонко свищет электричка
из далекого свистка,
мошкара кругом роится,
кузнецы в траве куют,
и витает над Россией,
словно добрая жар-птица,
обещая быт-уют,
сладкий дух от керосина.
. . .
Ходит баушка на плечиках складных,
выдвижное исполняет нам куку,
предлагает нервный тик почти за так.
У ней длинные усы, как у кота,
шевелятся на повапленном лице,
и кошачие глаза туда-сюда.
И колесики зубастые у ней
на защелке в одну сторону внутри,
в черном ящичке, шкатулке, сундучке.
На цепочке у ней гирька мясника,
и надраенный, как пряжка на ремне
черном дембельском, с заточкой да свинцом,
ходит маятник со свистом взад-назад.
. . .
Злоба дня ближе к ночи идет втихаря на слом.
Происходит битва Добра со сном.
Боевые слоны его сплющивают ресницы,
неохота пехоты толпится за каждым слоном,
но уже летят, летят двухколесные колесницы
Доброармии, неудержимо, звено за звеном,
в лунном свете звенят их железные косы и спицы.
Отступают слоны, следом прыщет пехота пшеном,
и Добро побеждает.
Лавровый триумф ему снится.
. . .
В жизни длинную минуту
обнаружились уже
на пороге тьма и смута,
тьма и смута на душе.
И отсрочки не проси ты:
плохо или хорошо,
но просеен через cito
смерти тонкий порошок.
Растянуть остатки тянет,
хоть на четверть, хоть на треть,
но вот-вот пора настанет
снизу землю посмотреть.
Перевернута фигура,
размываются края.
Это камера обскура,
это мертвая натура,
это родина моя.
. . .
Господи!..
Господи!!.
Да здесь я,
чего ты орешь?!
|
|
