|
ТРАНСКРИПЦИИ
№1, 1995
Збигнев Херберт
НА ФОНЕ ЧЕТЫРЕХ СВОИХ СТИХОТВОРЕНИЙ
Три из печатаемых здесь четырех стихотворений выдающегося польского и европейского поэта Збигнева Херберта посвящены античности: греческой, римской, иудейской. В четвертом, итальянском, небо Тосканы увидено сквозь призму итальянской живописи XV века. Античность занимает огромное место в творчестве Херберта — в его поэзии, эссеистике, драмах. Италию, ее пейзажи, музеи и руины, соборы и живопись он знает и любит давно, но долгое время она присутствовала лишь в его эссе. Итальянские же стихи, в том числе «Облака над Феррарой», появились только в книге 1992 года «Ровиго» (это название малоизвестного итальянского городка).
Историзм — существеннейшая черта мышления Херберта. В высшей степени присуще ему и то, что можно назвать историческим чувством или историческим воображением. Но даже профессиональный историк, какой бы эпохой он ни занимался, ищет прежде всего ответа на вопросы, стоящие перед его эпохой, его современниками, его поколением. Что уж говорить о поэте.
Херберт не дает интервью, но, сделав однажды исключение, размышлял как раз об историзме: «У нас принята упрощенная схема, согласно которой люди, пишущие о прошлом, будто бы уходят от современности. Это, разумеется, неправда, ибо культура — вопреки распространенным суждениям — не наследуется, как домик бабушки или серебряные часы, ее приходится в себе воссоздавать».
Необходимость именно «воссоздания» культуры была особенно насущной для поколения Херберта, пережившего — в Восточной Европе — и ужасы гитлеровского террора, и мрак сталинского тоталитаризма.
Первую книгу стихов — «Струна света» — он опубликовал в 1956 году, будучи уже тридцатидвухлетним. Что составляло к этому времени его исторический и личный опыт?
Классическая гимназия в польском Львове до 1939-го (он родился в 1924-м). Жизнь в советском Львове в 1939—1941 годах — отсюда не только его знание русского языка (он говорит по-русски прекрасно и почти без акцента), но и знание сталинского режима. Затем гитлеровская оккупация, участие в Сопротивлении. Перебравшись в 1944 году в Краков, после войны он начал было учиться в краковской Академии изящных искусств, но окончил все же не ее, а Торговую академию, с дипломом экономиста. Потом служил и одновременно учился в Торуньском и Варшавском университетах, получил второй диплом юриста. Но изучал также философию — нет, не также, а прежде всего. Его Учителем был выдающийся философ Хенрик Эльзенберг, наследие которого сейчас находится в Польше в центре внимания, издается и изучается. Начав писать в годы войны, Херберт до 1956 года служил в разных учреждениях и на разных должностях, писал же только «в стол», публиковать не пытался, не желая идти на чрезмерно большие компромиссы с репрессивным режимом и догматической идеологией.
Словом, историзм Херберта включает исторический опыт 1930-х, 1940-х, 1950-х годов.
Античные стихи Херберта — об античности, но и о современности, о самом больном в XX веке, о том, что криком кричит, как кричит в публикуемом ниже стихотворении Марсий, с которого сдирают кожу.
Творчество Херберта — постоянный суд над победителями. И неустанная защита побежденных, убиваемых, пытаемых, униженных, оскорбленных. Зная Третий рейх и сталинскую империю, Херберт легко может представить жестокость римских завоевателей. Но не идеализирует он и «прекрасную Элладу». (В стихотворении «Облака над Феррарой» он признается, что вообще не нашел «приюта в истории»: все цивилизации, при внимательном рассмотрении, не идеальны.)
Греческая античность ближе Херберту, нежели римская, но Римская империя — прообраз будущей Европы, да и греческие тексты сохранились иной раз лишь в латинских переводах, а греческие скульптуры — в римских копиях.
«Возвращение проконсула» — самое значительное из римских стихотворений Херберта. Но оно опять-таки и о нас. Этот римский проконсул в далекой провинции — не наш ли современник, размышляющий о том, до каких пределов можно доходить в своих компромиссах с властью? И вообще — «можно ли жить при дворе»? (Вопрос и к нашей интеллигенции сегодня.)
Стихотворение «Хакельдама» — еще одна трагедия. Вернее, эпилог трагедии. Все уже произошло. Уже распят Иисус, уже покончил с собой Иуда. Стихотворение — о судьбе тридцати сребреников, о цене предательства. К теме предательства Херберт возвращался не раз. В одном из очерков (об инквизиции XIII века, искоренявшей ересь в городах Южной Франции) Херберт делится личным опытом: «История (не только средневековая) учит, что... даже самая беспощадная борьба мужчин, борющихся лицом к лицу, не так губительна, как нашептывания, подслушивания, страх перед соседом, запах предательства в воздухе...»
В стихотворении «Облака над Феррарой» впечатление фрески Гирландайо разворачивается как впечатление натуры, как «живопись» самого поэта.
Такое двойное видение Италии — и с натуры, и через призму итальянского искусства — было и в итальянских очерках Херберта, вошедших в его книгу «Варвар в саду» (Херберт имеет в виду «сад» европейской культуры, сад, насаженный когда-то греками и римлянами). Книга появилась в 1962 году, а начало итальянских и иных путешествий Херберта датируется 1958 годом. В молодости Херберт не мог увидеть Италию, не позволяли сначала «орднунг» оккупантов, а потом сталинский железный занавес.
Херберт так поздно дебютировал, был к тому времени столь самостоятельным, столь сформировавшимся поэтом и мыслителем, что явился сразу, как Афина из головы Зевса. Период его ученичества в поэзии остался скрыт от нас, и только свойственное ему чувство благодарности бывшим учителям и предшественникам позволяет вообще заговорить на эту тему. К сегодняшнему дню Херберт известен и признан и в Польше, и в Европе, и в Америке больше, чем кто-либо из его учителей и предшественников в польской поэзии XX века. Но это не значит, что их не было.
В первую очередь, это поэты классической линии — Леопольд Стафф, Ярослав Ивашкевич, Чеслав Милош. Но, начиная свой путь в сороковых годах, Херберт учел как художник и опыт противоположной линии польской поэзии — опыт авангардиста Юлиана Пшибося, создавшего современный польский свободный стих, и Тадеуша Ружевича, создавшего послевоенный, новый вариант этого стиха. После Пшибося свободный стих стал в Польше одной из двух традиций, после Ружевича — доминирующей системой стихосложения. Свободный стих разлился, как море.
В этой ситуации Херберт, который прибегает к свободному стиху не всегда, довольно часто пишет и белым, безрифменным ямбом, который и свои верлибры часто приближает к ритмам то классической для Польши силлабики, то к «польскому гекзаметру», то к тому же ямбу, Херберт, который даже рифму, хоть крайне редко, но допускает, — выглядит классицистом. Он и есть один из крупнейших поэтов-классицистов XX века.
Херберта я перевожу с 1966 года, но судьба его переводов у нас оказалась нелегкой. После публикации в «Иностранной литературе» в 1973 году (№ 2) последовал семнадцатилетний перерыв: Херберт попал в «черный список», и следующая публикация появилась в том же самом журнале только в августе 1990-го. В 1974-м я еще успел написать о Херберте в июльском номере «Литературного обозрения». А через год раздел о Херберте, заказанный мне для коллективного сборника статей о современных польских писателях, вычеркнули «на самом верху»: имя Херберта уже было запретно у нас.
С начала 70-х годов мы с ним переписывались. Он много и подолгу жил за границей, так что некоторые письма приходили из Варшавы, другие из Парижа, а в одном из писем он рассказывал о месяце, проведенном на Средиземном море. А увиделись мы впервые совсем недавно, в феврале 1994-го, когда я приезжал в Варшаву получать переводческую премию польского ПЕН-клуба. Могу теперь сказать, что и в личном общении Херберт столь же обаятелен, как его стихи.
Владимир Британишский
Збигнев Херберт
АПОЛЛОН И МАРСИЙ
Действительный же поединок
Марсия
(огромный диапазон)
и Аполлона (абсолютный слух)
происходит под вечер
когда как мы уже знаем
судьи
присудили победу богу
крепко привязанный к дереву
тщательно очищенный от кожи
Марсий
кричит
покуда крик достигнет
высоких ушей
Марсий передыхает
в тени отзвучавшего крика
брезгливо морщась Аполлон
свой инструмент блестящий чистит
так только кажется
что голос Марсия
однообразен
что это звук одной и той же гласной
А
на самом деле
Марсий
раскрывает
неисчерпаемые богатства
своего тела
лысые горы печени
реки текущие пищей
шумящие рощи легких
сладкие холмики мышц
желчь кровь трепетанье жизни
и холод пустого скелета
над солью памяти
брезгливо морщась Аполлон
свой инструмент блестящий чистит
теперь вступает в хор
позвоночник Марсия
такое же в сущности А
но глубже и с привкусом ржавчины
и не выдерживают вдруг
искусственные нервы бога
песчаной дорожкой
обсаженной самшитом
удаляется победитель
и размышляет
а не сочтут ли когда-нибудь
вой Марсия
новой музыкой
скажем конкретной
внезапно
падает ему под ноги
окаменевший соловей
Аполлон оборачивается
и видит
что дерево то к которому был привязан Марсий
седое
совершенно седое
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПРОКОНСУЛА
Решено
я вернусь ко двору государя
я еще раз попробую можно ли жить при дворе
я бы мог оставаться в далекой провинции
здесь под сладостной сенью смоковниц
и нетягостной властью внучатых ничтожеств
возвратившись выслуживаться не стану
буду хлопать в ладоши не слишком
улыбаться слегка брови хмурить помягче
золотой при дворе я не выслужу цепи
хватит этой железной
решено
через день через два уезжаю
не могу я среди виноградников здешних
все чужое деревья дома дождь стеклянный цветы восковые
и засохшее облачко в гулкое небо стучит
через день через два но уеду
я с лицом своим вновь заключу договор
с этой нижней губой чтоб умела презренье скрывать
и глазами чтоб стали пустые насквозь
с подбородком трусливым затравленным зайцем
так дрожащим при виде начальника гвардии
знаю только что пить с ним не буду
если кубок приблизит глаза опущу
и как будто в зубах ковыряю
впрочем наш государь уважает гражданскую смелость
до известных границ до известных разумных границ
он ведь тоже как все человек
и к тому же уставший от фокусов этих с отравой
без конца комбинации выпить нельзя
левый кубок для Друза а в правом лишь губы смочить
пить потом только воду следить не пронюхал бы Тацит
выйти в сад и войти когда тело уже унесут
Решено
я вернусь ко двору государя
я и вправду надеюсь что как-нибудь все обойдется
ОБЛАКА НАД ФЕРРАРОЙ
Марии Жепиньской
1.
Белые
продолговатые
как греческие ладьи
остро срезаны снизу
без парусов
без весел
когда я первый раз увидел
их на фреске Гирландайо
я думал это плод воображенья
фантазия живописца
но они существуют
белые
продолговатые
остро срезаны снизу
закат сообщает им цвет
крови
золота
меди
голубоватой зелени
сумерки
их посыпают
мелким
лиловым
песком
движутся
очень медленно
почти неподвижны
2.
я не мог выбрать
ничего в жизни
согласно моей воле
знаньям
добрым намереньям
ни профессии
ни приюта в истории
ни системы которая все объясняет
ни многого еще другого
и поэтому я выбрал места
многочисленные места остановок
— палатки
— корчмы на краю дороги
— прибежища для бездомных
— комнаты для приезжих
— ночлеги sub Jove
— монастырские кельи
— пансионаты на берегу моря
поезда и автобусы
как ковры-самолеты
из восточной сказки
переносили меня
с места на место
сонного
восхищенного
удрученного красотой мира
нелегкий был в сущности путь
выматывающий силы
спутанные дороги
кажущееся отсутствие цели
убегающие горизонты
а теперь вижу ясно
облака над Феррарой
белые
продолговатые
без парусов
почти неподвижные
движутся медленно
но уверенно
к неведомым
побережьям
это в них
а не в звездах
записан
жребий
ХАКЕЛЬДАМА
Первосвященники решают проблему
на стыке этики и счетоводства
что сделать со сребрениками
которые Иуда им бросил под ноги
сумма записана
в графе расходов
историки ее запишут
в графе легенд
непозволительно вписать ее
в рубрику непредвиденные доходы
небезопасно класть в сокровищницу
может заразить серебро
неприлично
купить на нее светильник для храма
или раздать нищим
после долгого совещанья
решают купить землю горшечников
и устроить там кладбище
для погребения странников
как бы отдать
деньги за смерть
смерти
выход
был найден тактичный
так почему же
гулом гудит сквозь столетья
названье этого места
хакельдама
хакельдама
то есть земля крови
Переводы В. Британишского
|
