 |
МОНОЛОГИ
№2, 1995
Владислав Кулаков
СОЦИАЛЬНЫЙ ЗАКАЗ
Несмотря на всю переходность переживаемого Россией исторического момента, думаю, уже сейчас можно задуматься о культурном пространстве, в котором нам предстоит жить, и о роли поэзии в новых условиях. Условия эти для всего остального мира не так уж новы, и нам наверняка предстоит столкнуться с теми же проблемами, о которых давно говорят в других странах. Что касается поэзии, то тут проблема самая острая: на Западе многие считают данный вид искусства просто исчезающим, вымирающим. Еще несколько лет назад подобная ситуация для столь «поэтической» страны как Россия казалась совершенно невероятной. Однако объективный (и, кстати, легко предсказуемый) ход вещей, по-моему, уже достаточно ясно показал, что поэзии (да и вообще литературе) придется в новых условиях всерьез доказывать свое право на существование и искать новые формы своего бытования в обществе.
В советское время роль поэзии в духовной жизни общества была исключительной. Я, конечно, имею в виду вовсе не стадионные шоу и «Политехнический», куда ходили просто как на митинг, а настоящую поэзию, классиков XX века, запрещенных или полузапрещенных советской властью — их стихи, размноженные самиздатом, буквально спасали от удушья в окружающем духовном вакууме. Высочайший статус поэта способствовал бурному творческому процессу: 50—80-е годы — ярчайшая страница в истории русской поэзии (в основном, конечно, за счет неофициальных, в принципе не интегрируемых в совписовскую систему авторов). Противостояние тоталитаризму создавало вокруг культуры огромное духовное напряжение. Само приобщение к культуре — чтение запрещенных книг, самиздата, осознание независимости от официоза становилось поступком, реализацией личности. Ведь иные пути для самоутверждения по сути были закрыты. Творческая элита постоянно чувствовала огромную поддержку нон-конформистски настроенной интеллигенции (очереди на выставки, тиражирование самиздата). Все это создавало единое, пусть достаточно ограниченное, но предельно насыщенное культурное пространство. Враждебность окружающего социума всегда оказывалась превосходным творческим стимулом. А очевидность контекста заметно упрощала взаимопонимание.
С исчезновением враждебного социума исчез общий очевидный контекст. Выяснилось, что для цивилизованного человека приобщение к нормальной культуре — не поступок, не реализация личности, а элементарное условие существования. Открылись все остальные, не связанные с искусством, пути самореализации — политика, бизнес, религия. Культурное пространство, объединяемое противостоянием духовному вакууму тоталитаризма, распалось. Научно-техническая интеллигенция, получив возможность заниматься в полную силу своим прямым делом, перестала следить за литературным процессом. Появились книги, но исчез читатель. Социальный статус писателя, тем более поэта, становится все более неопределенным.
А ведь поэт без читателя немыслим. Причем, именно без своего читателя, без тех, для кого тексты данного поэта по-настоящему важны. Чтение художественного текста — это процесс; процесс в принципе бесконечный, но самое главное в нем — начало, первичное духовное усилие, обязательно требующееся для вхождения в авторский, всегда уникальный контекст. Между автором и читателем должна произойти подлинная встреча, «эстетическое событие», как говорил Бахтин. Это действительно событие, и читатель в нем играет отнюдь не пассивную роль. Читатели — часть контекста, в котором работает автор, они не просто «морально поддерживают» автора, они во многом его создают. Искусство, при всей своей самодостаточности, обращено все же не только к самому себе. Ему нужен выход в социум, ему нужна обратная связь с читателем-зрителем, ему нужен в конце концов общественный резонанс.
Эстетическое событие вроде бы по самой своей природе не имеет ничего общего с событиями общественными: слишком оно индивидуально, почти интимно. Художественное качество хрупко, трудноуловимо, непостоянно. Тем не менее, иной реальности тут не существует. Ею определяется все — в том числе и общественная значимость искусства. В каком-то смысле верно и обратное: по степени общественной значимости можно судить (косвенно) о художественном качестве.
Грозит ли нам ситуация, в которой общество окончательно утратит интерес к искусству, и возникновение полноценного художественного качества окажется невозможным? Некоторые полагают, что именно к этому все идет на Западе, а значит, похожая перспектива открывается и перед нами. Сытому и благополучному обществу поэзия не нужна.
Тут, конечно, есть своя правда. В обстановке враждебного социума, подавленной политической и религиозной активности общественная роль искусства неизмеримо возрастает. Однако связь между социальным и эстетическим существенно нелинейная. И надо еще понять, чем измеряется интерес общества к искусству.
С другой стороны, сытость и социальное благополучие (которые, кстати говоря, даже в самых богатых странах весьма относительны) вовсе не препятствуют духовному поиску. Искусство возникает из духовного конфликта, художник всегда неблагополучен — даже если он живет в комфорте и не притесняется властями. Я думаю, что общество, утратившее интерес к искусству, просто невозможно. Пока жив человек, живо и искусство. Но формы его социального бытования, конечно, меняются.
Современное общество — общество предельно индивидуалистическое. Индивидуализм, свобода личности — вообще основа современной цивилизации. Искусство нового времени, пришедшее на смену традиционалистским эстетическим системам прошлого — это искусство сугубо личностное, рефлективное. Процесс эмансипации личности от государства и государственной религии во многом обеспечивался именно искусством. Реакцией на этот процесс (и в чем-то его побочным, уродливым проявлением) стал тоталитаризм XX века, тоже создавший свое искусство, в частности советское. Само по себе это крайне важное явление (и часто по-настоящему яркое), но его историческая маргинальность совершенно очевидна.
Главные эстетические события происходили именно по линии углубления рефлексии, усиления индивидуализма. Соответственно, все более серьезной становилась проблема эстетического взаимопонимания. Нынешние кризисные явления обусловлены именно этой проблемой. Однако и индивидуализм нынче другой, не тот, что, к примеру, в начале нашего столетия.
Хочется верить, что сегодняшний индивидуализм, получив страшный опыт XX века, уже никогда не станет заигрывать с тоталитаризмом (ведь тоталитаризм — не что иное, как сбесившийся индивидуализм, превратившийся в свою противоположность). Сегодняшний индивидуализм не верит в абсолютную свободу, в собственную исключительность и свято блюдет «права человека», принцип невмешательства в частную жизнь индивидуума. Духовная жизнь отныне — дело сугубо частное. И искусству это приходится учитывать.
Поэтому об «общественном резонансе», например, который имели в советском обществе стихи упомянутых классиков первой половины века, говорить не приходится. Изменилось общество, изменилось искусство. Надо привыкать жить не в экстремальных условиях, а в исторических буднях.
Однако искусство, конечно, не может, не должно быть будничным. Социальные будни (тоже, повторю, всегда относительные) и частный характер современной духовной жизни ничего не меняют. Подлинное искусство — всегда событие, в том числе и общественное.
Социальное пространство может стать прямым полем деятельности поэзии и тем самым предельно расширить аудиторию. Так было в советское время, так случалось и на Западе (например, в Америке, в связи с вьетнамской войной). Но все это сопутствующие факторы. Искусство чувствует себя дома лишь на эстетической территории. И выходы в социум возможны только оттуда.
Само по себе эстетическое событие асоциально. Однако этого ни в коем случае нельзя сказать ни об авторе, ни о читателе-зрителе. Для искусства, разумеется, совершенно неважна их собственно социальная роль: принадлежность определенному социальному слою, политические взгляды. Для искусства важно то, что и автор, и читатель — принадлежат к определенной культурной традиции, к какому-то типу национальной культуры. А это, безусловно, задается социумом и в конечном счете определяет принципиальную возможность коммуникации. В поэзии связующим звеном между эстетическим и социальным пространствами является непосредственно язык. Р. Якобсон говорил, что поэзия — это язык в эстетической функции. Поэзия напрямую высвобождает эстетический потенциал языка — это ее главная задача и оправдание (в других видах литературы, например в прозе, отношения с языком уже не такие прямые). Задача, прямо скажем, не из легких.
Р. Якобсону и формалистам казалось, что художественное качество можно свести к авторскому приему, вообще как-то логически объяснить, формализовать. Думаю, сейчас ясно, что дело это (при всех огромных достижениях основанной формалистами науки) в принципе безнадежное. Художественное качество неформализуемо, его невозможно полностью перевести на язык понятий. В принципе о художественном качестве, об эстетическом событии можно лишь свидетельствовать. (Чем, кстати, оправдывается существование жанра литературной критики.)
Эстетическое событие — это всегда (по крайней мере в искусстве нового времени) встреча с автором, с личностью. Эстетический потенциал языка реализуется только речью, только автором. Общее (язык) обретает художественную значимость в конкретных формах, в конкретном речевом поведении субъекта речи. Но верно и обратное: по-настоящему художественно значимой речь становится только тогда, когда ей удается преодолеть свой локально-информационный характер и реализовать общеязыковой эстетический потенциал. Поэтому сколь бы ни культивировался в современном искусстве индивидуализм и частный характер художественного творчества, поэзия остается в социуме — благодаря языку.
Язык вообще вещь загадочная. Но он безусловно социален — и меняется вместе с социумом.
Крупный художник не просто автор каких-то произведений, признанных выдающимися. Он — создатель определенных смыслов, ставших неотъемлемой частью языка национальной и мировой культуры (а в поэзии — и просто национального языка), и это уже социальное явление. Но явлением, социальным событием художник становится, конечно, далеко не сразу и отнюдь не в одиночку.
Для того, чтобы работа поэта с языком имела смысл, нужны по меньшей мере носители этого языка. Нужны носители (потребители) данной культурной традиции, в которой ощущает себя поэт, и нужны носители тех скрытых языковых смыслов, которые поэт делает явными. (Тут, конечно, все тесно взаимосвязано, и первое от второго — традиция и новые смыслы — просто неотделимо.) То есть нужен адекватный контекст, естественная, органичная данному автору среда. Становление художника, поиски творческой индивидуальности — это во многом процесс обретения адекватного контекста, вхождения в него. И среда тут нужна совершенно реальная, живая и обязательно говорящая. Нужны публикации, выступления, отзывы, обсуждения, статьи и рецензии. Словом, нужен литературный процесс.
Процесс, конечно, не в состоянии серийно производить события. Событие потому и событие, что оно нарушает процесс, дает новое направление. Событие создает новый контекст, открывает какие-то новые, порой очень обширные эстетические области. Впрочем, сколь бы ни были обширны эти области, сразу же возникает и проблема преодоления новой инерции, решать которую по-прежнему приходится всем без исключения, в том числе, кстати, и самому автору события. Никакая художественная удача не гарантирует столь же удачного продолжения. Искусство — вещь существенно штучная. Тем не менее, для штучных событий необходим серийный литпроцесс, «теченье месячных изданий» (Пушкин), нужна постоянно говорящая среда — как бы порой ни раздражала ее болтливость. Вне среды, вне процесса никакие события возникнуть просто не могут.
Текст-событие порождает лавину текстов-интерпретаций, комментариев. Художественное качество не формализуемо, но сам по себе процесс перевода эстетических смыслов на язык понятий крайне важен и плодотворен. Мир понятий и мир художественных смыслов — сообщающиеся сосуды. Благодаря искусству порой возникают целые научные школы и философские системы, художники вдохновляются идеями мыслителей и научными открытиями. Все это существует вместе, параллельно, в общей культурной среде. Настоящее, большое искусство — хороший повод для любого рода размышлений, а художественная интуиция просто недееспособна без постоянной рефлексии. Особенно по поводу самого искусства.
Художник создает свои смыслы эстетически. Критик, эмоционально свидетельствуя о событии, дает свой вариант перевода этих смыслов на язык понятий, предлагает свое объяснение сути события. Понятия тут же попадают в смысловое поле первоначального текста, и текст, отделившись от автора, начинает жить своей жизнью. Соответственно, эстетическая интуиция автора может корректироваться понятиями, и это сказывается на возникновении последующих текстов. Тут естественный, живой и бесконечный процесс. Когда критиков не хватает, за дело берутся сами поэты (и часто оказываются прекрасными аналитиками). Искусство не может развиваться без зеркала критики. Но если есть критика, так ли уж обязательны еще и читатели? Ведь критик в сущности — тот же читатель, только профессиональный, и в принципе, теоретически, вроде бы можно обходиться и без других читателей. Но это только теоретически.
Литературный процесс, замкнутый на самом себе, не в состоянии породить подлинные эстетические события. Связь эстетического и социального пространств через язык должна быть двусторонней. Художник из «вещи в себе» делает «вещь для всех», и только «все» могут по-настоящему реализовать эстетический потенциал языка и открыть новые перспективы.
Слово «все», конечно, не стоит понимать буквально (хотя в конечном счете эстетическое самосознание, вообще национальная культура, касается действительно всех членов общества). Прежних аудиторий поэзии не собрать, но этого и не нужно. Нужно другое: сохранить своего читателя, сохранить уважение общества к поэзии. На самом деле читатель пока еще не исчез. Исчезли те, кто обращался к искусству не за искусством, а за политикой. А те, кому нужна именно поэзия, никуда не делись, и они вправе ожидать от современности новых эстетических событий. Вот этих читателей — не просто интеллигентов, а интеллектуалов, эстетически развитую часть общества — терять никак нельзя.
Единое культурное пространство еще не сформировано, новая литературная инфраструктура только складывается. Все теперь, конечно, будет по-другому. К новым условиям нужно привыкать, приспосабливаться. Это непросто. Но как бы там все ни сложилось, ясно одно: поэзия не станет исчезающим видом; она исчезнет только вместе с речью. Социальный заказ на поэзию отменить невозможно.
|
|
