 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№1, 2013
Дмитрий Румянцев
СТОЯНКА 4 МИНУТЫ
. . .
Больница спит: лишь стоны, всхрапы, всхлипы.
Уснула медицинская сестра,
как ангел над дежурною молитвой
в журнале. Только смерть не знает сна.
Проснись, сестра! — лети в халате белом
над спящими болящими людьми,
душою душный воздух обмани,
Светланочка?
Кристиночка?
Анжела?
. . .
Как жучиха жучишку рожала:
в званом личике каждой личинки
намечала глазенки и жвала,
сяжки гладила и пуповинки,
или как там? И птичьему богу
поклонилась, молясь о кровинке.
Как пичуга пичужку кормила
червячком и литым скарабеем,
сколько нежно фьюить говорила,
как, за сына болея, болела,
знает кот, облизнувшись утробно:
сердце матери — неба рванина.
Нет у птиц, чтоб молиться подробно,
ни муллы, ни раввина.
Но несут муравьишки повзводно
каждый — дочку и сына.
А отчаянье в мире природном
нам незримо.
K***
Собака на спине выкусывает блох.
И крутится волчком: то заворчит, то взвизгнет.
Забрешет иногда: то “гав”, то “гракх”, то “бог”,
да кем же ты была из нас в прошедшей жизни?
Я знаю, что того и спрашивать нельзя.
Когда бы ты могла — и то б не рассказала:
истопником, судьей? Раззявой из раззяв?
Я встретился с тобой у Курского вокзала.
Анубису еще смотрела ты в глаза?
А может быть, была с разбойником распята.
Когда б я взял тебя, за пазуху бы спрятал,
все было бы не так, — так Сильвии б сказал
Тед Хьюз. Но я — не он. И так болят, болят
меж ребер потроха: предсердия, аорта.
Я пялюсь в пустоту, и водка или портер
дают забыть ее, хотя забыть нельзя
ни капельки любви, что я берег, берег,
ни капли молока ощерившейся суки-
разлуки: — Что ж: как ты? — Спасибо за науку.
Собака все бежит в осеннее распутье.
Собака все бежит по кромке неба, утром,
и брешет иногда: то “гав”, то “гракх”, то “бог”.
НАТУРАЛИСТ
Когда по тайному заданью
за мухой муху ест паук,
пчела обкладывает данью
цветущий луг,
я рапортую о незнанье,
как Левенгук.
Я видел в бездне окуляра
механистичный черный ад.
Меня сомненье посещало:
как я меж микро-, макромира
не аппарат?
Как здесь, на сходнях мирозданья,
где каждый ангел, всякий жук,
любовь нутром ребенок знает,
и где, в хрусталике сияя,
сознанье, дух?
Как мы стоим в пыли и рае
на этих двух?
ФЕТ
Его сторожило безумье.
Желая судьбу обыграть,
весенней реки полоумье
он силился зарифмовать
с верандой в усадьбе, калиткой,
шмелем на склоненном цветке,
с испуганной уткой, улиткой,
грозой, что прошла вдалеке,
зарницей своей озаряя
и флигель, и флоксы куртин,
рыдван за осевшим сараем
и хаос у сердца, внутри.
И в небе, где серп-остроумец,
да слезы слепого дождя,
летел вверх ногами безумец,
витал в облаках песнопевец,
опоры в себе не найдя.
И только чернильною нитью,
что звуки заносит в тетрадь,
его к бытию Вседержитель
(где куст можжевельника выпил
шум ветра и жалобу выпи)
сумел привязать.
СТОЯНКА 4 МИНУТЫ
На верхней полке Книгу я читал,
но вдруг споткнулся на заглавной букве.
Свистел свисток, обходчик бил по буксе,
и в сердце я почувствовал печаль.
Я выглянул в туманное окно
холодного и душного вагона —
на божий свет, как из кита Иона,
и темное ночное полотно,
ряд фонарей, дворняга на путях
предстали мне — так вот она, Отчизна!
Какая даль! Какая укоризна!
Ночной вокзал светился в головах
составов. Я вернулся созерцать
Ниневию, долготерпенье Бога.
Огромная пустынная дорога
страны, где надрываются сердца,
казалась мне отныне не такой
огромной и пустынной. Поезд вздрогнул,
попятился и двинулся. Недобрый
восход светился в небе за рекой.
Три дня меня мотало и трясло,
затем исторгло на вокзал знакомый.
Я шел домой, я знал: теперь я дома
повсюду...
ШАГАЛ
как только Мовша Хацкелевич Шагалов
над горницей очнувшись в двух шагах
с любимой Беллой в небо прошагал
над колокольней в витебских кварталах
случился дождь и радуга плыла
за кучевою грядкою капустной
и был верховный комиссар искусства
доволен и вращался коленвал
“мотора” развозившего над миром
любовников застрявших среди туч
воистину он небо сдал под ключ
всем тем кто любит оставайся пиром
вечерей тайной Марк-авангардист
для девочек с огромными глазами
что в небесах стучали каблучками
опять любовь любовь как чистый лист
он облетит плодом качнется гиря
курантов вечность колокол пробьет
и живописец руку подает
с прописанных небес своей Рахили
и тот кого недавно полюбили
в вершке над мостовой домой идет
и это я и притяженье в мире
упразднено
РЫБА
Как тянут рыбью сталь, живую медь
креветок, как в руках трепещет пелядь,
так неизбежно будущее зреет,
так, шутка ли? — Господь идет сквозь сеть.
И выбирает невод из воды
греха, и жутко не попасться в сети,
и труженики, ангелы вот эти,
перебирают всполохи плотвы.
Весной придет любовь, отступят льды,
и бабочка из живота родится,
как в Индии. И завязь озарится
цветением крапивы, лебеды.
У Господа нет лишнего цветка,
пичуги, головастика и рыбы.
Любой спасенный говорит: “Спаси бо!”
и получает жабры для глотка
воздушного крутого холодка
из вечности отмеренного мига...
В ЦИРКЕ
Мы приходим с детишками нашими
в этот зал гладиаторский, где
дрессировщики — братья Запашные;
где их слушают тигры и лев.
Нарисуй сам себе, словно ЛЕФ,
это время большими гуашами,
красной тушью. И грянула тушь!
Ну, не бойся, мой зайчик, мой маленький,
этот свет, как дошкольную азбуку,
ты когда-нибудь тоже пройдешь.
А пока замирай, обмирай:
мир — зверинец, где тигры и лошади.
В этом храме, где лампы погашены,
хлопай-смейся на все номера!
Барабанная дробь, точно пульс
учащенный концертною полночью:
— Папа, я не боялся нисколечко!
— Вот и я за тебя не боюсь!..
Просто в горле комок...
Ах, малек,
королек
здесь,
где Гог и Магог...
УРОК ЖИВОПИСИ
Натурщица, адамово ребро,
кровь с молоком, пускай студентик скиснет,
описывая все твое добро
по описи: ключицы, пальцы, кисти.
И в зимний день, взята на карандаш,
дрожит от сквозняка, вставая в позу,
стервица. В подмастерьях у мороза
выводит море плоти, чресел кряж
гуашь,
а в волосах — живую розу.
И, растворяя краски (интересно:
с каких отпетых шлюх творят мадонн?!),
позволь им быть, и быть как Песнь Песней,
запомни их такими, Аполлон!
Пусть девять муз — опять девятый месяц
для замысла.
Сгоняет за вином
хромой юнец, и ежели воскреснет
наутро, пусть опять — в ее объятьях...
|
|
