|
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ №2, 2001
Тамара Буковская
ТУТ СОВСЕМ НЕДАЛЕКО
* * * ты плачешь, дурак, Что ж ты плачешь, Все равно ни за что не заплатишь, Да и чем тебе, бедный, платить, Свистом-посвистом фью-фири-фить? Не накликай беды, дурачок, У нее и сачок, и крючок, И блесна, и живец, и уловка, Деревянная спецупаковка, И музыґка из медной трубы — Трам-па-пам, ту-ру-ру, ба-ба-бы. Обещание помнить всегда, Снег вчерашний, в облацех вода, А пустого пространства невнятка — Воля вольная, только что всмятку, Не разруха, а неразбериха, Где пеан, амфибрахий, пиррихий Вместе с чахлым еловым подлеском Вместо легкости лоска и блеска, Вместо логики смысла, резона, Полигон, разработки, промзона, Безъязыкая тягота жизни, Нутряное дыханье отчизны. * * * Тут, совсем недалеко, за углом направо, то ли дышится легко, то ли блещет слава... Там, совсем недалеко, вечной жизни счастье, и совсем недалеко, да не в нашей власти! Тут совсем недалеко, Господи, помилуй, вышло так, что все пошло вкривь и вкось и мимо... Там, совсем недалеко, миллион терзаний — телефонный автомат, только номер занят... Тут совсем недалеко, я-то помню точно, что ни день твое письмо доставляла почта... Там, совсем недалеко, ближе не бывает, прошлогодний снег лежит, все никак не стает, и совсем недалеко капля камень точит — что за улица, где дом? Точки, многоточья... * * * в карманах привокзальных закоулков где пирожки с картошкой с чаем булки в ларьках закусочных пивнухах караулках обменниках развалах барахолках жизнь колготится как блатной в наколках напарят объ.бут обчистят сбреют нагреют так как армянин еврея и так надуют как еврей армяшку как русский русского разденут до рубашки и как хохол поляка объегорят зальют залечат луковое горе и пустят по миру иди гуляй рванина на все четыре стороны равнина расчерченная рельсами железки припухшие от холода железки присыплет снегом — пейзаж нерезкий да и не пейзаж — а так — нарезка фрагментов недостроенного счастья вповалку с нескрываемым несчастьем и я здесь был и я был малой частью напишем на вратах военной части на стенках серых в нужнике санчасти я был и убыл — я не в вашей власти провоем в голос над шестою частью * * * Эти женские штучки-примочки: слезы, всхлипы, дыханье с прерывом, фотографии в профиль — красиво! Обнаженное плечико — мило! Истерический выверт, истома, холм подушки, ночная рубашка — все для вечности. В дамки из пешки! Взгляд кошачий, изгиб лебединый. С мыслью трезвой, хотя бы и в спешке, — шахматист, но играющий в шашки. Восхищенье уловленных взглядов — вот реванш над судьбой несчастливой. Челка черная с синим отливом. Взгляд тоскующий, жаждущий... Адов... * * * В феврале сходить с ума — кому ума недоставало? В мычанье сладостном «мы-ма» мелькает смысл под одеялом тоски без просыпу и сна, без утешенья и побудки, и не свисти мне, что весна в скворешне прячется и будке. Она настанет для того, кому ума недоставало с утра твердить: мороз — ого, да что-то нынче снегу мало. * * * ...как счет от одного до ста... В. Мишин Тяжелой походкой, в тяжелом пальто случайный прохожий, почти что никто, пройдет, словно сгинет, и нету его — случайный прохожий в случайном пальто. Случайно похожий черт знает на что, пальтовый прохожий с каким-то рожном, негожий ни рожей ни — contro — гузном, пройдет, бормоча «перемножим на сто...», а что перемножим и нaґ сто зачем, ломай себе голову хоть кирпичом, а все не узнаешь и будешь твердить: умножить, помножить и муторно жить. С тяжелой походкой, в тяжелом пальто и я не подарок, и я брат, никто... Коломна, Апрашка, Промзона Парнас, промятый под нас полосатый матрац, и с хриплым дыханьем наверх к небесам к архангельским трубам, альтам и басам, дрожа от побудки, готов и ты сам, готов, да в тяжелом, нелепом пальто ты будешь опознан Случайным Никто. * * * Яжелбицы и Черная Грязь — хватит, все, не поеду, вылазь! Нету больше хотелки хотеть грязь месить, под попонкой потеть. А мякиной, овчиной, дерьмом — пахнет всюду и запах знаком, как детенку кормилицы грудь или белая жидкая муть — молоко невысоких небес, — так чего ж ты, куда ты полез? В святцах нету свободной строки, а пророчества так глубоки — зачитайся, и амба, пропал, бомбардир, запаливший запал и с раззявленным розовым ртом, ждущий, как же бабахнет потом! * * * В пьяной сырости, в тяжком загуле непутевой, нескладной зимы, в дрызге, просвисте, посвисте, гуле ветра с мокрядью маешься ты. Майся, майся, жгутом завивайся, заливайся по горло вином, уходи, отставай, оставайся, с головой зарывайся в пальто — ты не спрячешься, и не пытайся, все равно не о том, не о том! Не о том, не по чину, не к месту, не путем, кое-как, не всерьез — балагур и юродивый местный, просто дурень, ни пьян ни тверез. Все не выболтаешь, не расскажешь, не провоешь себя, не продашь, не размочишь, развеешь, размажешь, все никак за пятак не отдашь! * * * Из железной арматуры, из бетонных стояков день выглядывает хмурый — поглядел и был таков! То ли беженец с Кавказа, то ли местная шпана — длинно сплюнет, зыркнет глазом, руки в брюки и айда! Не ищи его — не надо. Он такой же, как и те, из бытовки, как из ада, предстающий в наготе, непотребный, неподсудный, тихо краґдется, как тать, нераскаянный и блудный сын — кому его искать? Он как те, что были-сплыли, и как те, кого не ждут, ветром скрученный из пыли по глазам секущий жгут. Безнадежный и убогий, с дурью, хмарью, ломотцой, был да сплыл, и ладно, с Богом, все же, стало быть, с отцом! В подворотни зев, под арку проходным уйдет двором выдох пара, круглый, жаркий, не держи его, потом все равно присыплет крупкой, мелкотравчатым снежком, между булочной и скупкой — цельностянутым мешком! И закатится, как мелочь, под пустой пивной ларек беглый каторжник и сволочь — промелькнувший между строк день ли, бомж, поддатый нищий, ушлый, дошлый и срамной — клок листа бумаги писчей, неисписанного мной. * * * забери меня добренький боженька мне уже не по силам дышать воздух выйдет и веером сложится неуемная в боли душа ах какую несла околесицу как кричала — за что же вы так а всего-то страданий — на песенку и любви-то всего — на пятак он зеленый он в патине — катится аверс-реверс да гуртик-бочок и дорога ему ляжет скатертью кликни боженька мышкой на ОК
|
|