 |
ОЙКУМЕНА
№2, 2001
Алексей Саломатин
СДЕЛАЙТЕ НАМ КРАСИВО!
Около года назад Артем Скворцов, комментируя ситуацию, сложившуюся в современной поэзии, заметил: «Трудно найти больших антагонистов, чем... «Арион» и «Воздух». Последний и возник-то относительно недавно в пику первому. Тем не менее — есть нечто, что их объединяет. Например, ни в том, ни в другом не могут появиться тексты вроде продукции В.Полозковой. И сколько бы десятков тысяч френдов ни появилось в блоге у бойкого версификатора, уважающие себя поэтические журналы при всем их отличии друг от друга ее не напечатают. Потому что журналы эти моделируют пространство русской поэзии так, как они ее понимают (а понимают они ее очень по-разному), но автор указанного типа, с точки зрения любого из них, находится по ту сторону литературы. Во всяком случае, пока»*. Действительно, еще совсем недавно представить себе «уважающий себя журнал», публикующий стихи Полозковой, было довольно сложно. Однако уже в конце прошлого года в журнале «Интерпоэзия» появляется подборка ее стихов с комплиментарным предисловием Бахыта Кенжеева*, а во втором номере «Знамени» уже за этот год — пространный панегирик Евгения Ермолина**. Разумеется, попытки придать Полозковой статус значимой в современном культпроцессе фигуры предпринимались и ранее, но предпринимались, как правило, шоуменами вроде Дмитрия Быкова, имеющими к искусству поэзии весьма отдаленное отношение. В данной же ситуации примечательно стремление пересадить Полозкову с поля шоу-бизнеса на поле литературы, пожаловав попутно чином подлинного поэта. Причин тому может быть две. Либо виновницу разговора настигла, по Ходасевичу, «какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастия», переплавившая ее из «бойкого версификатора» в серьезного автора, либо в сознании определенной части литературного истеблишмента произошел некий сдвиг, благодаря которому Полозкова стала восприниматься как своя среди своих. Беглого взгляда на подборку в «Интерпоэзии» достаточно, чтобы понять: чуда не произошло, и добавить к тому, что было сказано о стихах Полозковой три года назад***, нам нечего. Обратимся за разъяснениями к ревнителям литературного благочестия блогини, благо их тексты представляют куда больший интерес. По прочтении вводного слова Кенжеева создается впечатление, что автор передоверил его написание своему достославному гетерониму Ремонту Приборову, чья удалая козьмапрутковщина, к слову, с легкостью перевешивает все, подписанное именем Бахыт. Потому что воспринимать эту оду безвкусице и пошлости, приправленную озорными цитатами из Хармса, иначе как ерническое издевательство не получается, слишком уж напоминает она гротесковую пародию на традиционную апологию Полозковой.
В наличии имеются: 1) Забота о незаслуженно обижаемых почитателях таланта (скоро, видимо, будет организовано общество по защите прав униженных и оскорбленных фанатов Веры Полозковой, Елены Ваенги и «Кривого зеркала» Евгения Петросяна). 2) Ритуальное упоминание прошедшего проверку временем Игоря Северянина, которое традиционно не работает. Во-первых, как заметил современник эгофутуриста, выставленные в музее порнографические фрески из римского лупанария вызывают у современного зрителя несколько иные чувства, нежели у посетителей этого лупанария, для которых они предназначались и которые лицезрели их из вполне практических соображений. Историческая дистанция способна заставить умиляться даже весьма сомнительным вещам — факт становится артефактом. Неспроста в литературоведении регулярно предпринимаются попытки реабилитировать порою вполне заслуженно забытых авторов в диапазоне от Асадова до Манилия. Возможно, и Полозкова когда-нибудь будет казаться милой и смешной и станет драгоценным артефактом эпохи, но для этого прежде придется из актуального автора превратиться в достояние истории. Или Кенжеев издевательски намекает, что она — уже отработанный материал? Во-вторых, сколь бы полярных оценок ни удостаивалась собственно эстетическая значимость стихов Северянина, в иронии и — что особенно важно — самоиронии ему не откажешь. Китчевость, доведенная в его стихах до гротеска, превращается в литературный прием. Чего не скажешь о современном авторе. Тут все предельно серьезно: «Ирония Полозковой вообще показана разве что лишь в гомеопатических дозах, что разительным образом отличает ее от поэтов второй половины минувшего века и также объединяет с поколением, где не то что ирония — и чувство юмора присутствует не всегда», — это уже из статьи Ермолина. 3) Апелляция к «Сероглазому королю» Ахматовой, вызывавшему улыбку уже у современников поэтессы, а со временем превратившемуся в едва ли не образцово-показательный пример дурновкусия, вышедшего из-под пера выдающегося автора: «Иной китч, «эстетический», у Ахматовой: «Муж хлестал меня узорчатым»... «Меня покинул в новолунье» и, конечно, “Сероглазый король”»*. Наконец, не очень понятно, почему Кенжееву обидно, когда «такую красоту» именуют китчем, если в самом китче он ничего порочного не видит. На этом парадоксе, который подспудно присутствует и у Ермолина, серьезность чьего тона сомнений уже не вызывает, остановимся подробнее. В нем заключено очень важное зерно: китч, хоть потони в радужных экзотах, никогда не станет красотой, оставаясь иллюзией последней. Если про красоту Джон Китс писал «beauty is truth, truth beauty», то китч — это тот самый сосуд, в котором пустота, а еще точнее — фантик от карамельки с ромом, в котором карамелька эта, может статься, и не лежала никогда. Пример прихотливых изгибов «китчевого сознания» можно обнаружить в рассуждениях Полозковой о политике, сочувственно процитированных Ермолиным: «Но меня расстраивает, как это все безвкусно в стране происходит. Если у нас тирания, все должно быть очень красиво: с маршами, с френчами, с призывами, — а у нас все так ужасно гнило и тускло. Они даже не могут придумать никакой нормальной концепции для своей тирании, они какие-то очень условные, но при этом злые-злые». Вот так. Даешь красоту! А что? Факельные шествия — зрелище действительно завораживающее (Лени Рифеншталь не даст соврать), вот только знание правды, стоящей за этой красотой, несколько мешает насладиться им в полной мере. В рамках же китча, оперирующего пустыми формами, такой проблемы возникнуть не может. Статья Ермолина вообще вызывает недоумение. Боґльшая ее часть посвящена описанию гастрольных туров Полозковой, общению Полозковой со знаменитостями, выдержкам из интернет-сообщений фанатов Полозковой и т.д., и т.п. Да, девушка на всю катушку живет интересной общественной жизнью. Возможно, она также великолепно варит компот, виртуозно вышивает крестиком и способна два часа простоять на одной ноге. Но какое отношение все это имеет к ее стихам? О собственно стихах же сказано едва ли не единственно то, что критик «вздрагивает на словах, которые другим кажутся банальными», примеряя к себе роли персонажей полозковских опусов. Это, конечно, хорошо. Но способность читателя отождествлять себя с главным героем произведения — то, на чем искони держится формульная литература. Вообще, что объединяет тексты Ермолина и Кенжеева, при всей разнице интонаций и отношения к объекту, это отсутствие даже попытки скрыть спекулятивно-формульную сущность сочинений Полозковой. Стихам ее не придумывают благородную родословную, не приращивают трехэтажные смыслы. Напротив, авторы — аттракцион неслыханной честности — признаются, что добровольно попались в расставленные ловушки. Действительно, приятно иногда убежать от мира реальных проблем и экзистенциальных вопросов в пластмассовые декорации, населенные картонными персонажами (ориентацию на эскапизм в качестве еще одного залога успеха формульной литературы тоже никто не отменял). Итак, с одной стороны, авторы косвенно признаются, что стихи Полозковой — яркая пустышка («ни особых трагедий, ни философии в них искать не надо»), с другой — пытаются приписать эту пустышку по ведомству настоящей литературы. Едва ли, впрочем, следует искать в этом следы заговора, имеющего целью конструирование мнимой литературной репутации, или ловить отголоски трусливого заигрывания с молодежью. От большинства комплиментарных откликов на творчество Полозковой тексты Кенжеева и Ермолина отличает одно — авторы стремятся оправдать не столько сам феномен, сколько свой интерес к этому феномену. Появление этих статей поднимает едва ли не новый проклятый вопрос русской интеллигенции, актуализировавшийся в последние лет двадцать: «может ли умный и образованный человек любить плохую литературу?» Ведь если отъявленному синефилу вечер за голливудской комедией, а любителю качественной прозы — детектив в метро еще простят, то в случае с поэзией пристрастие к рифмованному китчу не поймут. И вот, дабы примирить чувство и долг, диктующий презрение к такого рода продукции, несчастные любители китча вынуждены, идя на сговор с совестью и здравым смыслом, выискивать черты подлинного искусства в ковриках с лебедями. Не проще ли признать очевидное: голливудская комедия изгладится из памяти раньше, чем закончатся финальные титры, дочитанный дорожный детектив на конечной станции отправится в урну, а стихи Веры Полозковой, если и способны вызвать интерес у «любителей русской поэзии во всем ее богатстве и разнообразии», то интерес этот к самой поэзии отношение имеет едва ли. И напоследок. Автор этих строк тоже ничего не имеет против честного, добросовестного китча и шире — формульной литературы вообще. Равно как и закусочных быстрого питания. Каждому — свое, и у всего своя функция. Другое дело — стремление непременно наречь фишбургер осетриной по-царски. ______________________________________________________________________________________
* А.Скворцов. Заметки по краю круглого стола. — «Знамя» № 4/2012.
** В.Полозкова. Если ехать с юга (вступительное слово Бахыта Кенжеева). — «Интерпоэзия» № 4/2012.
*** Е.Ермолин. Роль и соль. Вера Полозкова, ее друзья и недруги. — «Знамя» № 2/2013.
**** А.Саломатин. От кича к кэмпу. — «Вопросы литературы» № 5/2010. ***** В.Марков. О русском «Чучеле совы», или Можно ли получать удовольствие от плохих стихов. — В.Марков. О русском «Чучеле совы»: Статьи, эссе, разное. — Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2012.
|
|
