 |
ГОЛОСА
№3, 2001
Александр Кушнер
. . .
В павильоне у моря был свет погашен
И на столиках ножками кверху стулья
Неприглядно висели. Был воздух влажен,
Было холодно, как в разоренном улье.
Бар затянут был занавесом железным.
Неужели в купальниках здесь сидели?
Тяга к пропастям в сердце, стремленье к безднам
Существуют, пожалуй, и в самом деле.
Символисты испортили эти вещи
Беспредметным стенаньем по трафарету,
Но осенние звезды во тьме трепещут,
Искупая громоздкую пошлость эту, -
Он вошел в павильон, поднял стул за спинку
И, поставив его на краю площадки,
Сел над морем, с полночною тьмой в обнимку,
Словно с кем-то, как в детстве, играя в прятки.
- Проигрался? - спросил его тихий голос.
Казино золотыми, как сноп, лучами
За спиной полыхало, звезда кололась.
- В переносном значенье? - Пожал плечами.
- Знаю, ты не игрок. Но перила, сходни,
Берег, лестницы - все здесь ведет к обрыву...
- Лучше я тебя, голос, спрошу сегодня:
Смерть сулит нам какую-нибудь поживу? -
И смутился, услышав: Еще какую! -
Тень цеплялась за тень, среди их сплетений
Чайку он разглядел, а за ней - другую.
Там не будет обыденных отношений.
То есть там, если нам назначают встречи,
Эти встречи такую же дарят радость,
Как звучащая здесь в стихотворной речи
Окрыленность, - так можно сказать? Крылатость.
. . .
Поскольку я завел мобильный телефон, -
Не надо кабеля и проводов не надо, -
Ты позвонить бы мог, прервав загробный сон,
Мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, -
Ни с чьим не спутаю твой голос: тот же он,
Что был, не правда ли, горячий голос брата.
По музе, городу, пускай не по судьбам,
Зато по времени, по отношенью к слову.
Ты рассказал бы мне, как ты скучаешь там,
Или не скучно там, и, отметя полову,
Точнее видят смысл, сочувствуют слезам,
Подводят лучшую, чем здесь, под жизнь основу?
Тогда мне незачем стараться: ты и так
Все знаешь в точности, как есть, без искажений,
И недруг вздорный мой смешон тебе - дурак
С его нескладицей примет и подозрений,
И шепчешь издали мне: Обмани, приляг,
Как я, на век, на два, на несколько мгновений.
. . .
С какой-нибудь самой нелепой
Фамилией новый поэт
Приходит, уж лучше б Мазепой
Он звался, чем Блок или Фет,
Но стерпится - слюбится... Музе
Не хочется баловать нас:
Она в своем праве и вкусе
Земной не расслышать заказ.
Она подбирает иначе
Созвучья, а может быть, ей
Решать непростые задачи
Отраднее и веселей, -
И вот никого, кроме Фета,
Представить уже не могу
На месте такого поэта
Ни в майскую ночь, ни в снегу.
. . .
Мне тоже читать приходилось с эстрады,
Что самое страшное, - вместе с другими!
Софокл с Еврипидом не так ли награды
От греческой публики ждали, бог с ними,
А здесь выпевал свои строки Соснора
И с крика на шепот срывался Горбовский,
И голос из зала, как голос из хора,
Приветствовал стих наиболее хлесткий.
Понятный и громкий. А то и крученый,
А то и расчетливо-сентиментальный,
А то и тоской мировой удрученный,
А также и здешней картиной печальной,
И публика часто дремала, как львица,
Почти засыпала - и вдруг просыпалась,
Я тоже умел иногда подольститься
К ней, о, не разнузданно, самую малость.
Не жалуюсь. Может быть, эти кошмары
Оправданны, даже нужны для начала.
Я, может быть, тоже писать мемуары
Мог, - нет, не могу. Что осталось от зала
Того? На три четверти, если не боле,
Он переселился, глотая обиду,
Туда, где предложены лучшие роли:
Софоклу внимает опять, Еврипиду.
. . .
После Освенцима, мы доказали,
Может быть музыка, вот и стихи
Пишутся... Списаны слезы, печали,
Смертные ужасы, злые грехи,
Все хорошо. Потакают поэту,
Жалуют кисть, ободряют кларнет,
Жизнь уточняют счастливую эту.
Только бессмертия, может быть, нет.
|
|
