 |
ОЙКУМЕНА
№3, 2013
Алексей Саломатин
«Я ТОЖЕ ХОТЕЛ БЫТЬ ГЕРОЕМ...»
(московский и гамбургский счет Григория Петухова)
..иметь в виду не относительное значение представленных к соисканию... сочинений, а безусловные литературные их достоинства. Положение о наградах гр. Уварова Присуждение книге Григория Петухова «Соло»* премии «Московский счет» за лучший дебют стало для многих неожиданностью. Действительно, вышедшая в начале прошлого года, книга до этого удостаивалась лишь полного, за исключением запоздалого панегирика Евгения Рейна*, равнодушия читательских и критических масс. Впечатление, производимое сборником, столь же неоднозначно, как и его судьба. С одной стороны, не только перечитывать — дочитывать нет желания, с другой — не отметить должный версификационный уровень тоже нельзя. Налицо и остроумные анжамбеманы («пойдет с любым / и никому не даст»), и довольно изощренный синтаксис — к примеру, отменный саспенс, усиленный вполне уместной инверсией, в следующей строфе: Здесь кочевой какой-то, южный,
среди кубов и пирамид,
расставлен был особой службой,
расплющен, стиснут, перевит,
привит, как злак вверху на звездах,
а местный вывезен был воздух. Не чужд автор и работы с предшествующей поэтической традицией. Так, сплошные дактилические окончания в стихотворении «Когда в кафе, где всё из пластика...», своего рода блоковской «Незнакомке», вывороченной наизнанку, заставляют вспомнить Некрасова и — как следствие — увидеть в судьбе персонажа не смех, но драму (адресат стихотворения, судя по всему, ничуть не обиделся). Можно и дальше загибать пальцы — в теории и практике стихосложения Петухов подкован и впрямь куда лучше многих своих современников. Вот только результат не совсем тот, на который рассчитывал автор. Не в последнюю очередь — из-за непрестанного тыкания в лицо читателю своей литературо- и культуроцентричностью. Похоже, отчаянно желая прослыть столичным интеллигентом, он не замечает, что достигает обратного — подобно тому, как нарочитая вычурность манер неизменно отличает уездного франта от истинного европейского денди, так и демонстративная поза Петухова выдает в нем, скорее, культурного провинциала. Да и не только «культурного». То и дело проскальзывающее «столичное» брезгливое высокомерие тоже чрезмерно. Так, слово «пейзанин», употребленное дважды на книгу из трех с половиной десятков текстов, — явный перебор (к тому же лишь в первом случае эстетский варваризм оказывается оправданным логической и лексической антитезой: безрадостное отечество, где «учил крестьянин лущить колос», — карикатурный потребительский рай заграницы, в котором «пейзанин... глядит беспечно»). Автор метил в светские снобы, а угодил прямиком в известную пародию на Игоря Северянина: «Зима! Пейзанин, экстазуя, ренувелирует шоссе...» Не более удачны и попытки по-свойски похлопать по плечу классиков («Скоро увижу я стены уборной, / вспенится бурно струя подо мной») или держаться легко и непринужденно, оборачивающиеся развязностью: явно сомнительного эпатажа ради срифмованы в одном из текстов арготический оборот «расписать торец» (а торцом в наши дни все чаще называют отнюдь не лицо) и «творец» (в смысле — Творец). Петухов не бесталанен. Вот только, поставив свои способности на службу имиджмейкерству, вместо лирической дерзости, возможно, сам того не замечая, все больше демонстрирует лирическую борзость. Встречается, впрочем, и лирическая мерзость. К примеру: «Горит закат, как бритая промежность». Претендуя здесь на наследование традиции Бродского, на деле автор в своем механическом конструировании вульгарно-физиологических метафор скатывается прямиком в пошлость. Вообще, механистический подход и не выстраданность, но вымученность сквозят в текстах Петухова тут и там. И комические осечки не заставляют себя ждать. «Сердце снутри оглушает костяк». Разобраться, кто же кого оглушает, весьма проблематично (автор вообще нередко грешит амфиболиями, в особенности — берясь за непростой синтаксис). Да и чтобы представить себе оглушенное сердце или костяк, нужно обладать поистине недюжинным воображением. Или, строчкой выше в том же стихотворении: «Горлом нейдет, как пустым коридором». Видимо, стихотворец вдохновлялся известным поп-шлягером: «А у неба нету дна, как билетов нет в кино...». Заключительная же строфа цитируемой вариации на тему Баратынского, сильно отдающая маршаковским «Мистером Твистером», и вовсе саморазоблачительна: Нету мне визы, и места в каюте
Нету — по борту, на баке, на юте,
Нету плавсредства, хоть шлюпки гребной.
Для отправленья нет точки опорной. И далее — про струю и уборную. Саморазоблачение, разумеется, отнюдь не в юродстве мнимого самоуничижения — нет де мне места на пироскафе современности, — а в том, что строфа эта звучит ответом на уже пушкинское: «Куда ж нам плыть?» Освоив стиховую технику, Петухов, кажется, так и не понял, к чему, собственно, все это сочинение в столбик. Оттого и — при отдельных удачных составляющих — состоявшегося стихотворения на всю книгу не находится ни одного. Причем порою автор успешно губит свои же небезынтересные начинания. Так, стихотворение «Плачь, Бирмингем, сокрушайся, Ньюкасл!», повествующее о футбольных баталиях Старого Света, начинается как стилизация под старинную английскую балладу (что, хоть само по себе и не ново, могло бы оказаться небесполезным опытом — высокая ирои-комическая поэзия уже давно почивает в бозе), однако постепенно скатывается в унылое подражание Бродскому. Потому несколько преувеличенным представляется вердикт Рейна: «это оригинально и ни на кого не похоже»; «нам явлен готовый поэт... в том, что он состоялся, сомнений нет никаких». Увы, все ровно наоборот: «Соло» — книга ученическая и вторичная. Собственно говоря, и проблемы с выявлением литературной генеалогии своего ученика возникли у Рейна отнюдь не потому, что Петухов не похож ни на кого. Просто похож он разом на всех. Успел перехватить и у Чухонцева, и у Лосева, и у Гандлевского, а имена наиболее сильно повлиявших на него авторов горят предупредительной табличкой уже на открывающем книгу стихотворении. Первая же строчка его — «Поэзия есть форма нищеты» — недвусмысленно отсылает к Бродскому, а начало третьей строфы — «Она не выглядит, чтоб я ее любил» — к Алексею Цветкову. И того, и другого в сборнике с преизбытком (даже название его заставляет вспомнить заглавие дебютной книги Цветкова — «Сборник пьес для жизни соло»). Не обойден, к слову, вниманием и сам Рейн — так, склонность к нагнетанию на пустом месте многоступенчатых метафор явно почерпнута Петуховым у последнего. Назвать «Соло» открытием не получается никак. Книга Петухова — пример того, как должна выглядеть выпускная работа студента Литинститута: некий версификационный минимум без претензии на формальную новизну и индивидуальность высказывания. И то, что эти упражнения в стихах стали одной из наиболее заметных поэтических новинок ушедшего года (никакой конспирологии — премия вручена вполне заслуженно), — не столько триумф автора, сколько приговор современной изящной словесности. Действительно, если принять петуховский уровень владения словом за необходимый технический стандарт, ниже которого опускаться нельзя, придется признать, что за чертой окажутся не только многие выпускники Литинститута, но и иные известные актуальные стихотворцы. На пьедестал почета лауреата возвели не личные заслуги перед русской литературой, а ситуация, в этой литературе сложившаяся. Вещи, казалось бы, до неприличия очевидные — человек, пишущий стихи, должен свободно владеть профессиональным инструментарием и обладать определенным культурным уровнем — в наши дни воспринимаются как нечто из ряда вон выходящее. Норма стала исключением. В сложившейся ситуации утраченной оказывается не столько культура стихосложения, сколько культура стиха вообще. А с ней — и осознание того, что даже любопытные сами по себе эксперименты еще не гарантируют жизнеспособности стихотворения как единого целого, и того, что уместность в каждом конкретном случае броской нетривиальной рифмы, эффектной аллюзии, смелого ритмического хода — необходимое условие этой жизнеспособности. Кстати, по-своему примечательно, что единственным стихотворением в «Соло», претендующим на нечто большее, нежели литературоцентричное гаерство, оказываются «Герои» — верлибр, почти полностью свободный от демонстративных формальных изысков и жонглирования культурными реалиями, и даже с кратким проблеском искренности в финале. Хотя и там лирический герой не преминул в шестнадцатый раз картинно умереть перед пыльным трюмо. Упразднение шкалы эстетических ценностей привело к страшной вещи — пока все ожидали пришествия нового Пушкина, тихо и незаметно вымерли «илличевские» — ничем не выдающиеся крепкие мастера своего дела. А меж тем, такие «илличевские», прилежные стихослагатели третьего-четвертого ряда, необходимы ничуть не меньше «пушкиных». Подобно тому, как для существования науки недостаточно одних самоотверженных ломоносовых, так и одни только гении не могут поддерживать культуру в дееспособном состоянии. Но много ли таких «илличевских» у нас наберется?.. Увы, генералы русской поэзии, вопреки известному высказыванию Аркадия Штейнберга, давно уже не командуют даже взводами, а в одиночку рубятся на поле отечественной словесности, пока армия поэтов предается фестивалям. Новобранцам же, прошедшим элементарную военную подготовку, едва ли не по зачислении в строй вручаются лавры героев. Трагедия современной русской словесности не в том, что, по Бродскому, гибнет хор, а в том, что хористы занимают места главных героев. Не дай бог дожить до времен, когда в бой двинутся декорации. И до тех пор, пока хор снова не станет хором, то есть пока современных «илличевских» не наберется несколько десятков, говорить о выходе из культурного тупика преждевременно. ____________________ * М.: Воймега, 2012. ** Е.Рейн. Виртуозность и отчаяние. — «Новый мир» № 12/2012.
|
|
