Последнее обновление: №1, 2019 г.

Библиотека, журналы ( книги )  ( журналы )

МОНОЛОГИ
№2, 2015

Сергей Круглов

КЕТЧУП НА ЛАВРОВОМ ЛИСТЕ

Разговоры о том, что такое «духовная поэзия» и как определить ее признаки и границы, постоянно циркулируют в современном российском литературном пространстве, тема как бы рассматривается — и снова откладывается в сторону, как лавровый лист, найденный в тарелке: вроде бы он в супе обязательно нужен, но никто его не ест, потому, какого лавровый лист вкуса, толком никто и не знает...

В разговорах с поэтами (а таковые я веду, помимо прочего, в ходе записи передачи «Поэзия. Движение слов», которая еженедельно выходит на радио «Культура» и на которую я в течение вот уже двух лет стараюсь приглашать поэтов самых разных, как авангардистов, так и традиционалистов, как начинающих, так и маститых) этот вопрос я с некоторых пор задавать перестал, потому что отвечают все — правильно, умно, но, в общем, одинаково, так что слушателям, верно, прискучило слушать одно и то же: что, коли речь не идет о в специфическом (устоявшемся в традиции) смысле «духовной поэзии», то есть текстах Священного Писания и текстах богослужебных, тропарях­кондаках­акафистах, принятых к употреблению в православной церкви, то духовна — вообще любая поэзия, гораздо важнее — хорошая она при этом или плохая.

В свете сказанного я хотел бы поместить здесь свои небольшие размышления, так сказать, поставить пометки на полях.

Пометка первая. Что касается качества поэзии (хорошие — плохие стихи, графоманские — настоящие и пр.) — этой облой, огромной и озорной темы я развивать не стану, больно уж, как говорил — по иному поводу, просто движение мысли мне понравилось, — Виктор Кривулин, контекст велик (и, добавлю, расплывчат). Припомню только  слова Михаила Гаспарова (они опубликованы в «Записях и выписках», привожу по памяти): «Все стихи делятся вообще на две части: на те, которые нравятся мне, и те, которые нравятся кому­то еще». Разумеется, каждый волен иметь свои критерии качества поэзии, но сейчас речь идет не о них, а о специфическом нюансе «духовности».

Пометка вторая. Духовна, совершенно верно, любая поэзия — но немаловажно, какой именно дух содержит в себе стихотворный текст. В этом смысле дар различения ду´хов, иметь который апостол Павел рекомендовал христианам, необходим и всем пишущим и читающим стихи. Озвучу свое частное мнение: язык поэзии — это первоязык, тот язык, на котором Адам разговаривал с Богом в саду Ган­Эден до грехопадения, язык, на котором до сих пор Бога славят ангелы и на котором плачет, в жанре лирики, о своем падении спрятавшаяся от Бога в дебрях мира сего, всматривающаяся внутрь своей тьмы, душа. И я приветствую тот дух, который будоражит и будит человека, который не только утешает душу и утирает ей слезы и сопли, но и способен встряхнуть ее, напомнить о человеческом царском достоинстве человека, о том, что человек несводим ни к плоти, ни к чувствам и страстям плоти, дать душе увидеть и почувствовать всамделишность, серьезность земного бытия, почувствовать пламя ада, разожженное нами и пылающее уже здесь, в земной повседневности, но и за ним — свет рая, пробудить надежду, напомнить о нашей генетической связи с горним миром, побудить встать с колен и обратить взор ввысь, в Небо, а то и — начать карабкаться на ступень лестницы, ведущей к потерянной родине.

В этом смысле стихи, которые порой маркируют как «духовные», но кои по сути — скла´дные, идеологически выверенные, но безликие православные вирши­иллюстрации к учебнику «Закона Божьего» и коими полны православные календари и хрестоматии для воскресных школ, способны своей паточностью и двумерностью оттолкнуть читателя от небесного вектора. А, скажем, бессмертная «Падаль» Бодлера или — перешагнем в наше время и в нашу ситуацию — изломанные богохульства анфан террибля Виталия Кальпиди, глоссолалия Виктора Сосноры, больные и блистательные анатомические схождения во ад Линор Горалик, хасидский пьяный плач Вениамина Блаженного, тычущего в лицо Отцу как предъяву утопленного котенка, зековские наколки Евгения Карасева, войны роботов и газетные вырезки Федора Сваровского, социальная простуженность и ободранность «шершавого языка плаката» Андрея Родионо­ва, ничем не прикрытое оцепенение перед движением колеса повседневности мальчика­со­скрипкой Станислава Львовского, любование сочленениями обреченных смерти и достойных любви существ, рассматриваемых под мелкоскопом врачом Андреем Сен­Сеньковым, хулиганский драйв Бориса Рыжего (ох!.. стоп: составление перечней — неблагодарное дело; тут я остановлюсь, за невозможностью помянуть всех замечательных поэтов) — будят душу от ее материалистического смертного сна, заставляют жить, бодрствовать и вспоминать, пусть с болью и ту́гой, подлинно человеческое в человеке. Иными словами, дух стихо­творения — и его духовность — определяет дух, которым жив и дышит сам автор, его неподдельное переживание онтологии ада — и чувствование Неба.

Пометка третья. Есть ли в России ныне «православная поэзия» как отдельное явление (тут — отсылка к программной статье Ирины Роднянской «Новое свидетельство. Духовная поэзия. Россия. Конец XX — начало XXI века», которую можно прочесть в третьем номере «Нового мира» за 2011 год и на каковую статью не раз, я видел, ссылались как на авторитетный базовый источник разные люди — скорее всего, мню, только потому, что кроме Ирины Бенционовны никто более пока и не предпринял столь же кропотливого труда рассмотреть вопрос )? Казалось бы, как не быть, ведь за период, прошедший со дня тысячелетия крещения Руси, православная церковь в нашей стране не только вернулась в общественную жизнь, но и заняла в ней вполне определенную нишу, и многие пишущие люди ввели церковные реалии в свои сочинения. Однако я бы не решился выделить православную поэзию в отдельное явление: для меня попросту есть интересные мне поэты, лично исповедующие христианство, живущие им, потому не нарочито вставляющие в стихи церковные реалии, а наполняющие их своим смыслом и своей кровью (творчество ряда из них как раз и рассматривается в помянутой статье Роднянской). Прочее же, в изобилии предоставляемое православными книжными издательствами, относится, опять же, к категории «картинки к катехизису», о чем мы уже поминали.

Так что, на мой взгляд, в России, таки да, есть прямо сейчас замечательная поэзия, способная возвести читателя на ступеньку, ведущую к Небу, — а уж православная она или нет, дело достаточно десятое (то, что статья Ирины Роднянской посвящена поэтам, в стихах которых мы видим именно православные реалии, говорит не о конфессиональной узости автора статьи, а только о том, что сей автор, в подтверждение помянутой максимы Гаспарова, просто пишет о тех стихах, которые лично ей понравились). Единого же поля, объединяющего религиозных поэтов, нет (попытки его выделить, аще таковые являются, достаточно искусственны), и я не думаю, что то, что его нет — плохо. Об этом со здравым и трезвым оптимизмом сказал в интернет­записи поэт, по вероисповедованию — протестант, Михаил Калинин: «Поколение, выросшее в постмодерне, постсекуляризме и прочих «постах», приходит к вере с тем багажом, что есть под рукой, отсюда — стиль «духовного необарокко» (статья Роднянской), нащупанный как отвечающий языку времени представителями самых разных слоев, и культурных, и духовных. Нет единого культурного поля, но есть островки духовной жизни, аккумулирующие вокруг себя творческие силы (как монастыри в средние века)».

Пометка четвертая. Понятно, что не всяк, якоже рече поговорка, находящийся в курятнике, является курицей. Православный антураж нынче (батюшки, молитвы, иконы, колокола, купола и прочее) активно использует как маркер в своем писательстве кто угодно; интересующихся темой могу отослать, например, к статье доктора культурологии Елены Волковой «Религия и магия искусства: от художественной агиографии — к протестной акции», опубликованной в пятом томе серии «Религия в Евразии», изданном в прошлом году Московским центром Карнеги — там как раз о том, как православные реалии используют современные авторы трэш­боевиков и мыльных тв­сериалов. Елена Волкова пишет: «Изучение религиозного содержания современного массового искусства раскрывает подчиненную роль религии, которая не смогла стать самостоятельным источником смыслов, а играет преимущественно вторичную роль своего рода наполнителя готовых жанровых форм. Можно утверждать, что наряду с политическим конформизмом церковных организаций и религиозным конформизмом верующих людей в культуре активно развивается религиозно­художественный конформизм, который можно определить как адаптацию религиозных образов и тем к сложившимся ценностным установкам и жанровым канонам. Для массового искусства характерно пассивное некритическое наполнение того или иного формата религиозным контентом, жанр или эстетическая установка оказываются доминирующим началом, а религия — подчиненным».

А я, ежели проще, скажу так: в традиции искусства, в частности, применительно к теме, — искусства изящной словесности, условно принято, что, например, красное — это кровь. Но всем нам полезно иметь добродетель рассуждения и, завидев красное, взять на себя труд приблизиться к нему, потрогать, понюхать и попробовать на вкус, чтобы распознать, воистину ли здесь кровь или просто преднамеренно или случайно пролитый кетчуп.