 |
ГОЛОСА
№3, 2001
Глеб Шульпяков
CAMDEN TOWN
В.П. и D.W.
Давным-давно, в те времена, когда
в крови бежала кровь, а не вода
(и даже не крепленое вино):
давным-давно, давным-давно, давным-давно,
когда был жив отец и мать в субботу
готовила рассольник и пельмени -
так вот, давным-давно, в четвертом классе,
я выменял у Голубева Ромки
на серию болгарских марок флоры
журнальчик "Англия" на русском языке
и шел домой, зажав портфель в руке.
А дома я тайком от всех забрался
в чулан, где мы хранили раскладушку,
и там, среди поношенной одежды,
открыл портфель и вытащил журнал, -
тем временем рассольник остывал,
а я смотрел волшебные картинки,
где двухэтажный мост висит над речкой,
и красные гвардейские мундиры,
и черные гвардейские папахи,
забыв, что мне давно пора к столу.
Потом я два часа провел в углу.
Но не Биг Бен и царские кафтаны
я вспоминал, разглядывая стенку
(и даже не рекламу "кока-колы"),
а мальчика на глянцевой обложке,
в очках на позолоченной цепочке,
и в белой отутюженной рубашке,
и в черных лакированных ботинках,
который у решетки с вензелями
стоял и наблюдал, как старый негр
рисует на заплеванном асфальте
у ног прохожих свой автопортрет.
С тех пор прошло примерно двадцать лет.
И вот я в Лондоне - болтаюсь в галереях,
брожу по кабакам и магазинам,
и как-то утром черт меня заносит
на Camden Town, где у них толкучка,
и там, среди поношенной одежды,
на набережной старого канала,
у бабы в синих стеклах за копейки
я покупаю черные ботинки
и тут же, у решетки с вензелями,
завязываю толстые шнурки.
И вдруг - провал, и сердце от тоски
сжимается, и все вокруг плывет,
и что-то про журнальчик и мундиры
мелькает в голове, и про рассольник -
а рядом, на заплеванном асфальте,
все тот же старый негр в тюбетейке
рисует разноцветными мелками
у ног прохожих свой автопортрет,
и лондонское небо над решеткой
совсем как на картинах у Констебля,
а может быть, у Тернера, клубится.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Я бросил фунт в стаканчик из-под колы,
взял башмаки и двинул вдоль канала,
а после там, где каменные сходни,
я эти самые английские ботинки
(из бычьей кожи, с толстыми шнурками)
поставил на воду, которая покорно
их понесла куда-то в Копенгаген,
а сам пошел, пути не разбирая,
один в толпе из голубых сорочек,
и целый день по городу шатался.
И вот под вечер, сидя на холме
какого-то классического парка
с бутылкой пива, черного как деготь,
я два часа смотрел на этот город,
похожий на жестянку со шпинатом,
но видел не громадины Ист-Энда
и не ночной колпак Святого Павла,
а мальчика с портфелем из клеенки,
который на Сиреневом бульваре
уходит от меня все эти годы,
заваленные корками граната
и фантиками тех времен, когда
в крови бежала кровь, а не вода
(и даже не крепленое вино).
Давным-давно. Давным-давно.
Давным-давно.
. . .
Быть может юноша веселый
В грядущем скажет обо мне.
Шестьсот двенадцать, два нуля.
"Простите, можно Александра?"
В прихожей шелк и соболя,
и горький запах кориандра.
"Желтеет зимний Петербург!"
(зачеркнуто четыре раза).
"Сырой туман вползает в грудь.
И не дождешься Фортинбраса".
А за окном плывут дымки
и снег хрустит, как сторублевка.
Идут вдоль Пряжки мужики.
У них сегодня забастовка.
А тут в спиртовке огонек,
зеленый штоф на занавесках.
"Давай чаевничать, дружок,
и засыпать в глубоких креслах".
Какой ему приснился сон?
Февральский снег на черных шпалах?
Гремит в прихожей телефон,
но пусто, пусто в темных залах.
Закройте двери в кабинет!
Там на столе щенка забыли.
"Весь мир - Варшава. Смысла нет".
И толстый слой холодной пыли.
|
|
