 |
ПАНТЕОН
№4, 2016
Евгений Коновалов
ПОЭТ И МИФ БОРИС РЫЖИЙ
Умру — полюбите, а то я вас не знаю...
С.Гандлевский
1.
Говорить сейчас о Борисе Рыжем значит говорить не только о поэте, но и о феномене поэтического успеха — в наше глухое время.
Принято считать, что у современной поэзии большие сложности с читателем. Что ее трудно понять и еще труднее полюбить. Что лучшие ныне живущие поэты — люди в летах, а чтобы перестать ходить в молодых писателях, нужно дожить чуть ли не до пенсии. Борис Рыжий самим фактом своей судьбы опроверг эти кислые рассуждения. К двадцати шести годам — несколько публикаций в ведущих литературных журналах Москвы и Санкт-Петербурга, известность и сочувственное внимание знатоков. Одна литературная премия при жизни, еще одна — посмертно. Главное же произошло потом. Книги, песни, мемуары, известный фильм, спектакли, филологические чтения. Недавно вышла биография поэта в серии «Жизнь замечательных людей», написанная И.Фаликовым. Книга неудачная и показательная. Там мало замечательной жизни и много лишнего — чужих стихотворений (от Блока и до наших дней), воспоминаний о поэте людей, не очень-то его знавших. Начинается этот труд и вовсе удивительно: параллелью между Рыжим и Евтушенко. Можно представить, как бы отнесся к этому герой книги. Дело за памятником, о котором поэт не раз обаятельно и самоуверенно писал. Наконец, самая широкая популярность в среде ровесников, людей чуть помладше. Удивительное единодушие экспертного сообщества и, так сказать, гущи народной. Как водится — постфактум. Звезда Бориса Рыжего стремительно движется к тому, чтобы занять свое место не просто в современной русской поэзии, а в созвездии русской поэзии вообще. Борис Рыжий — большая и неожиданная удача нашего времени. Можно и должно радоваться, что на сломе столетий явилась и сумела заявить о себе такая поэзия — на фоне глумливого постмодернизма и путаного концептуализма. Но сейчас, когда набрало ход повальное восхваление Рыжего, регулярно звучит словосочетание «первый поэт поколения», а в книжных предисловиях его без обиняков ставят в ряд с Пушкиным и Пастернаком, сейчас пришло время для разговора по существу. И раз уж поэта помещают в такой лестный ряд имен, то разговор этот лучше повести на совершенно ином уровне. Не о молодом даровании, но под соусом вечности. Пришло время определить масштаб поэтического явления. С привлечением соответствующего фона.
2.
В начале 1828 года один гений писал другому (обоим еще не было тридцати): «...у нас в России поэт только в первых, незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нем почти свои чувства, почти свои мысли, облеченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большею обдуманностью, с большим глубокомыслием; он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза». Рассуждение сие многое объясняет в феномене поэтического успеха — и поэтического забвения. Понадобилось более полутора столетий, чтобы автор этих мудрых и печальных слов занял подобающее ему место рядом с адресатом письма на русском поэтическом Олимпе. С тех пор в этом отношении мало что поменялось. Вот и «все молодые люди» по-прежнему находят «почти свои чувства» в сочинениях таких авторов, как Вера Полозкова, Арс-Пегас, Ах Астахова, Ес Соя, Яшка Казанова, иных подобных, чьи имена и клички не принято произносить в приличном литературном обществе. Меж тем люди пишут, ездят, выступают. Собираются концертные залы, арендуются престижные клубы. На фасадах провинциальных домов культуры регулярно появляются афиши — и не меньшего размера, чем у Димы Билана или Бориса Гребенщикова. Недавний, но уже столь бурный расцвет такой, с позволения выразиться, поэзии многозначителен и еще ждет своего исследователя. Того гляди, опять дело дойдет до стадионов, в то время как литературные журналы высокомерно безмолвствуют или сетуют на падение нравов. Положа руку на сердце (и на какой-нибудь гаджет), приходится признать: «экспертное сообщество» постепенно переходит из положения каравана в положение собаки. И чем дальше, тем больше — по мере того как покрываются дымкой воспоминаний миллионные журнальные тиражи и баснословные гонорары. По мере того как расцветает и уравнивает все и вся Интернет. По мере того как рудиментом отпадает сама привычка держать в руках бумажный журнал. Не является ли «народное признание» Бориса Рыжего первой ласточкой этого нового (вернее, хорошо забытого старого) способа взаимодействия поэта и слушателя? Так сказать, поверх барьеров — идеологических, экспертных, цензурных. Не укладывается ли оно в общую картину, навеянную временем, сейчас уже вполне отчетливую? С той лишь поправкой, что признание пришло еще и сверху — и совсем из-за других качеств лирики Бориса Рыжего. Попробуем разобраться в мифе и поговорить о поэте.
3.
Дмитрий Сухарев в предисловии к наиболее полному собранию стихотворений Бориса Рыжего* (за последние три года трижды переизданному) несколько неожиданно задается буквально следующим: «А что такого особенного в его стихах?» И сам же отвечает тремя пунктами. Первый сводится к тому, что Рыжий «соединил концы», «восстановил контекст» в развитии русской поэзии, с учетом советского периода, прежде всего Слуцкого и Луговского. Читать такое странно; сейчас и тот и другой ощутимо присутствуют в чрезвычайно разнообразном современном поэтическом пространстве. Несколько тенденциозно настроенных «зарубежных доброхотов» (по выражению Д.Сухарева) едва ли могут это оспорить. Политика отдельно, поэтика отдельно. Нет ни советской, ни антисоветской поэзии; есть русская поэзия. Второй пункт основательнее. В стихотворениях, где «страдание другого волнует поэта сильнее, чем собственное», Рыжий «продлил некрасовскую линию русской поэзии». В качестве подтверждения приводится следующее:
...но не божественные лики,
а лица урок, продавщиц
давали повод для музы´ки
моей, для шелеста страниц.
Чтобы подвергнуть сомнению этот тезис, даже не нужно другой цитаты. Достаточно продолжить стихотворение (далеко не самое удачное) до конца:
Ни славы, милые, ни денег
я не хотел из ваших рук...
Любой собаке — современник,
последней падле — брат и друг.
Всякого поэта «волнует страдание». Вспомним Шелли с его «обнаженным нервом, по которому проходят невидимые миру обиды». Речь о том, как это воплощается в стихах. А в стихах, оказывается, все лишь «повод для музы´ки» и «шелеста страниц». Что именно чувствуют урки и продавщицы, поэта здесь мало интересует. В центре он сам. До Некрасова тут далеко. Последние же четыре строки со слезливым «милые» рядом со «славой» и вовсе кажутся есенинщиной. В такой любви многовато пьяной сентиментальности. Увы, это стихотворение показательно для того полного корпуса текстов, что успел написать Борис Рыжий. Почти все теперь заботливо издается, и в море проходных стихотворений тонут те немногие, где голос поэта явлен лучше всего и где его сострадание не требует сомнительных подтверждений. Читая же все подряд, невозможно отделаться от впечатления, что персонажи Рыжего почти всегда заняты тем, чтобы или взять «ноль восьмую», или «менту по фейсу дать», или «откинуться», или, наоборот, «с финкой кинуться на двух узбеков». Чаще же всего — сказать: «ты, братишка, в натуре поэт», либо же «изрядно побить». Иногда слышны уж совсем интересные интонации, прямо с радио «Шансон»:
Какие люди, боже праведный,
сидят на корточках в подъезде —
нет ничего на свете правильней
их пониманья дружбы, чести.
Только в нескольких сравнительно поздних вещах («Гриша-Поросенок выходит во двор...», «Не знавал я такого мороза...» или «Ордена и аксельбанты...») персонажи «городка» Бориса Рыжего — не стаффажные фигурки, а хорошо прописанные типажи, которым нет дела до поэта и шелеста его страниц, как в жизни, собственно, и бывает. Третий пункт Д.Сухарева звучит так: «Рыжий перечеркнул тусовки», когда «в отсутствие крупных имен у нас развелось изобилие амбициозных литературных кучек». Спору нет, кучки есть. Но имеет ли это отношение к поэзии? Да и «перечеркнул тусовки» Борис Рыжий не своими стихами, но своей смертью, и то далеко не сразу. При жизни же бывало по-разному. В биографии поэта, пусть и туманно, сказано о «целом комплоте отрицания и неприятия» из «достойных имен». Немудрено, учитывая демонстративную манеру вести себя, как о том говорят даже люди, ценившие и любившие Бориса Рыжего.
4.
Убедительнее о поэте писали А.Арьев и А.Пурин. Они, по большей части, сосредотачивались на его музыкальности, интертекстуальности и тематическом диапазоне, не определяя масштаб явления. Еще одна замечательная (и чуть ли не первая, написанная вскоре после смерти поэта) статья А.Машевского* почти на две третьих посвящена его отличию от Есенина. Да, Борис Рыжий демонстрирует превосходное владение русской поэтической традицией. Список первоисточников обширен, от Анненского до Слуцкого, от Батюшкова до Мандельштама, от Блока до Кушнера. Это многих подкупает. Однако владение традицией — свойство, как говорят математики, необходимое, но не достаточное. Поэта должно судить не по тому, насколько хорошо он знает чужие поэтические миры, а по тому, какой мир он сам создал. В этой связи часто указывают на тематику большинства стихотворений Бориса Рыжего. В фокусе внимания рабочая и полукриминальная городская окраина, скорее позднесоветская, нежели раннероссийская. Это и дает формальный повод объявить его «последним советским поэтом». Недаром «городок, что я выдумал и заселил человеками», — «сказочный Свердловск», а не Екатеринбург. Но в стремлении живописать такие виды, отвлекаясь от конкретного топонима, Борис Рыжий не был первым. Достаточно вспомнить «Алайский рынок» того же Луговского или некоторые стихи Слуцкого. Не говоря уж о поэтах менее известных. Вот, например, Павел Васильев:
Судьбы свинчаткою не сбитый,
Столичный гость и рыболов,
Вдыхаю воздух знаменитый
Крутых иртышских берегов.
А вот Алексей Решетов:
Цыганка на Перми второй
Легко руки моей касалась
И милой старшею сестрой,
А не гадалкой мне казалась.
Она бессовестно врала,
Но так в глаза мои глядела
И так ладонь мою брала,
Что счастью не было предела.
Не хватает только «ментов» с «ворами». Показательна и параллель с ранними «блатными» песнями Высоцкого, слишком известными, чтобы их цитировать. Но для Высоцкого это осталось первым этапом, он быстро раздвинул узкое жанровое пространство. Рыжий этого сделать не сумел — или не успел. Хорошо знавший поэта и друживший с ним критик К.Кобрин писал, что Рыжий «попытался сплавить традиционную напевность с юношеской романтикой уркаганских пролетарских пригородов». Точно сказано, вплоть до слова «юношеской». Да, провинциальная разруха и хаос бандитского времени. Быт, который честно описан и, главное, возвышен. Поэт говорит о непритязательной реальности, при этом быстро наводит на резкость. Но тут же добавляет важное лексическое или стилистическое смещение — за счет музыкальности фразы, классической аллюзии или неожиданной, в таком-то соседстве, филологии:
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Или:
...Предельно траурна братва у труповоза.
Пол-облака висит над головами. Гроб
вытаскивают — блеск — и восстановлен лоб,
что в офисе ему разбили арматурой.
Стою, взволнованный пеоном и цезурой!
Так возникает преображение той жизни, где «звучит с базара блатной мотив». Преображение, сопровождаемое драматизмом, где-то безоглядным, а где-то и ловко наигранным. Жизнь занята прятками со смертью, искренность смешивается с актерской позой в этой молодой и обаятельной поэзии, где поиск своей интонации неотделим от желания козырнуть интонацией чужой.
5.
Вышедшие недавно собрания стихотворений в хронологическом порядке дают понять, как развивался поэт. В ранних вещах две важнейшие линии Рыжего некоторое время идут параллельными курсами. Речь о стихах условно петербургских и условно уральских. В первых — культура и традиция, много музыки и даже музы´ки. Анненский, Георгий Иванов, Блок и сам город с его приметами. Во вторых — соседи-алкаши, двор, юность, вся окружающая мерзость. Некоторое время поэт с Петербургом в сердце глядит на эту мерзость как бы со стороны, с брезгливым и высокомерным отчуждением, но все-таки «всматривается в лица». Ни та, ни другая линия сама по себе не порождает оригинальной поэзии: первая очень уж затерта, второй не хватает метафорического измерения. Постепенно эти линии сближаются, и, наконец, проскакивает разряд: рождается поэт. Это предчувствуется уже в некоторых вещах 1996 года («В том доме жили урки...», «...Хотелось музыки, а не литературы...»). Полноценные же свидетельства новой поэтики появляются в следующем году (все происходило очень быстро). Речь о стихотворениях «Две сотни счетчик намотает...», «Молодость мне много обещала...», «Писатель», «Еще не погаснет жемчужин...» и «Над саквояжем в черной арке...» Именно со строк «Так не вышло из меня поэта / и уже не выйдет никогда» поэт из Бориса Рыжего как раз и начал выходить. Он сращивается со своим «Вторчерметом». Петербургская линия уходит в подтекст, растворяется в интонации, музыкальном строе. Урожайным был и следующий 1998 год: «Не жалей о прошлом, будь что было...», «Приобретут всеевропейский лоск...», «Дали водки, целовали...», «Сколько можно, старик, умиляться острожной...», некоторые другие вещи. Тогда же написано и центральное во всем корпусе текстов Рыжего стихотворение «Так гранит покрывается наледью...», на котором лучше остановиться подробнее. На протяжении сорока восьми строк разворачиваются все основные темы поэта — как литературные, так и биографические:
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, —
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная —
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт...
Как во многих других вещах, тут есть явный первоисточник. Достаточно сравнить:
Наша станция, как на ладони.
Шепелявит свое водосток.
О разлуке поют на перроне.
Хулиганов везут на восток.
День-деньской колесят по отчизне
Люди, хлеб, стратегический груз.
Что-нибудь о загубленной жизни —
У меня невзыскательный вкус.
Это Сергей Гандлевский. А вот снова Рыжий:
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.
Стихотворение характерно и тем методом, который часто использовал Б.Рыжий. Метод этот называется «вариация на тему». Вариация, как правило, в сторону снижения пафоса с помощью сниженной же лексики. Если пафос уже снижен (как у Гандлевского), получается ровно то же самое. Меняются лишь первоисточники. «Восьмидесятые, усатые...» — Слуцкий. «В ночи, в чужом автомобиле...» — Ходасевич. «Над саквояжем в черной арке...» — Анненский. Где-то оригинал виден лучше, где-то хуже; где-то он один, где-то сразу несколько. Характерно приведенное стихотворение и в другом отношении: к кому из современных поэтов старшего поколения ближе всего интонация Б.Рыжего. В любом случае, когда стихотворец очень уж крепко стоит на плечах своих предшественников, значение его сомнительно. И всегда возникает вопрос: а далеко ли поэт-наследник ушел от того, чему он наследует? Уже во второй раз об этом заходит разговор, и пора, наконец, произнести: перед нами поэт вторичный по своему методу. В экономике есть понятие добавленной стоимости. Так вот, у поэзии Бориса Рыжего маленькая добавленная стоимость. Если провести мысленный эксперимент и начать из Рыжего вычитать Слуцкого, Гандлевского, Рейна, Кушнера (не говоря уж о классиках Серебряного века), останется немного. Удивляться тут нечему. Любой молодой талантливый поэт начинает с того, что овладевает материалом, знакомится с чужими поэтическими мирами, учится их использовать и отталкиваться от них. Отсюда другая особенность: поэзия Бориса Рыжего не вполне самостоятельна. Он завершает то, что сделано другими авторами, приближает их интонацию к языку современности. Речь о разработке старых, чужих путей поэзии, но не о прокладке новых. Их Рыжий не проложил, по крайней мере, не успел. А ведь именно пушкинское самостояние резко отличает больших поэтов. Каждый из них, прежде всего, создатель своего собственного языкового пространства. Там же, где Борис Рыжий наиболее решительно уходит от русского поэтического наследства в сторону современности, получается хуже всего:
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Опять «корточки», прямо отличительный знак настоящего человека. Это уж вовсе не стихи, а решение внутренних комплексов интеллигента посреди дворовой компании. Неужели поэту не приходило в голову, что «беззубую песню бесплатную» «кричал Мандельштам» именно тем самым ребятам из ГПУ, которые сначала сами сидят на корточках, а потом сажают других? Грань между «ментами и ворами» тоньше, чем всем нам хотелось бы. Одно письмо я уже цитировал, вот фраза из другого: «Романтизация уголовщины нанесла великий вред, спасая блатных, выдавая их за внушающих доверие романтиков, тогда как блатари — не люди». Думается, Варламу Шаламову можно доверять.
6.
Эта молодецкая удаль, такая симпатичная и такая русская в своей неразборчивости, действует на сердце поверх логики. Здесь-то и проявляется небольшая, но ухватистая сила, присущая Борису Рыжему. Но еще лучше будет вспомнить даже не Есенина, а героев «лихих девяностых», от которых веяло тем же ореолом. Виктор Цой, Данила Багров, Михаил Круг — вот ближайшие родственники поэта не по литературе, так сказать, а по мифологии. Борис Рыжий — символ «лихих девяностых» в поэзии, и есть какая-то зловещая правда в том, что он едва пережил то десятилетие. Отсюда же и причины его популярности, о которых пора поговорить. Начнем с ценителей попроще. А.Пурин в эссе «Под небом, выпитым до дна» размышлял по этому поводу: «Он совсем не таков, каким может показаться неискушенному или невнимательному читателю. Многие сегодняшние поклонники его таланта не способны расслышать высокие регистры его голоса, различить тонкие модуляции этой поэзии — они довольствуются ее поверхностным слоем, звучаньем “блатной музыки” или “есенинской ноты”». Несколько первых строк различных стихотворений, почти наугад: «Только справа соседа закроют, откинется слева...», «Витюра закурил окурок хмуро...», «Я был учеником восьмого класса...», «С плоской Примой в зубах...», примеры легко умножить. Разумеется, все это по душе поклонникам «русского шансона» — с одной стороны. А с другой — культурным мальчикам и девочкам, листавшим и Блока с Мандельштамом, но по-интеллигентски падким на витальную силу. Кому мало одной строки, целая первая строфа:
Серж эмигрировать мечтал,
но вдруг менту по фейсу дал
и сдал дела прокуратуре,
Боб умер, скурвился Вадим,
и я теперь совсем один,
как чмо последнее в натуре.
Уже не важно, что во второй строфе там поминается Бах, в третьей Аполлон «облеплен музами с химфака», а в заключительной — лирический герой и вовсе по-блоковски «взлетал над всею чепухою мира». Встречают по одежке, и народ признает поэта «народным» по первому впечатлению. Народ у нас душевный, вчитываться в стихи не любит. Теперь о людях более искушенных, которые способны «расслышать высокие регистры» и «различить тонкие модуляции». Думается, Борис Рыжий поразил тонкую столичную публику бандитской экзотикой заводских предместий. Отчасти и своим внешним видом, непринужденной манерой держаться. Но самое главное, все это удивительным образом (для непосвященных в детали биографии) соединялось с высокой поэтической культурой. Сочетание несочетаемого. Быстро осознав это преимущество, поэт с удовольствием культивирует свой «хулиганский» миф — уже при жизни. Увы, сыграло свою роль и самоубийство на пороге славы, в полном соответствии с невеселым эпиграфом. Многие критики и почитатели любят ссылаться на мнения сразу нескольких поэтов старшего поколения, единодушных в своей высокой оценке Бориса Рыжего. Рискуя ошибиться, все же попробую обозначить механизм такого литературного пристрастия. Каждому поэту ближе всего именно то, как он сам пишет. Вот и в чужих текстах все мы быстрее замечаем и сочувственно оцениваем то, что похоже на нас самих. Или на то, что мы с удовольствием читали когда-то. Метод Рыжего, повторюсь, именно таков. А уж когда молодой поэт демонстрирует текстуальное знакомство с нашими собственными произведениями... Увы, слишком многие мэтры благожелательнее всего настроены к собственным эпигонам. Верно и обратное: чем дальше делается новый творческий шаг, тем труднее это оценить — со всеми вытекающими последствиями, щедро разбросанными в истории искусства.
7.
Осталось поговорить о сравнительно поздних стихотворениях Бориса Рыжего, насколько такое прилагательное уместно. Кажется, и сам поэт видел те особенности своей манеры (отчасти возрастные), о которых шла речь. Уже в стихотворениях 1999 года намечается отказ от блатной ноты и специфической лексики. В дальнейшем этого фирменного знака Рыжего почти не встречается. Увы, большинству текстов это не пошло на пользу, ведь исчез самый яркий и узнаваемый компонент поэтики, а взамен ничего не прибавилось. Многие стихи последних лет производят скромное впечатление. Очень уж они походят на условного (и не лучшего) Рубцова:
И когда бы пленку прокрутили
мы назад, увидела бы ты,
как пылятся на моей могиле
неживые желтые цветы.
Или:
Я подарил тебе на счастье
во имя света и любви
запас ненастья
в моей крови.
Ощутимо меняется тональность. Все меньше самоиронии, этой лакмусовой бумажки душевного благополучия. Все больше беспримесной тоски. В показательной вариации на тему «Пророка» вместо шестикрылого серафима является совсем иное существо:
Зеленый змий мне преградил дорогу
к таким необоримым высота´м,
что я твержу порою: слава богу,
что я не там.
Исчезают озорные послания «друзьям-стихотворцам». Обитателей «Вторчермета» тоже почти не встречается. А если где-то «друг Серега» и возникает, то лишь как повод «к родным могилам просквозить». Назрел глубокий кризис, кажется, скорее жизненный, чем литературный. Поэту было не суждено его преодолеть. На блеклом фоне особенно заметны удачи: «Помнишь дождь на улице Титова...», «Отмотай-ка жизнь мою назад...», «Рубашка в клеточку...», «Если в прошлое, лучше трамваем...», «Не покидай меня, когда...» или «Осыпаются алые клены...» Эти стихи производят куда более зрелое впечатление. В чем-то даже слишком зрелое — настолько большое значение там приобретает тема смерти. Вот начало одного:
Рубашка в клеточку, в полоску брючки —
со смертью-одноклассницей под ручку
по улице иду,
целуясь на ходу.
Из середины другого:
Пусть ангел смерти, как в кино,
то яду подольет в вино,
то жизнь мою перетасует
и крести бросит на сукно.
Концовка третьего:
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
Сестра моя — смерть. Очевидно перед нами лучшие стихи Бориса Рыжего. Но в какую игру (и с кем) вступает автор для того, чтобы о смерти говорить как о близкой подруге? Если поэзия не врет, если она — сознание своей правоты, то такой роман неизбежно краток и трагичен. Тупиковость этой поэтической линии не хочется обсуждать, так велико тут электрическое напряжение: не влезай — убьет.
8.
Борисом Рыжим сделано немало, но и не очень много. Перечень того, чего не хватает поэту, можно легко продолжить. Не хватает масштаба взыскания, а именно это резко отличает крупных поэтов. Ни намека на тайны счастия и гроба, осмысление Бога, природы, всего того грандиозного творения, свидетелями и соучастниками которого мы являемся. Мне могут возразить: он был молод, он этого просто не успел. Пусть так. Но ведь и Лермонтов погиб в 26 лет, но написал «Когда волнуется желтеющая нива...» или «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою...» Борису Рыжему далеко до этой проблематики. Когда он пишет о людях, то ему не хватает и мудрости в понимании человеческой натуры. Никогда персонажи Рыжего не решают сложных психологических задач. Все чрезвычайно просто: они живут, едят, чаще пьют, бьют, блюют. Потом их убивают и хоронят. Для большого поэта маловато, даже если это — правда. Правда сложна, как сложна и разнообразна сама жизнь, она должна быть сложна, это все-таки искусство. Картина, а не надпись мелом на гараже. У лирики Бориса Рыжего узкий поэтический диапазон: всего несколько, пусть и сильных, нот, взятых с азартом юности, удали, неразборчивой любви. Всего полтора-два десятка по-настоящему удачных стихотворений, если оценивать их целиком. Не хватает, наконец, главного — метафизического вещества поэзии. В стихах Рыжего все понятно уже после первого прочтения. Все слова значат ровно и только то же самое, что в словаре. Поэзия же в высшем своем проявлении начинается тогда, когда слова отбрасывают тень, незаметную с первого взгляда. Когда они сталкиваются друг с другом и в разные стороны летят искры над- и вне-смыслового озарения. Вещество поэзии сопротивляется цитированию и не подлежит пересказу. Стихи же Бориса Рыжего легко цитировать и пересказывать. Легко ему и подражать, это делают слишком многие. Хочется быть понятым правильно. Почти все недостатки — от незрелости, но не от нехватки таланта. Вот четыре строки из юношеского наброска:
Но я предпочту алкоголь —
Знакомый с печалью моей,
Снимает он острую боль
И шепчет Эвтерпы нежней.
Нельзя не почувствовать гармоническое музыкальное звучание, легкость и пластичность фразы. Кое-что и о человеке. И такого много — то там, то здесь. Сколько можно полагать, Борис Рыжий обладал талантом огромным, но как он им распорядился? Значение этого жизненного и литературного урока — не меньше, чем значение самого творчества. Величайший поэт ХХ века Райнер Мария Рильке не раз писал о важности умереть своей смертью, вырастить ее в себе, как зернышко, по мере того, как исполняется предназначение. Заратустра говорил, что многие умирают слишком поздно, а некоторые — слишком рано. Довольны ли те сферы, где раздаются таланты, судьбой Бориса Рыжего? Вопрос риторический, но он должен прозвучать. Дистанция огромного размера — между предназначением и имиджем; между поэтом по сути своей и поэтом с обывательской точки зрения; между поэтом и человеком, наконец. Борис Рыжий сделал все, чтобы эту дистанцию сократить, «к буйству и пьянству / твердой рукою себя приучил». Тут и успешные занятия боксом в юности, и скандалы в лета постарше, и подчеркнуто богемный образ жизни, и другие обстоятельства биографии, слишком личные, чтобы о них распространяться. При этом «хулиган с Урала» (как многие воспринимали поэта) настойчиво стремился завести знакомство с мэтрами, даже текстуально упоминал «Рейна Евгения Борисовича» или «самого Александра Семеныча Кушнера». Трогательное сочетание неуверенности в своем даре и литературного расчета. Все, чтобы признали, приняли за своего — бандиты и поэты, во дворе и в литературе. Свой среди чужих, чужой среди своих. Невозможно одновременно жить в двух столь разных мирах, и сами эти миры плохо друг с другом уживаются в одной грудной клетке. Помимо тех, кто пододвигал стакан, вероятно, свою долю ответственности несут и те, кто слишком рано начал испытывать поэта медными трубами. Олег Дозморов в эссе «Премия “Мрамор”» прямо пишет, что Борис Рыжий «морально не был готов не то что к премии, к простой публикации». Там же, обращаясь к покойному другу, горько и показательно: «Тебе нужно было признание — срочно, еще быстрее, сию же секунду. Необходимо было состояться. Литературная цель однозначно оправдывала жизненные средства... Рвался к славе, знал и любил ее заранее. Вас влекло друг к другу, как награжденных взаимностью влюбленных».
Слава пришла. Отвлекаясь же от славы и оценивая само творчество, нужно признать следующее. Невозможно говорить о том, что мог бы написать Борис Рыжий; приходится говорить о том, что он написал. Перед нами поэт далеко не первого ряда. На фоне классической русской поэзии это можно утверждать с уверенностью. Думается, что и среди ныне живущих авторов (в основном, старшего поколения) есть поэты куда более значительные. Борис Рыжий — самое яркое обещание в русской поэзии среди тех, кто «были последними пионерами» и «не были комсомольцами». Трагедия его судьбы — не только личная, но и творческая — должна служить не ориентиром, а предостережением. Жить быстро, умереть молодым — слишком просто, а служенье муз никогда не было простым делом. Другим поэтам его поколения предстоит искать себя на других путях.
__________________________________________
* Б.Рыжий. «В кварталах дальних и печальных...». М.: Искусство-XXI век, 2012. Впрочем, лучшим изданием поэта на сегодняшний день является, пожалуй, другая книга: Б.Рыжий. Стихи. СПб.: Пушкинский фонд, 2014.
** А.Машевский. Последний советский поэт. — «Новый мир» № 12/2001.
|
|
