 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 2017
Вадим Жук
ДОМОЙ. ОТСТАНЬ
* * *
Не спит, не спит художник.
Сидит художник, ест.
Уже он уничтожил
все сущее окрест.
Готов сжевать художник
и то, и то, и то.
Ревучий внедорожник,
Рублёвское шато.
И остров в дальнем море,
и сорок юных жен.
Но счастьем или горем
художник не снабжен.
Великий дар жеванья
был дан ему с небес.
А сопереживанье
совсем другой процесс.
И вот он стал похожим
на силуэт Кремля.
Не спит, не спит художник,
талантливая тля.
Кресты и обереги,
раздолье и размах!
И косточки коллеги,
застрявшие в зубах.
* * *
Зачем я все это люблю и люблю,
На Красной овчарочьей площади сплю,
Себе подложив под затылок
Страны миновавшей обмылок?
Зачем мне все снится то Пятницкий хор,
То хер знает что, то июльский Мисхор,
Лучей пограничные блики,
Детей разговор светлоликий?
Зачем и втемяшен я и вкоренен
И в тело и в темя прошедших времен,
Своим оптимизмом оптовым
Сойтись не умеющий с новым?
Гляди не в дверной, а в павлиний глазок,
А то, что эпоха слаба на низок
И в низостях вся затвердела,
Твое ли и слово и дело?
Ты как бы ни прожил — а все не рабом.
Держись сколько можешь — ладонями, лбом,
Коленями, ритмом сердечным —
за главным, за самым, за вечным...
ДЕКАБРЬСКОЕ УТРО
Еще готов услужливый Касьян,
Промерзший, суетливый и ледащий,
Твоих друзей отправить в долгий ящик,
Еще дрожит в его углу баян
С угрюмыми Шопеном и «Варягом»...
Но катится с горы солнцеворот!
И чайник созревает и поет,
Наполненный своей отважной влагой.
Терпи! Дождись! Идет начало дня,
Начало года — времени элита,
На утренние газовые плиты
Схожденье благодатного огня!
* * *
Полуживому псу житье не мило.
Не ест. Кружится в лифте голова.
Сегодня ночью сердце так щемило,
Что дышится едва-едва.
Ни радоваться воробьиной стайке,
Ни узнавать товарищей следы...
Сегодня с ним гуляет внук хозяйки,
Не понимающий беды.
Бессмысленно бросает мячик,
Натягивает поводок.
Все остывает. Все болит. Все плачет.
«Домой. Отстань. Оставь меня, щенок».
* * *
Мне этот город мил мускулатурой Клодта,
Неуловимым запахом болота,
Забегами гребного флота
По длинной и бликующей реке,
Главою говорящей непокорной
И надписью «Любви все возрасты покорны»
В опрятной, хлоркой пахнущей уборной,
На итальянском языке.
* * *
Ланская, Комарово, Выборг, Луга.
Всё в поцелуях, выпивках, гудках.
Мы думали, что мы в руках друг друга,
А мы в Его руках.
Глаза и голос Оли Саваренской,
Вечерний час.
И этой жалкой церкви деревенской
Иконостас.
* * *
Был жарок день. Дышало небо ленью,
Но так выкладывало облака,
Как милой матушки рука
На стол блины на заговенье.
Усталый чеховский ходок
Шагал во всю длину рассказа.
Абзац, конец страницы, фраза.
Пригорок, лужа, бугорок.
Он знать не знал, что шел к финалу,
Такой, как мы, один из нас.
И ничего вокруг не знало,
Чем может кончиться рассказ.
Идя – иди. Чем путь длинней,
Тем ближе час, когда поймешь воочью,
Что точка неизбежней и сильней,
Чем запятые, скобки, многоточья.
* * *
Мы по Эдему нагие идем.
Среди захлеба сирени.
Это могло бы считаться концом
Стихотворенья.
Делимся счастьем своим развесным,
Ты ж моя немолодая!
Из карандашной коробки сосны
Ствол выпадает.
Им-то и надо стишок написать,
Чтоб над Финляндией милой
В ритме его на листах-небесах
Дождики лили.
Чтобы из луж поднималось тепло
И обнимало колени,
Чтобы навстречу мычало и шло
Стадо сирени.
* * *
Легка была. В училище полетов
эльфини стрекозиными глазами
следили в репетиционном зале,
считали молча числа оборотов.
Дидло переглянувшийся с Эолом
горохом сыпал дивные глаголы,
старались зеркала на стенах школы
блистать огнем особенно веселым.
И крыши, запряженные конями!
И жизнь уже дорожку ей стелила,
ту, что Матильды, Майи, Михаила
натруженными пройдена ступнями.
Болезнь, подобна злой балетной фее,
болезнь-злодейка с коммунальной кухни...
И развели руками корифеи,
и зеркала всплеснулись и потухли.
...Мимо знакомых взглядов поспешает,
старается понеприметней, мышкой...
и маленькие крылья под пальтишком,
подкладку портят и идти мешают.
* * *
До вечности сходить, как, почитай, до ветру,
Дверь сорвана с петель, и день петлею свит.
Написана строка «Уже написан “Вертер”»,
А что до «Вертера», так он уже забыт.
Исколоты ступни стерней черновика,
Ямб косоротится, хорей глядит недобро.
И собственная норовит строка,
Как Брутово стило, — под собственные ребра.
ПЕРЕД ПОЛЕТОМ ШМЕЛЯ
Проснулся и принял сначала себя за медведя.
Приметы на месте — могуч и мохнат, косолап.
Цветастая бабочка рядом очнулась — отфрендил.
Немытый, небритый... Пока обойдемся без баб.
Попробовал крылья. Играют родные! Трепещут!
Какой там медведь! Шибанулся башкой о стекло.
Найдемся. Повсюду ненужные глупые вещи,
Обвисшие, вялые... Надо же — не повезло! —
Какой-то открыл было дверь и сейчас же захлопнул.
А с воли пахнуло навозом, лучами, пыльцой!
Он даже с досады и злости ногою притопнул,
Ногой черноватой с рыжинкою, цепкой, босой.
Присесть на косяк. Потерпеть. Замереть. Притаиться.
На щелку откроют — пробьемся! Пора, брат, пора!
Давай! И взревела мотором мохнатая птица!
Ко всем поднебесьям! К любви! К бытию! В клевера!
|
|
