|
МАСТЕРСКАЯ
№4, 1995
Алина Витухновская
ДРУГАЯ
Я знаю об этой девочке, авторе стихов, гораздо больше того, что написано в стихах. Но это не так важно. Даже если ничего о ней не знать, все равно понятно, что она — другая.
Все — «другие». По отношению к «я». Вашему и моему. Любому. Она — другая в квадрате, в кубе.
Ее мир, мир ее поэзии — великолепно выраженный в остром, свежем образе, — смятенный, рваный, вызывающий и таящий опасность. Глубокий, как колодец, он и страшен, как колодец, в котором нет воды. В колодцах, где нет воды, таится отрава. Сам воздух в них отравлен — попавший туда имеет шанс задохнуться до смерти.
Больная поэзия, больное искусство могут потрясать. Но кто определит степень болезни или здоровья искусства в больном мире? Оглянитесь на себя, скажет нам поэт, и будет прав. Собственно, он и заставляет оглянуться, подставляя нам зеркало. Узнаем ли мы в нем свои черты? Или отшатнемся, осеняя себя крестом: чур, чур меня?
Всякий поэт есть то, что он есть. Не от него зависит, каким быть. Чем крупнее поэт, тем сильнее тождество между ним как личностью и тем, что выражено в его творчестве. Отвечает ли Кафка за тех пауков, что сплетало его потрясенное и потрясающее воображение, Бодлер — за цветы зла, Ницше — за свои глюки, столь притягательные и зловещие, наконец, Ван Гог — за едоков картофеля и зелено-красное кафе, где совершаются убийства?
Творец спасается тем, что исторгает на бумагу или холст мучающее его. Всегда ли исторгнутое порождает катарсис? А если — катастрофу?
Чем спасется человек, подошедший к холсту или бумаге творца с открытым сердцем, а ушедший с грузом безумия, получив какую-нибудь кататонию вместо катарсиса?
Я не знаю ответа на эти вопросы. Я только знаю, что все входит в картину мира, прекрасную и трагическую.
У Набокова — о другом: «...никто не ответит, и душа никому не простит».
Христианское сознание сопротивляется этому...
Ольга Кучкина
АЛИНА ВИТУХНОВСКАЯ
КИТАЙСКИЙ РЕСТОРАН
Я рос хилой пунцовой опасной креветкой.
Пугался хрустящих в болячках ножек.
По вечерам рыжая сквозь занавески соседка
показывала мне ножик.
Я ел лимоны и от луковиц плакал,
мечтал о мести над гороховым супом.
Надо мной шелушился старея папа,
обманывая, что был мне другом.
Я не любил его за потный палец,
за леденцы, пропахшие воблой.
Мне часто снился седой китаец.
Я превращался в вопль.
Когда он гнался за мной на лыже —
одноногий убийца с глиной в кармане,
по тому, как он говорит и дышит,
я узнавал в нем маму.
Мама утром целовала меня слюнями.
Тесто бухло под батареей.
Я думал, что это глина. Пустыми днями
я боялся смерти и хотел быстрее…
Я убил попугая и был наказан.
Плакал в углу и китайца слышал.
Я знал, что из глины вылепят вазу,
бросят меня туда и закроют крышкой.
Китаец прятался под кроватью,
Я дышал как рыба из пылесоса.
Потом на меня набросились братья.
Я смотрел, как солнце течет из носа.
Однажды я выпил тринадцать таблеток.
Было скучно смотреть телевизор.
Меня не любили сверстники. «Этот» —
кричали. — «Креветка, выжатая клизма».
В больнице меня пожалел мужчина,
Взял к себе в дом, рассказывал мне о прошлом.
Он лепил тарелки и вазы из глины,
покупал мне одежду и был хорошим.
Я слепил на праздник в подарок лошадь,
спросил: «красивая?» Он не ответил.
Он сказал, что теперь без меня не сможет.
Мы поклялись быть вместе до смерти.
Мы прожили двадцать лет. Я забыл о детстве.
Мать умерла. Я смотрел, пытаясь
уловить раздвоенье. Но глаза убедили сердце —
это была мама, а не китаец.
Папа не захотел разговаривать после смерти.
Он все еще пах селедкой и разбухал от горя.
Я ушел от него, и работы вместо
смотрел на друга, думал: «хорошо, что нас двое».
Нас пригласили в город с другим названьем.
Здесь платили больше, ценя работу.
Новый дом был чужим. Я лежал на диване
двое суток. Друг спросил меня: «Что ты?»
Мы надели костюмы и вышли в центр.
Многолюдье не стерло клыки улиц.
Моя жизнь, как медуза, теряла цельность.
Мне хотелось, чтобы мы вернулись.
Я сел на скамейку. Мне было плохо.
Я соврал, что голоден. Магазины
незнакомых улиц убеждали в чувстве подвоха.
Я внял пространству и знал уже, что будущее необратимо.
Друг предложил прогуляться до ресторана.
Кафе центральные были закрыты.
Мы прошли весь центр и добрались до окраин.
Я давился словами, но молчал как рыба.
Мы были не мы уже. Мне был знаком сценарий.
В память медузы впился костяк романа.
Мозг узнал из обоих своих полушарий
все за секунды, как мы открыли дверь китайского ресторана.
Друг купил вино, теребил этикетку.
«Неприлично» — подумал я — «ведет себя гнусно».
Я его ненавижу. Мне улыбались креветки.
Я смотрел в тарелку и не мог отвернуться.
Нам нужно было расстаться. Я изменить пытался
грядущее, мыслью мешая годы.
«Здесь есть еще столик?» — «Нет». Официанта-китайца
голос был обязателен и угодлив.
Мама? Я многое вспомнил сразу.
Я рос хилой пунцовой опасной креветкой...
...На столе в ресторане стояла ваза...
...По вечерам рыжая сквозь занавески ножик показывала соседка...
Я дышал как рыба. Тошнил паштетом.
Мечтал о мести над гороховым супом.
За столом со мной обедает некто,
обманывающий, что был мне другом.
Ножик вошел в него обыденный словно в блюдо.
На столе стояла большая ваза.
Я старался быстрей, пока не увидят люди.
Толкнул его внутрь. Он вошел туда сразу.
Я закрыл его крышкой, давил, натужась.
Сквозь нее, как мухи, метались пятна
глаз. Я увидел невинный ужас.
Он убедил меня в одном и обратном.
Ум застыл в точке пересечений,
в пункте обмена взаимообразной ложью.
В нем, имея бесчисленные значенья,
безвыборно созерцаю рыжей соседки ножик.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«В справочнике по городу нет ни одного китайского ресторана» —
полицейский уверенно отрицает —
«Вашего друга нет и не было. Это выдумка наркомана
или безумца». Я бегу домой. Под кроватью лежит китаец.
Я живу один, смотрю под кровать и вижу тайные знаки.
Сегодня я выпил тринадцать таблеток,
оттого, что ел лимоны и от луковиц плакал,
и рос хилой пунцовой опасной креветкой.
|
