|
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№3, 1995
Наум Вайман
ПИСЬМА С ЛЕВАНТА
Наум Вайман. «Левант». Москва, Издательская квартира Андрея Белашкина при участии ЛХА «Гилея». 1994 г.
У каждого одаренного поэта — свой собственный тупик и своя собственная западня. Это графоман беззаботно считает колдобины и ухабы чужих дорог.
Такой волчьей ямой чуть было не стало для Наума Ваймана инерционное регулярное (в обоих смыслах) стихосложение. Двадцать с лишним лет назад почти все мы, знакомцы по университетской литературной студии, складывали более или менее аккуратные куплеты, полагая, что движемся по направлению к поэзии, хотя направлялись в противоположную сторону — к поэтической рутине.
Естественно, что наиболее одаренные из пишущих, каждый в свой черед, забили тревогу: над остальными стихия ученического благопристойного стихосложения не замедлила сомкнуться.
Почему поэт досадует на совпадения с чужими оборотами речи, рифмами, образами? Отчего так тяготится общими местами? В каждом человеке (а следовательно, и в пишущем человеке) теплится убеждение, что уж его-то внутренняя жизнь — исключительна и обобщению не подлежит. Так оно, конечно, и есть. Тяга к воплощению собственной единственности и неповторимости — главная личностная первопричина литературных новаций. Девиз «Нет, я не Байрон, я — другой», к счастью, еще слышен, хотя массовое недовольство растет.
Двухвековое блистательное шествие отечественной поэзии сильно осложняет каждый шаг современным поэтам: все труднее ступить — и не попасть в чужой след. Соцарт, концептуализм, центонная поэзия, панирония и прочие методы и приемы многоликого постмодернизма временно взбодрили поэзию, но и они ветшают на глазах, что и требовалось доказать: нет приема, нет метода на все времена и случаи жизни. Без личностных волевых и духовных усилий поэзия вырождается, теряет кустарную добротность и становится ширпотребом.
Один из возможных выходов из создавшегося незавидного положения — свободный стих. Тем более, что этим путем пошли (и удачно, видимо) старшие европейские литературы. Большинство русских и переводных верлибров, на мой вкус, — «проза, да и дурная». Уходить из-под отчего крова рифмованной силлабо-тоники лучше бы не опрокидывая стулья и не грохоча дверьми. Уважая свойства и обычаи языка, чувствуя меру. Так вот, мне кажется, и поступил Н.Вайман, когда ему в голову ударил «неожиданной воли хмель». Он перестал рифмовать и ослабил гайки размера, но ровно настолько, чтобы стихи его обрели дополнительную степень свободы, а не рассыпались вовсе. Лучшие вещи Ваймана уверенно держат равновесие на границе белого стиха и верлибра. Постепенные нововведения уступают в броскости решительным переворотам; зато они и долговечнее.
Та же сдержанность и мера слышны и в интонации представляемой книжки. Опыт и понятная жизненная усталость не обернулись цинизмом, стали умудренностью. Именно умудренностью, а не мудрствованием. Этим оборванным на полуслове монологам можно верить.
Знакомая поэтам метаморфоза: вылиняв, порастеряв с годами поэтическое оперение, стихи Ваймана только выиграли и могут жить вне стаи, сами по себе.
Сергей Гандлевский
НАУМ ВАЙМАН
• • •
Слава чернью смердит.
Рядом с заброшенной железнодорожной станцией,
построенной англичанами в лихорадке колониальной
романтики
на месте постоялого двора и почты,
где Гоголь с Базили дожидались ослов —
добраться до Назарета —
я читаю его «поэму»,
расстелив гимнастерку на теплой земле,
на ласкающем прахе.
Вот так я хочу быть прочтен и прочитан.
Каким-нибудь приблудным чужестранцем...
Зачем мне слава,
если дерзости ревнитель,
измученный безвестностью поэт —
мой приятель,
в квартире-келье у Лагеря Иегуды —
рынка, шумящего раблезианским буйством,
изучив мои новые стихотворения,
качнет головой да покрутит,
покосится в окно, слово веское молвит:
«Занятно... Прорастает хребет...»
А за окном карнавальная круговерть простонародья,
крики лавочников, соцветья прилавков.
Жарят мясо. Сгребают гнилье.
Мостовая — палитра плевков.
Жилы сточных канав
набухают от сока раздавленных яств.
У осклизлых решеток
на горлах прожорливых недр,
у картонных завалов
сторукие цедят слова с хрипотцой,
на свет Божий сощурясь,
и шестерка-шустряк тут как тут,
сам с густой и седой шевелюрой,
тащит медный поднос с опивками черного кофе.
Пахнет жизнью.
Искусный букет...
Пусть прочтут как письмо.
Что с дороги.
Идет иногда целый век.
• • •
Я вышел вон из кокона канона,
срывая рифм державные ограды.
Нежданной воли хмель.
Братва глубокомысленно гоняет
бумажные драконы дерзких текстов.
Я тоже мастерю.
Тоска от этих игр.
Завоешь вдруг бесхитростную песню...
Но ямб
воздушных ям —
иное небо.
• • •
Отравой осени пируют витражи.
Из рваных ртов химер
зеленым ядом вечность истекает
на кружева соборов.
А на углах поют аккордеоны
из довоенных песен попурри.
Толпа пьяна предчувствием упадка.
Вдруг родиной пахнёт: дымком из подворотни,
гнильем с реки, беспечностью к судьбе.
Грядущей жатвы нет, шепчу.
Печальная свобода...
Сентябрь 1989, Париж
• • •
Скелет столицы.
Лязгает стекло.
Крутой нордостмодерн. Стальные икебаны.
Храм божий теплится,
забытый в подворотне.
Вполголоса поют.
По бывшим переулкам
нахохлившись
последние бредут.
Гоняет мусор ветер молодой
в компании с облезлыми котами.
Почти уютно.
Снова начинать, ребята,
лень.
И где?
Кругом война.
• • •
Время не лечит.
А в письмах
погода,
встревоживший сон,
два-три слова о фильме
напомнившем что-то.
Игривый рассказ об интрижке с подругой.
Ты злишься?
Так стало быть я существую.
Быть может удастся увидеться летом?
Иль в этом году ничего не случится:
война помешает,
поездка по службе?
Да я понимаю — какие обеты.
Почтовый роман, дневниковые плутни.
Нет отваги на жизнь,
и на прозу — не хватит.
• • •
Вернуться снова к этим берегам.
В рыбацкий порт.
Любуясь колоритом
столпившихся обшарпанных посудин,
потягивать на пару банку пива.
На ржавых стапелях шпаклюют раритеты,
смолу варганят, песенку поют.
Прогулочный корабль «Балдеж»
привез детей — каких-то замухрышек:
счастливые глаза, несносный гам.
И снова тишина —
похлюпывает тина у причала,
стучат борта,
да песенка Синдбада,
довольно заунывная, не правда ль,
для бравых моряков?
Холмы сетей вдоль пристани.
Тухлятиной несет.
Как пчелы белые, рой брызг стоит над дамбой.
Зонты открыли, вынесли столы.
Асфальт струей из шланга
бичует недоросль.
Солнышко печет.
В разгаре утро.
Мы здесь три года не были.
Ты выглядишь прекрасно.
• • •
На каждой травинке
россыпь мелких улиток —
сухая роса на увядшем лугу.
Коротка здесь весна.
|
