 |
ПРОЗА ПОЭТА
№3, 1995
Василий Субботин
ПОДОРОЖНИКИ
(из записных книжек)
•
Я знаю хорошо, что когда пишешь, обязательно должно быть ощущение, что то, что пишешь, никому не нужно, что это никогда не будет опубликовано. Только тогда выйдет какой-нибудь толк, только тогда из этого что-нибудь получится. Всегда должно быть чувство, что пишешь для себя.
•
В Доме Литфонда, в Переделкине, где мы то и дело встречались у телефона, сидящий рядом Пастернак говорил нам:
— Вот пишу сейчас роман, которым, я думаю, на этот раз все будут довольны!
Он имел в виду редакторов, начальство. Бедняга, он и не предполагал...
•
Я шел по довольно пустынной улице в Переделкине, по аллее, как еще называют здесь эти не слишком оживленные улицы, по сторонам которых стоят деревья, старые березы и сосны, молодые клены и липы, и мне повстречались две молоденькие, играющие между собой собачки, одна белая, другая рыженькая, одного и того же примерно возраста. Мне даже показалось, что они немножко посторонились, когда я проходил мимо. Я прошел, помахивая палкой, а они словно бы и не заметили меня. Я даже сказал им что-то ласковое, больно уж понравились они мне, эти милые, маленькие, увлеченные игрой, занятые самими собой собачки. И когда я отошел уже шагов, наверно, на двадцать, а то и дальше, наверно, они словно бы спохватились, словно бы вспомнили что-то и, с лаем, злым и остервенелым, кинулись за мной, а потом и наскакивать стали, угрожая схватить меня за щиколотку, за ногу схватить. Я еле отбился, еле-еле их отогнал, хорошо еще что палка была с собой. Странная какая запоздалая реакция, оттого, может быть, что совсем еще молодые, молодые и неопытные. И по молодости, и по глупости, по неопытности, забывающие о том деле, которым должны заниматься.
•
— Что нужно, чтобы быть хорошим писателем? — спрашивал нас Леонов. Он сидел к нам вполоборота, так что я все время видел только один ус и один глаз его.
— Что требуется, чтобы быть совсем хорошим писателем? — опять спросил он. И, помолчав, продолжал:
— Я думаю, что главное все-таки, это здоровье хорошее... Такое, хотя бы, какое было у Льва Николаевича, который в молодости, как вы помните, ложился на спину, брал в каждую руку по мужику и поднимал их над собой... Одним словом, такое, чтобы позволяло сидеть по пятнадцать часов в день за письменным столом.
— Ну что еще? Наверно, талант? Как вы думаете? Я думаю, что талант, небольшой хотя бы, все-таки нужен... Но знаете, что еще нужно... Без этого уже просто ничего не получится. Это — умение водить пером, любовь к этому делу, к писанию как к процессу... Другими словами — дар графомании!
Тут он улыбнулся и поглядел на нас, впервые повернувшись к нам лицом.
— Но, разумеется, все это в меру, немного. Много не надо! Как это в анализах пишут?.. Следы!
И он пунктиром показал в воздухе рукой эти самые следы. Так говорил с нами Леонов, когда он пришел однажды на Высшие наши Литературные курсы. Нам долго помнились эти его следы.
Еще из рассказов Леонова. Он говорил:
— Чем больше узнаешь, тем меньше удается.
— Почему так хочется всегда заглядывать в окна? Потому что окно — это совершенная сцена и в нем — совершенные актеры.
— Мне пришлось быть на бумажной фабрике, видеть, как по трубам течет вискоза. Так вот это отверстие, через которое она, эта вискоза, поступает, может быть каким угодно, квадратным или круглым, а то даже в виде ромба. Таким образом, все дело в «фистуле», через которую течет эта самая вискоза. Я уверен, что именно это дает неповторимость языку, фразе, слову писателя, что именно от этого зависит индивидуальность его стиля.
Случается, конечно, что дырочка эта постепенно забивается, суживается до предела, и тогда писатель перестает писать, замолкает.
А еще он говорил:
— Народ говорит без эпитета, он выдает цельный хлеб!
•
Один мой друг, писатель, говорил, что писатели должны обращаться друг с другом с большой осторожностью, как суверенные державы.
Маршак, по тому же поводу, по словам Винокурова, говорил, что между людьми должен быть, как между железнодорожными вагонами, буфер — чтоб не было крушения.
•
Обрезанные по весне виноградные лозы очень похожи на грузинский алфавит.
•
Я долгое время думал, что все знаю о Переделкине, потому что так или иначе теперь уже более сорока лет связан с этими местами, но оказалось, что это не так, что мне далеко не все известно, что я очень многого не знаю. Совсем недавно один из моих знакомых , старый приятель, рассказал как все это было и с чего начиналось.
Леонов, Фадеев и Панферов, не знаю кто еще, но кажется, только эти трое, пришли к Сталину. Вместе с ними пришел Молотов. Вернее сказать, Молотов привел их к Сталину. И хотя все уже было обговорено заранее, заранее все уже было решено и согласовано, Сталин и Молотов разыграли перед ними целый спектакль. «Ну что, Молотов, — спросил Сталин у Молотова, — писатели, говорят, хотят строиться, дачи себе строить хотят?» Молотов подтвердил, что да, хотят строиться, что предварительно место уже подобрано... «А что за место?» — спросил Сталин. Молотов сказал, что есть такое место по Белорусской дороге, в двадцати километрах от Москвы, рядом с деревней Переделкино. Сталин на это сказал, что лучше было бы «Перепискино», но — Переделкино так Переделкино... «Хорошо, — сказал Сталин, — дадим. Пусть строятся». И, подумав, сказал еще: «Но мы сами построим им дачи — такие, какие нужно. А то они настроят курятников, а заграница будет говорить, что писатели при Сталине живут плохо. Сами построим им то, что для них надо построить».
Вот почему появились такие огромные дачи.
Потом Сталин сказал: «И знаете что, нарежьте им большие участки, чтобы они не наступали друг другу на пятки». И с этим он их отпустил. Когда собрались все уходить и уже уходили, Сталин сказал: «Леонов, а вы задержитесь». Леонов, не зная, что это означает, остался. Тогда Сталин сказал: «Леонов, зачем вам ехать в это самое Перепискино-Переделкино, когда все это еще будет, когда мы все это построим! Знаете что: вот у нас освободилась одна дача. Очень хорошее место и очень хорошая дача Серебрякова. Оказался, знаете, очень плохим человеком. Мы решили его поселить где-нибудь подальше от Москвы. Берите эту дачу и живите там...»
Леонов говорит, что он в то время писал «Вора», по уши влез в воровской лексикон и поэтому сказал Сталину: «Товарищ Сталин, а зачем мне брать дачу, на которой произошел такой большой шухер?»
Сталин вспылил: «На каком языке вы со мной разговариваете, Леонов!» И сказал еще более резко: «Идите!»
И Леонов ушел.
•
Сталин был, несомненно, великий, и уж во всяком случае очень большой актер. Однажды, после войны вскоре, он ехал через подмосковную деревню, в которой ребятишки гоняли по улице мяч. Забывшие об игре ребята окружили его. Он спросил одного из них, самого маленького, как его зовут и есть ли у него отец. Мальчик ответил, что отец у него погиб на фронте.
Сталин положил руку ему на голову и сказал:
— Твой отец был моим лучшим другом!
•
Я потому и пишу, что многое в окружающей меня жизни хочу понять и многого не понимаю.
Человек, который считает, что ему всегда наперед все известно — не писатель.
•
— Что-то не получается у меня с моей новой работой, — говорил мне один многоопытный писатель. — Должно быть, материала перебрал!
Он был прав. Когда материала больше, чем нужно, тогда материал начинает управлять тобой, а не ты материалом.
•
Кажется, кто-то из музыкантов говорил: в музыке важнее всего пауза, то, что происходит между звуками. Два звука это только оформление паузы, той тишины, без которой не существует музыки.
•
Маршак в последние годы жизни, когда писал свои замечательные четверостишия, названные им позднее «Лирическими эпиграммами», говорил, что не знает, что это — то ли свойственное возрасту стремление к наибольшей лаконичности, а может быть, говорил он, посмеиваясь, и последние капли пересыхающего потока.
•
Когда кто-нибудь из моих знакомых говорит, что печататься стало негде, что книги перестали издавать и что многие из нас теперь годами ничего не пишут, я думаю: а может это и хорошо, пусть язык немного отдохнет! И что, может быть, только теперь и появятся по-настоящему хорошие книги.
•
С каким злорадством и как глумливо говорят иные молодые люди о нашем времени, о времени, которое мы все пережили. Есть, на мой взгляд, вещи, о которых следует говорить, скорее, сокрушаясь, со скорбью, и уж конечно без всякой издевки, без всякого глумления, потому что какая она ни есть, это наша история, жизнь наших отцов и нас самих.
•
Литература дело беспощадное, она беспощадней самой жизни, тут надо говорить все начистоту, выкладывать всю правду.
•
Пришедшего в писательский клуб Катаева, как это водится там, задержали в дверях.
— Книжечка у вас есть? — спрашивала его дежурная.
— Книжечка? — переспросил Катаев. — Книжечки у меня нет — у меня собрание сочинений!
Та ничего не поняла, но на всякий случай пропустила.
•
Старик, стороживший дачу Пастернака, сказал моей внучке, когда она, еще до открытия музея, пришла туда:
— Я Пастернака не понимаю, не люблю! Слишком уж сложно, думать нужно! А возьми Пушкина, Лермонтова возьми... Читаешь и решительно все понимаешь, думать совершенно не нужно!
•
Ведущий телепрограмму журналист провозгласил одного нашего общего знакомого, немолодого уже поэта, напечатавшего больше того, что он написал, великим поэтом, вызвав у многих совершенно естественное удивление. Мой друг литературовед Бабаев по этому поводу сказал:
— Ну что вы хотите... Отпущенные цены!
•
Хлебников — о законе поколений:
«Каждое поколение как бы держит в руках игрушку, в которой разочаровывается следующее, и ищет новой».
•
В одной из телепередач из дурдома, не помню уже кто, врач или сумасшедший, говорит:
— Психопаты — это люди, за которыми мы идем, когда происходят природные или политические катаклизмы, и которых мы сажаем в тюрьмы или психические дома, когда все успокаивается!
•
Эти мальчики и девочки не понимают, что я не могу, не в силах, не в состоянии выносить всех этих межпартийных разборок, в которых они с таким упоением участвуют. Что я — навоевался!
•
Навстречу мне на велосипеде ехал парнишка, лицо у которого было как воронье яичко — все в веснушках.
Возвращался домой, шел по довольно оживленной улице. Невдалеке от дороги, от тротуара, стоит парень, поигрывает ножом, нажимает кнопку, после чего выскакивает лезвие.
— Мужчина, подойди сюда! — кричит он мне и один раз и другой. Ну что мне оставалось делать. Я сказал то, что пришло на ум.
— Я не привык, — сказал я, — говорить с людьми, которые обращаются ко мне по половому признаку!
Может быть, этот неожиданный ответ помог мне избавиться от дальнейшего продолжения разговора, если это можно назвать разговором.
•
Шел по проспекту Вернадского. Вдруг из переулка справа вынеслись, вылетели и по узенькой боковой дорожке, в бордовых смокингах и таких же элегантных кепочках, на прекрасных скакунах, со страшным матом-перематом, какого я даже и на фронте не слыхал, поскакали молодые, холеные наездницы. Амазонки!
Я долго стоял, раскрыв рот, забыв, куда я иду.
•
Я не знаю, что меня вдруг заставило понять, что — Бог есть. Я просто увидел это. Это было в Словакии. Я жил в маленькой долине, а вокруг были склоны гор, холмы, засеянные пшеницей и ячменем, — и все это, каждое отдельное поле и каждая полоска узкая, тянулось снизу вверх, стояло передо мной горбом. Когда я только еще приехал сюда, они, эти холмы, были еще зеленые, только-только начинали желтеть. Но чем дальше, тем больше они белели, и наконец, к концу нашего здесь пребывания, сделались уже и вовсе золотыми, красноватыми, окончательно созревшими. И хотя я и раньше видел много засеянных пшеницей, и пшеницей, и рожью, и овсом, и ячменем, конечно, полей, но никогда они не стояли вот так каждый день у меня перед глазами, потому что были плоскими, располагались на равнине, а здесь они были словно бы на экране каком-нибудь. И тут я понял и увидел, что Бог предусмотрел заботливо все. Что, создавая человека, он подумал, позаботился и о зерне, о злаках, чтобы человек мог кормить себя, с самых тех библейских времен поддерживать в себе жизнь. Тут только до меня дошло, насколько Господь Бог все предусмотрел, все великолепно задумал и все предусмотрел, осуществил в едином своем, огромном замысле.
Только бы Господь Бог не бросил нас! Вот о чем я думаю все чаще с тех пор!
•
Сроки истекли... Я довольно часто повторяю эти слова, не знаю почему, может быть, они пришли ко мне от чтения Евангелия. Хотя в Евангелии ничего подобного не сказано.
Все имеет свои сроки — и жизнь человека, и жизнь государства, и жизнь любой цивилизации. Вот отчего, думаю я, все это очень скоро закончится, скорее, чем можно ожидать, потому что все имеет свои сроки, а сроки, повторяю, истекли...
Может быть, потому еще, что в самом начале, когда все только еще замышлялось Создателем, то рассчитано было явно на какой-то другой, если даже и не на первобытный, то тем не менее на какой-то совершенно иной уровень развития, а потом ушло из-под рук Создателя, стало развиваться во многом само по себе, как нечто непредусмотренное при первоначальном замысле Творца.
Разве можно было предусмотреть распад атома, радиацию, те глобальные разрушения земной атмосферы, которые происходят у нас на глазах, необратимые изменения всего сущего и всего живого, всего, что окружает нас в его первоначально задуманном виде?
И я думаю, что Создатель уже давно махнул на нас рукой, видя, что ничего нельзя, ничего невозможно сделать, что все давно уже ушло из-под его рук.
Я думаю, что мы давно уже брошены Господом Богом, что Господь Бог давно уже отступился от нас, и ничего уже нельзя сделать, ничего уже нельзя изменить. Сроки истекли!
•
А может быть, и вправду нас надо сорок лет водить по пустыне, пока не вымрем мы все, все, кто прожил свою жизнь в рабстве.
•
Нас все меньше и меньше,
Нас почти никого не осталось...
Это написал незадолго до своей смерти наш товарищ, прекрасный поэт из Нижнего Новгорода Федор Сухов.
•
Придут другие люди, другое, новое поколение, которое напишет свою историю, но той войны, которая была, и той истории, свидетелями которой мы были, мы уже не узнаем.
•
Бертольд Брехт сказал: «Побежденные должны помнить, что и после поражения растут и множатся противоречия, грозящие сегодняшнему победителю».
•
Люди надоедают друг другу только в тюрьме, свободные люди никогда не надоедают друг другу, потому что они свободны выбирать себе общество людей, желательных для общения.
•
Когда я слышу и читаю, как много стреляют люди друг в друга, какая кровь льется между людьми, жившими прежде в мире друг с другом, я не могу не думать о том, не поработали ли мы на это своей военной литературой, своими неустанными воспеваниями героизма, героизма и подвигов. Ведь целых пятьдесят лет, можно сказать, тем только и занимаемся и неизвестно еще — сколько будем заниматься!
Что, как говорится, хотите со мной делайте, но я не могу, не в состоянии с некоторых пор не думать об этом.
•
Не надо возмущаться: мы приходим в один мир и уходим из другого. Это нормально, так всегда было.
•
Был на кладбище в Переделкине, стоял над могилой моей Валеньки. Неподалеку от меня, через несколько других могил, изредка осеняя себя крестом, стоял мальчик, совсем еще маленький, школьник лет десяти, может быть. Стоял долго; опустив голову, о чем-то думал. Потом нагнулся, поправил цветы, вырвал какую-то травку по краю могилы. Еще раз перекрестился и тихо, оглянувшись еще раз на могилу, пошел по аллейке, мимо меня. Я спросил, у кого он был, с кем он прощался, кто у него похоронен здесь. Сказал, что похоронена бабушка, что умерла она совсем недавно, этой весной, но его не было дома, потому что он болел и лежал в больнице, и только теперь пришел.
И я подумал, что, может быть, Россия еще поживет, может, и вообще будет жить, если есть такие мальчики, как этот, стоящий над могилой бабушки в Переделкине.
|
|
