 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№3, 1995
Александр Сорокин
ВОЛЬНЫЕ ПЕРЕЛОЖЕНИЯ
Вольные переложения — давняя традиция русской поэзии, идущая от Ломоносова и Державина. Всего органичней она воплотилась в творчестве Жуковского, многие оригинальные произведения которого — вольные переложения западноевропейских баллад и песен. Далее приходят на память имена Батюшкова, Пушкина, Тютчева, Лермонтова — список можно было бы продолжить.
Попробовав свои силы в таких опытах, я открыл возможность погрузиться в экзотику чужого поэтического мира, совершить воображаемое путешествие в края неведомые, если уж не удалось, подобно Гумилеву, наяву посетить «свою Африку».
Стихотворение Бодлера «Лесбос», читанное мною в оригинале, и подстрочники грузинских символистов первой четверти нашего столетия, прочувствованные на звук, стали в моем путешествии своеобразными географическими картами для ориентации на местности, а то, что я успел увидеть и подслушать — отражено в этих «путевых заметках», которые предпочитаю называть вольными переложениями.
Теперь короткая справка о «спутниках». Имя Шарля Бодлера не нуждается в представлении. Григол Робакидзе — старейшина вольного кружка символистов «Голубые роги». Большую часть жизни прожил в Германии, в том числе гитлеровской. Его проза известна на немецком языке, стихи же символистской молодости, естественно, написаны на грузинском. Георгий Леонидзе учился в Сорбонне, увлекался поэзией Артюра Рембо, часто останавливался в Петербурге, дружил с Андреем Белым. В сталинскую эпоху по крохам растерял прежний задор и силу, ибо компромиссы губительны для яркого и неподдельного дара. В этом его творческая судьба во многом схожа с судьбой его гениального переводчика Николая Тихонова.
Но вернемся к поре цветения. Если Робакидзе часто надевал маску холодного эстета, то Леонидзе, будучи, как и первый, христианином по воспитанию, больше тяготел к поэзии прекрасного язычества. Их младшие собратья по перу — Ражден Гветадзе и Колау Надирадзе — также ярки, индивидуальны и приобщены к высокой культуре стиха. Их знают и ценят соотечественники.
КРОВОТОЧАЩЕЕ СОЛНЦЕ
(Из Леонидзе)
Я пророс из земли, как лоза нависая над кручей,
растекаюсь, бурля, тучнозадой Иори1 под стать,
наши квеври2 кипят, содрогаясь от влаги тягучей, —
эту темную кровь не под силу годам обуздать!
Солнце рваной утробой зияет в родном небосводе,
с высоты изливая кровавые струи огня,
и тяжелый, густой аромат освежеванной плоти
дерзко ноздри щекочет и голову кружит, дразня.
Я точу свое слово в ответ и готов без остатка
на жаровню поэзии вывалить все потроха,
надорваться, нутром постигая, как трудно и сладко
вкус топленого масла из каждого выжать стиха.
Много яда я высосал даром из солнечных гроздьев,
но два пурпура жгут меня пуще небесных лучей:
лик Артюра Рембо и, в сиянии благостей грозных, —
имя Багратиони с орлами3 на гордом плече.
1 Река в Грузии
2 Чаны для давки винограда
3 Герб царского рода Багратиони
УАЙЛЬД В ПАРИЖЕ
(Из Робакидзе)
Брезжит в тумане огней кисея,
окна витрин зазывают бесстыже.
Неизгладимы, как сон бытия,
эти вечерние маски Парижа!
Все здесь — от женских прельстительных ног
до погруженного в сумрак собора,
напоминает изящный пролог
к жизни... а жизнь ускользает от взора.
Только из темных углов Notre-Dame
смотрят химеры с ленивой ухмылкой,
как, растекаясь по злачным местам,
бодрствует племя бездарности пылкой.
Но ни веселье, ни женская спесь,
ни искаженные похотью лица
не занимают возникшего здесь
гордого франта с нарциссом в петлице.
Ходит по зале он: стройный, чужой,
непринужденно беседуя с другом,
и, как послы перед важным раджой,
гости пред ним расступаются кругом.
Прихотью гения дразнит судьбу —
душ и умов соблазнитель отпетый,
и афоризмы, сметая табу,
сыпятся с губ его звонкой монетой.
Так он идет, растворяясь в ночной
сутолоке под рыдание альта...
А на бульваре, вертясь сатаной,
бойко разносит газетчик шальной
весть о блистательной тени Уайльда!
ИЗ БОДЛЕРА
Лоно игрищ латинских и эллинских славных забав,
Лесбос, край поцелуев, горячих как солнце и сочных
как арбузная мякоть, венчающих мирный устав
дней мучительно сладких и тайных свиданий полночных;
лоно игрищ латинских и эллинских славных забав.
Лесбос, льются лобзанья твои за потоком поток
и без страха срываются в бездну, связав воедино
немоту воздыханий, рыданья и бурный восторг,
утомленные стоны, желания всплеск лебединый;
Лесбос, льются лобзанья твои за потоком поток.
Чудо женской взаимности, ревности мука и стыд,
Лесбос, звезды свидетели! — круг замыкается снова,
и Венера несчастной Сапфо никогда не простит
красоты неземной и божественной ясности слова;
чудо женской взаимности, ревности мука и стыд.
Лесбос, царство ночей, где сердец удивительна власть:
с синевой под глазами, с телами созревшими, девы,
как больное дитя опекают бесплодную страсть,
поклоняясь любви... и об этом слагают напевы;
Лесбос, царство ночей, где сердец удивительна власть.
ИЗ ГВЕТАДЗЕ
Стынут замшелые плиты забытых могил,
к темному зеву слепого церковного входа
сломанный тополь молитвенно ветви склонил;
всюду — следы запустенья, нужды и разброда.
На колокольне чуть слышно вздыхает сова,
в пыльных окладах тяжелые дремлют иконы;
а вечерами, когда потемнеет едва,
шелестом крыльев пугают прохожих вороны.
Гонит сюда прихожан с незапамятных пор
смута сердечная, бедность, за близких тревога,
верят они, что Святого Георгия взор
их упасет от беды у святого порога.
Но восседает отныне лишь стая ворон
у алтаря, где звучали священные песни,
ладан курился и лился торжественный звон...
Нынче иному внимают печальные веси:
раненый колокол странно гудит на ветру,
да, временами, безумные вопли ослицы
будят летучих мышей... и как звери в нору,
нищие рады сюда от ненастья забиться...
Осенью поздней, когда замирает, устав,
бедный поселок и топятся печи в лачугах, —
те же вороны, нахохлясь, сидят на крестах,
напоминая о близких утратах и вьюгах.
И на исходе пустого и жалкого дня —
с дрожью в коленях, с унылым смиреньем в природе —
сам не замечу, как снова охватит меня
зависть к усопшим, к их неприхотливой свободе.
Там не гнетет их похмелье чужих похорон,
не ужасает удел этой жизни убогой,
не возникают крылатые тени ворон,
чуткое сердце сжимая внезапной тревогой.
ИЗ НАДИРАДЗЕ
Мне чудится вилла Боргези ночами бесонными:
там сфинксы у лестниц лежат под хрустальными сводами,
и веют прохладой веранды с резными колоннами,
и плещут фонтаны, играя лучами холодными.
Там в мантии белой инфанта сидит молчаливая,
борзая у ног ее дремлет в блаженном смирении.
«О чем ты вздыхаешь, царица моя горделивая?» —
ее вопрошаю, униженно пав на колени я.
Но ласково пряча свой взор за ресницами длинными,
ни слова в ответ не промолвив, шагами неспешными
проходит она по пустой галерее с павлинами,
любуясь на птиц, увлеченных уловками нежными.
А следом борзая... и так, в неизменном молчании,
все дальше и дальше уходят они анфиладами,
и с тусклых полотен пажи и синьоры печальные
свою госпожу провожают тяжелыми взглядами.
|
|
