 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№1, 1996
Владимир Гандельсман
ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ ПОЭТ
Владимир Гандельсман. «Вечерней почтой». Москва-СПб., 1995 г. Почему-то «коротенькому отрывку рода» — семье — поэты наши никогда особенно лирических даров не приносили. Почему-то поэзией детства занимается в основном проза. Владимир Гандельсман в этом смысле — исключение. Жизнь человека сводится к поискам «подлинного дома», и поэзия помогает ему этот дом обрести. Для части человечества, к которой принадлежит Гандельсман, «подлинный дом» находится дома: Ты вынесен внутренним ветром кровей
на берег отчизны своей, приливом колеблем,
как снасть на песке, снимая башмак у дверей. В русской поэзии строительство такого дома на прочном фундаменте пока лишь в начальной стадии. Творчество Гандельсмана, однако, сильно продвинуло это строительство. И это существенно, ибо, пока дом не выстроен из поэтического слова, он не утвержден в слове на века: строения в поэзии основательней, чем в прозе. Поднимайся над долгоиграющим,
над заезженным черным катком
помянуть и воспеть этот рай, еще
в детском горле застрявший комком,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
о, тепло свое в варежки выдыши,
чтоб из вечности глухонемой
голос матери в форточку, вынувший
душу, чистый услышать: «Домой!» Тема Гандельсмана определила и его собственный узнаваемый голос. Слова, как члены семьи, связаны какой-то утробной близостью и не нуждаются в формальностях: я ведь был в гостях
все забыл в гостях
вдруг объял меня великий
и исчез впотьмах. Фразе удается быть чуткой, как «передрог конского крупа, или борзой в собственный череп прыжок». И когда этот прыжок побивает все рекорды по протяженности, зрелище получается захватывающее — как, например, в стихотворении «Тому семнадцать, как хожу кругами», где семнадцать лет существования ночным сторожем-истопником поместились в одно сложноподчиненное предложение на 28 строк. Примечательна плотность и одновременно пластичность стиха. Речь поспевает за зрением и слухом, за дыханием, за пульсом...
В недрах угольной котельной на Крестовском острове в Питере — Я говорю с тобой, милый, из угольной
ямы, своей чернотой смертельно напуганной,
вырытой, может быть, в память об Осип Эмильиче,
помнишь, твердившем в Воронеже: выслушай, вылечи... — были написаны стихи Гандельсмана, вошедшие частично в первый его сборник «Шум Земли», который ему удалось издать только в Америке, в издательстве «Эрмитаж» (к слову, в возрасте сорока четырех лет), и частично во второй раздел книги, изданной наконец-то на родине — «Вечерней почтой». Первый раздел этого сборника составили стихи, написанные, в основном, за последние пять лет в Америке, куда он время от времени выбирается на заработки. Вечерняя почта принесла нам элегические письма с брегов Гудзона от еще одного новоиспеченного учителя русской словесности — и, как водится, ночного сторожа по совместительству: в Америке словесностью не очень-то прокормишься. «Остановка над дымной Невой...» — музыка тяжелая и летящая, выясняющая давние отношения с городом, успевшим переменить имя за время не столь долгого отсутствия поэта: или «нет» говори, или «да»,
Инеадой вдоль древа,
черной сваей за стеклами льда,
вбитой в грудь мою слева. И тут же — образ города в виде «коридоров жилищных контор». И язвительный портрет «Поэта» все тем же росчерком пера без отрыва от бумаги...
На расстоянии через океан дом ощущается еще ближе, воспоминания о детстве — реальней всех реальностей, включая, естественно, и чужую, американскую. Среди жемчужин сборника — стихотворения «С дядькой», «Дочь», «Бабушка видит мужа», цикл «Стихи памяти отца» — симфония, вмещающая в себя и «синие с белыми пуговицами кальсоны», и мелодию «незыблемого небытия», и такую вот вариацию на тему «блудного сына»: я иду к тебе, из темноты
тебя вернув, из немощи, из страха,
как блудный сын, с той разницей, что ты
прижат к моей груди, как короб праха. Думаю, Гандельсман не только самый выдающийся младенец и маменькин сынок в русской поэзии, каким он предстал в «Шуме Земли», но и самый живой в ней школьник: «из пустых коридоров мастики, / солнцерыжих паркета полос, / из тик-така полудня, из тихих, / тише дыбом встающих волос...» В стихах о школе, особенно в стихотворении «Вестибюля я школьного...», школа переносится из его памяти в нашу потоком, управлять которым научился первым Марсель Пруст — вот что Гандельсман делает в поэзии, вот какие мосты наводит! Среди его ближайших родственников и Набоков, Пастернак. Прозаики, поэты — все те, для которых зрение эквивалентно счастью. И вот еще что у Гандельсмана из детства — отвращение к искусственности, навязанности суждения, отношения. «Нет, никогда ты не слышал надмирный / голос Того, для кого ты придумывал голос...» — это признание поэта подтверждает впечатление читателя: абсолютный, то есть честный слух у поэта, не давшего себя увлечь ни во тьму низких истин, ни в возвышающий обман. Лиля Панн ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН • • • О, вечереет, чернеет, звереет река,
рвет свои когти отсюда, болят берега,
осень за горло берет и сжимает рука,
пуст гардероб, ни единого в нем номерка. О, вечереет, сыреет платформа, сорит
урнами праха, короткие смерчи творит,
курит кассир, с пассажиркою поздней острит,
улица имя теряет, становится стрит. Я на другом полушарии шарю, ища
центы, в обширных, как скука, провалах плаща,
эта страна мне не впору, с другого плеча,
впрочем, без разницы, если сказать сгоряча. Разве поверхность почище, но тот же подбой,
та же истерика поезда, я не слепой,
лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой,
жизнь — это крах философии. Самой. Любой. То ли в окне, как в прорехе осеннего дня,
дремлет старик, прохудившийся корпус креня,
то ли ребенка замучила скрипкой родня,
то ли захлопнулась дверь и не стало меня.
Из «СТИХОВ ПАМЯТИ ОТЦА»
•
Узкий, коричневый, на два замка саквояж,
синие с белыми пуговицами кальсоны,
город, запаянный в шар с глицерином, вояж
в баню, суббота, зима и фонарь услезенный, за руку, фауна булочной сдобная: гусь,
слон, бегемот — по изюминке глаза на каждом,
то и случилось, чего я смертельно боюсь
там, в простыне, с лимонадом в стакане бумажном, то и случилось, и тот, кто привыкнуть помог
к жизни, в предбаннике шарф завязавший мне, — столь же
к смерти поможет привыкнуть, я не одинок,
страшно сказать, но одним собеседником больше. • • • Остановка над дымной Невой,
замерзающей, дымной,
черный холод зимы огневой —
за пустые труды мне, хищно выгнут Елагин хребет,
фонари его дыбом,
за пустые труды этот бред
в уши вышептан рыбам, за граненый стакан на плаву
ресторана «Приморский»,
за блатную его татарву
в мерзкой слякоти мерзкой, то ль нагар на сыром фитиле,
то ли почва паскудна,
то ли небо сидит на игле
третий век беспробудно, в порошок снеговой ли сотрут
этот город ледащий
за пустой огнедышащий труд,
в ту трубу вылетавший, или «нет» говори, или «да»,
Инеадой вдоль древа,
черной сваей за стеклами льда,
вбитой в грудь мою слева. • • • Вестибюля я школьного
окончания в пору уроков,
вроде взрыва стекольного,
световых его пыли потоков,
вроде с улицы вольного, или галстуком розовым
проутюженным веянье шелка,
и к учебникам розданным
обоняние тянется долго,
все продернуто воздухом, пилкой лобзика ломкою
контур крейсера, пылкие взоры,
и любовное комкая,
вся на северной встречу Авроры
кровь пульсирует громкая, время тусклое лампочки
в раздевалке, тупых замираний,
и мешочка на лямочке,
и с родительских в страхе собраний
ожидания мамочки, тонкокожей телесности,
шеи ватой обмотанной свинки,
астролябий на местности,
и рифленых чулков на резинке,
и кромешной безвестности, растворяйся, ранимая,
погружайся в тоске корабельной,
дом, и, неуяснимая,
под бессмертный мотив колыбельной,
радость, спи и усни моя. • • • Птица копится и цельно
вдруг летит собой полна
крыльями членораздельно
чертит в на небе она облаков немые светни
поднимающийся зной
тело ясности соседней
пролетает надо мной в нежном воздухе доверья
в голубом его цеху
в птицу слепленные перья
держат взгляд мой наверху • • • Свободней говори, пожалуйста,
вот так, вслепую, наизусть,
хребтом уходит рыбьим шпалистый
трамвайный пусть, трамвайным пустится, не сетуя,
пусть бесподобная душа,
по снегу тающему спетая
в сердцах, левша, пылает вдаль Красноармейская,
желтеет, слухом отлови,
как речь густая, арамейская
живет в крови, желтеет на углу, пульсирует,
увязан в сноп собор, как есть,
и между ним и мной курсирует
сквозная весть, сквозная ветвь, сюда и метили,
когда дыханием зажглись...
теперь ты не боишься смерти ли...
свободней, жизнь.
|
|
