 |
ОЙКУМЕНА
№1, 1997
Евгений Бунимович
ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ РАЗГОВОРОВ КНИГОПРОДАВЦЕВ С ПОЭТАМИ
...Это было лет десять назад. В одной из тех редакций, ошалевавших от внезапных возможностей прорезавшейся гласности, где нас еще не печатали, но уже пригласили на встречу с французскими поэтами.
Однако диалога не вышло. Драным, нечесаным, похмельным и независимым московским «гражданам ночи» так и не удалось, несмотря на все старательные потуги переводчиков, найти общий язык с респектабельными, тщательно вымытыми, застегнутыми на все пуговицы, завязанными во все галстуки французскими поэтами, скорее походившими на банковских клерков средней руки из массовки полицейского фильма, периодически падающих на пол по команде влетающих грабителей. Наверное, в их восприятии русские поэты напоминали как раз этих самых грабителей.
Московский только выползавший из андеграунда андеграунд — лифтеры, бойлерщики и ночные сторожа — охотно рассказывал о самиздате и «параллельной культуре», нехотя — о невозможности издать книгу или даже подборку в журнале, о запретах и цензуре, об официальной советской поэзии, продолжавшей безбедно жить на литературную ренту, о только-только начавшемся потеплении, о первых публичных выступлениях, о больших залах и шумных дискуссиях, а французы гнули свое — об отсутствии аудитории, о том, что нет проблемы издать свои стихи (за свой же счет), но есть проблема — продать эти книги (тираж 200—300 экземпляров — уже много), о бесчисленных издающихся таким же или еще меньшим (куда уж?) тиражом поэтических журналах, в основном ввиду безысходности закрывающихся после первого, в лучшем случае — после второго выпуска, о вечерах поэзии, где выступает десяток поэтов перед десятком слушателей...
Еще впереди были ныне уже легендарные вечера, как тот, первый, в «Дукате», куда рвались, выбивая двери, хрупкие любители стихов, первая наша «групповая» публикация в «Юности» (с трехмиллионным ее тогдашним тиражом) и три здоровых мешка писем-откликов вслед (восхищенных? проклинающих? да не все ли теперь равно?), но все же нечто тревожащее было в рассказах заморских коллег, как-то парадоксально проглядывало в них наше светлое демократическое будущее...
Поэт в России, который привык быть больше чем поэтом, наконец становится просто поэтом, то есть маргиналом. Поэзия умерла, — заявляют при этом не самые худшие из бывших. А может, она наконец-то стала сама собой?
И вот в тот момент, когда поэзия перестает быть профессией, вновь возникает диалог книгопродавца с поэтом, который, как известно, был начат, когда поэзия профессией становилась.
Отсюда и частые обращения к первоисточнику в нижеследующем моем разговоре с книгопродавцем Марком Фрейдкиным, хозяином знаменитой московской «Книжной лавки 19 октября», видимо, первого книжного магазина, решившегося торговать этим (поэзией, философией, культурологией и т. п.), всем этим, только этим, и ничем, кроме этого.
Цитируя хрестоматийный текст, я для простоты, а также из врожденной наглости обозначил двух собеседников — Поэта и Книгопродавца начала XIX века — через П-19 и К-19, наш же разговор с М.Фрейдкиным, соответственно, через П-20 и К-20.
П-20, с ностальгией по временам запретов и репрессий, когда достаточно было десяти строк, чтоб тебя помнили десять лет, когда благословенная цензура позволяла каждому изображать из себя айсберг с девятью десятыми, скрытыми в пучине морской, заходит в «Книжную лавку 19 октября», расположенную, как всем известно, в 1-м Казачьем переулке.
П-19 (у книжных стеллажей, глядя на полное собрание своих сочинений):
Делиться не был я готов
С толпою пламенным восторгом
И музы сладостных даров
Не унижал постыдным торгом...
П-20 (входя в лавку, обращается к К-20): Вы еще живы?
К-20: Я тоже сначала считал, что вся эта идея с магазином на полгода от силы. И не рассчитывал на продолжение. Ведь очевидно убыточное начинание. Но случилось иначе. Уже который год торчу здесь каждый день.
П-20: Однако за эти годы даже в вашем оазисе поэзия постепенно оказалась как бы в резервации — в отдельной комнатке слева, даже и не поймешь, что это тоже книжный магазин. И посетителей там нет вовсе...
К-20: Это нормальная ситуация. Поэзия и не должна продаваться — ее покупает очень небольшая и специфическая часть читающей публики.
К-19 (встревая):
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим.
П-20: А вот вы, К-20, не могли бы тоже, как бы этак выразиться... ну в общем... в пук наличных ассигнаций... Возможно ли это сегодня?
К-20 (досадливо): Да нет, и никогда не было возможно, что бы там ни пел К-19. За всю историю мировой поэзии наберется не больше пяти имен настоящих поэтов, живших на стихи. Это нормально. Вообще говоря, поэзия не может быть источником существования ни для поэта, ни для издателя.
П-20: Я так и полагал. Но когда принес сюда свой сборник, и пачка продалась, и потом еще пачка, и еще… я был в изумлении... И в этом, в диком приступе жеманства...
К-19:
Лорд Байрон был того же мненья;
Жуковский то же говорил;
Но свет узнал и раскупил
Их сладкозвучные творенья.
П-20: Кстати, а чьи сладкозвучные творенья свет сегодня готов узнать и раскупить?
К-20: Непредсказуемо. Вот с безусловным успехом продавалась большая книжка Ольги Седаковой. Очень хорошо расходился Тимур Кибиров, хотя я лично к нему отношусь без восторга, неплохо продавались разные книжки Елены Шварц, да вот и ваша, например...*
*«Заметим для щекотливых блюстителей приличий, что Книгопродавец и Поэт оба лица вымышленные. Похвалы первого не что иное, как светская вежливость, притворство, необходимое в разговоре, если не в журнале». (26 сентября 1824).
К-19: Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
К-20: Как понимать — «можно»! Позволительно — да, но на деле такая возможность есть, как я уже сказал, далеко не всегда. Практически — никогда. Никакая поэзия не выгодна ни издателю, ни продавцу. Есть исключения, конечно. Если сейчас издавать Бродского, то он будет продаваться. Таких исключений единицы. И в большей или меньшей степени это носит конъюнктурный характер. Известность. Судьба. Смерть.
П-20: Смерть поэта как момент конъюнктуры?
К-20: Увы. Впрочем, Бродский хорошо продавался и до смерти. А когда умер Юрий Левитанский, кто-то очень оперативно издал его, и книжка продалась моментально.
П-20: Пушкин, оставляя службу, полагал, что литературные труды дадут ему больше*. Сейчас вы это кому-нибудь посоветуете?
*«О чем мне сожалеть? Не о моей ли неудавшейся карьере? О моем жалованье? <...> Я уже поборол в себе отвращение писать и продавать свои стихи, извлекая из них средства к жизни, самый большой шаг сделан; и если я еще пишу под прихотливым влиянием вдохновения, — то раз стихи написаны, я уже смотрю на них исключительно, как на товар, по столько-то за штуку». (Из письма А.И.Казначееву, июнь 1824).
К-20: Извините, была несколько другая ситуация. Поэтов можно было сосчитать на пальцах одной, ну — двух рук, и журналы тоже. И все же царю пришлось платить долги поэта. Но никому не советую делать стихи профессией не только с экономической точки зрения, но и с творческой.
П-19:
Я время то воспоминал,
Когда, надеждами богатый,
Поэт беспечный, я писал
Из вдохновенья, не из платы.
П-20: Книгопродавец печется о творческом целомудрии поэта... Трогательно. Но что же делать поэту сегодня?
К-20: Как что? Стихи писать...
П-20: А дальше? Кстати, среди нового поколения, среди молодых поэтов появилась и такая идея, мода, тенденция — не продавать стихи вообще. Связывать их шелковой лентой для пяти друзей и закрывать в заветной шкатулке, в ящике стола.
П-19:
Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувство воздаянья!
К-20: Вполне нормальный взгляд. И образ действий. Творчески продуктивен. А иначе нельзя. Бегать по издательствам бессмысленно, ни одно издательство не возьмет сегодня никому не известного молодого поэта, будь он хоть самый гениальный. Да может, и хватит уже поэтов на двадцатый-то век...
П-20: Ну а если все же стихи написаны? Ведь они — как это — не пишутся — случаются...
К-19:
Поэма, говорят, готова,
Плод новый умственных затей.
Итак, решите; жду я слова:
Назначьте сами цену ей.
П-20: Самому назначить? Но сколько должна стоить книга стихов? Дешевая или дорогая? Одни считают, что она не должна стоить практически ничего, ведь не только поэты, но и читатели стихов — нищие, другие утверждают, что поэзия изначально элитарна и потому книга стихов должна стоить очень дорого...
К-20: Это все неважно. Какую цену хочет поэт, пусть такую и назначает. У меня в магазине есть такая практика. Я ведь все стихи беру, чтоб поддержать литературный процесс. Как правило, они не продаются, мы их возвращаем. Но я в этой ситуации предлагаю поэту выложить свои книжки бесплатно — их разберут. Наш народ очень охоч на халяву. Если поэт хочет, чтоб его кто-то читал — лучше всего просто выложить свои книги. Купить все равно не купят, а чем пылиться на антресолях дома — пусть лучше кто-нибудь все-таки откроет.
К-19: Меж тем как пыльные громады
Лежалой прозы и стихов
Напрасно ждут себе чтецов
И ветреной ее награды...
П-20: А может, им, как драгоценным винам, настанет свой черед?
К-20: Книжку-то мы берем на три месяца. Но не приходят, не забирают, чем затрудняют мою жизнь — помещение маленькое, и если старые книги не уходят, новые негде выставить. Мы снимаем, складируем в ящики.
К-19:
Что ж медлить?
Уж ко мне заходят
Нетерпеливые чтецы;
Вкруг лавки журналисты бродят,
За ними тощие певцы:
Кто просит пищи для сатиры,
Кто для души, кто для пера...
П-20: А кто вообще приходит сюда? Кто сегодня читатель стихов?
П-19:
Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви;
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои...
К-20: Приходит куча народу. Особенный спрос нынче — философия, история, античность: есть множество лакун, образованных советской властью. Но в зал поэзии заходят немногие — или какие-то любители сумасшедшие, которым, как правило, нравится бог знает что, или друзья и знакомые авторов, или они сами — у меня ведь около 200-300 поэтов выставлено. Но в основном покупают не книжки, которые за свой счет, а поэтов с именем; без имени практически не покупают и, скажу со всей большевистской прямотой, правильно делают. Конечно, не всё я знаю, что у меня лежит, но то, что читаю, наводит на мысль, что процентов 90 — графомания.
П-20: Что ж, наверное, и существование в запасном зале имеет свой смысл. Особенно если помнить, что цель поэзии — поэзия.
К-19:
И признаюсь — от вашей лиры
Предвижу много я добра.
К-20: Добра? В духовном смысле — кто знает, а в смысле материальном — точно нет...
Вот и свиделся с книгопродавцем. А с читателем?
Откровенно говоря, я никогда не видел своего читателя. В том смысле, что никогда не видел в случайном месте (в самолете, скажем, или в электричке) случайного человека, читающего мои стихи. В благословенную эпоху позднего брежневековья этого и быть не могло, ибо не печатали. А вот теперь...
Однажды мои стихи попали в нерядовой журнальный номер — между Чонкиным Войновича и лагерными воспоминаниями Разгона. Казалось, вся Москва уткнулась в этот журнал — в троллейбусе, в парикмахерской, в районной поликлинике, на скамейке у Патриаршего пруда. И каждый раз я заглядывал через плечо. Тщетно.
РазгонВойновичВойновичРазгон.
И ни единого Бунимовича.
Впрочем, как-то раз в переполненном вагоне метро я засек-таки парня, уткнувшегося в мою страницу журнала. Но чисты ли были его помыслы? Не прикрывался ли он мною аки фиговым листком от пассажиров с детьми и инвалидов?
Нет ответа.
|
|
