|
МАСТЕРСКАЯ №4, 1998
Зинаида Быкова
ПРОСТОЕ СЛОВОЧтобы осознать прелесть пеших прогулок, человечеству понадобилось засилье автомобилей. Чтобы в поле зрения эстетики попал художественный примитивизм (хотя термин “наив” точней и тоньше), академические формы искусства должны были дойти до той меры усложненности, за которой замаячил тупик — или пустота. В европейской культуре это случилось примерно век назад. Однако само “примитивное” искусство не то что возникло раньше, а существовало, как и пешеходы, всегда. Художника делает художником способность увидеть мир в небывалой до того гармонии и умение передать ее другим. Именно ради второго, говоря упрощенно, и разрабатывались веками тончайшие приемы мастерства. Но приемы эти могут оставаться и очень простыми, если соответствуют характеру поставленных художником задач. Что и доказывают творения примитивистов — владеющих (либо пользующихся) весьма ограниченным техническим инструментарием и все же создающих шедевры. Такие, как Руссо и Пиросмани — в живописи, в словесности — фольклор. В предпоследней фразе обозначились две ветви “наивного” искусства: “искренний”, “природный” примитивизм — когда отсутствие академических навыков ограничивает выразительные средства и заставляет пользоваться ими несколько иначе, чем это делает “профессионал” (хотя в подлинном смысле эти художники, поэты, музыканты в такой же мере могут быть профессионалами: знаменитый на деревню плясун, знавший цену своему искусству и его воздействие на публику, был, вне сомнения, профессионал, даже если пас коров в “свободное от искусства” время) — и “стилистический”, к которому прибегают вполне “обученные” художники в эстетических целях (своим выбором как бы подтверждая эстетическую ценность “примитива”) Сказанное об ограниченности выразительных средств отнюдь не следует понимать как неряшливость или случайность форм и тем более как вообще равнодушие к форме. Равнодушного к форме художника не бывает по определению. Другое дело — ее упрощение по тем или иных причинам. Кажущаяся легкость такой простоты — иллюзия. У плюсов и минусов этого “безыскусного” искусства одна и та же природа: между творцом и “публикой” нет никакого средостения, никакой искусственно выработанной оболочки приема. Примитивист предстает на обозрение публики еще более обнаженным, чем любой его собрат. И если ему нечего сказать — банальность оказывается выставленной напоказ. Зато когда есть… Прямота и непосредственность высказывания необычайно усиливают художественный эффект. Наив — это освежающая струя, всегда соседствующая зрелому искусству, напоминающая ему о первородстве. Она несет в себе и опасность — вульгаризировать его, привести к упрощенной эрзац-культуре (в форме ли иронического китча, эстрадных шлягеров или бренчания “походных” бардов — если говорить о стихотворных текстах). Но и приводит к высоким образцам. Отказ от условностей и ухищрений ремесла, вольное обращение с масштабом, простодушное смещение планов ради ясности высказывания, непритязательность композиции, а с дугой стороны — втаскивание в художественную ткань повседневных, как бы случайных и малозначащих, а на деле много говорящих сердцу деталей — все это приметы “наива”. В современной поэзии мы находим следы сознательного использования этой техники у обериутов, у Николая Глазкова; “природного” — у Ксении Некрасовой. К такому, “естественному”, примитивизму принадлежит и творчество Зинаиды Быковой — живущей в небольшом украинском городе, всю жизнь проработавшей сельской учительницей, с 16 лет пишущей стихи и добившейся не только очевидных, но и признанных результатов. Она печаталась в “Дружбе народов”, в “Знамени”, в альманахах и “тонких” журналах, и голос ее не утонул в многоголосом поэтическом хоре. Его доверчивая безыскусность, искренность, целомудренная скупость интонации не только привлекательны, но и должны быть учтены сегодняшней поэзией в ее поисках обновленного языка.
А.А. Зинаида Быкова* * * Чем я могу одарить тебя? Молодость ветры развеяли… Может, на одной из полевых дорог тень от меня осталась счастливая, долгая, тихая, как от высоких деревьев, освещенных утренним нестареющим солнцем. * * * Театр. Балкон. Опершись на бархатные красные перила, смотрю на сцену завороженно, будто на рай небесный: там пляшут в красных шароварах парубки, девчата пляшут в вышитых сорочках. Там Галя белолицая и чернобровая глядит на своего единственного Грица, а он не чает в ней души, но силы злобные коханню их мешают. О детство! О театр! Походы школьные с портфелями в руках. О храм искусства! О чаривная Украина! Не потому ль и до сих пор на шаткой страшной сцене жизни я верю свято в вечную любовь! * * * Остры мои мысли о тебе, как узкие листья осоки, что режут пальцы. * * * Я кареглазой девочкой росла, а фронтовик сосед был с деревянною ногою. Когда я приходила в дом к нему за молоком, то иногда его ногу видела в углу — к этой ноге я испытывала детское благоговение, будто волшебная была она. Сосед за мной следил с лежанки, улыбка на его лице была серьезной. Жена же из кувшина в банку наливала молоко… * * * Когда зацвели абрикосы, отец стал рыть колодец вдвоем с соседом (как много на солнце стояло серых бетонных колец во дворе!) Я птичкой летала то к отцу, то в дом и щебетала и прыгала, первозданную чувствуя радость! И вот до воды докопались — сверкнула она в глубине!.. И сели мужчины за стол — и по рюмке выпили, и по второй, и по третьей. И в нашем дворе, как и в соседских, — животворный родник! И мы как все люди. Не надо моей маме идти к чужому колодцу, воду расплескивать по дороге — то в траву, то в пыль… И гордые папины карие глаза смотрят в синие мамины, и я синичкой порхаю среди них. Глубокий и чистый прозрачный колодец сверкает мне навсегда из глубины счастливого детства. * * * На ярмарку в Кринички собрались. В косы вплетены яркие разноцветные ленты. Всю долгую дорогу — посадки, телеги, солнце, смех и пыль… В большой пестрой ярмарочной толчее держимся друг дружки. А наши хлопцы — порознь. То одного в толпе увидим, то другого, а сердце каждый раз так и замрет — могучие плечи, блеск в очах, густые чубы. Ох и сладко ж до боязни на ярмарке глядеть — на казаков. * * * Говорю с учениками о рушниках. — У меня дома рушники висят над иконами, а над дверью — распятый Христос. Так положено, — говорит Сережа Симак. — А мой тато вез из Киева распятие из гипса — такое большое, красивое, но не довез — разбил в машине, нечаянно, и теперь это распятие в чулане. Мама так плакала… — У Басарабы тато гультяй, потому так, — внезапно вставила Оксана. Басараба покраснел до корней волос и крикнул: — Неправда это, неправда! — А где твои рушники висят, Оксана? — спросила я. — У нас много… И над образами, и в шкафу сложенные — берем на Пасху, чтоб прикрыть корзинку, когда идем в церковь святить. — Тато любит маму. Когда они встречались, он раз, уходя, так долго махал ей ручкой — пятился — и как упал — перецепился о бревно. Мама так смеялась… — Это было когда-то. — Тато построил большие хоромы. — Хоромы… А сейчас мама твоя выплакала все глаза. Мы соседи — мы все знаем. И ты такой же: сегодня с одной смеешься, а завтра уже с другой. И ты гультяй будешь, как твой тато. — Неправда! Виталий и Оксана — оба розовые, как наливные яблочки, распаленные правдой и обидой, сверкали глазами друг в друга. — Мы говорим о рушниках… Что с вами? Успокойтесь! Не обижайте друг друга. — Бог любит правду! Он все видит! — как ножом резала Оксана. * * * Как много тишины В просохших золотистых копнах, Что буднично стоят В зеленых летних травах. * * * Веду сгорбленную восьмидесятилетнюю маму из больницы — горсти рябины нависли, шатается тротуар. * * * Невесело этой весною, но все же весна — есть весна… И клюв золотой молодого скворчонка сухими глазами ласкаю. * * * В невыносимо высоком небе, в слепящем солнце едва приметная глазу кружится стая аистов. Вот оно, внезапное счастье, увиденное мною! * * * Есть ли кто в том сельском домике, где я квартировала? Приехала ли молодая учительница? И как ее зовут? К кому сиреней ветви полные в окно стучатся, когда обрушивается ливень с ветром на село? Склоняется ли по утрам с такой же любовью чистой над детскими тетрадками она, вылавливая, как мальков в пруду, ошибки милые? О если б начать жизнь сначала! * * * А свобода дороже любви — у свободы сильнее крылья. Беспечальны, легки, добры, далеки, как у птиц. * * * Любила в тишине слушать говор воды, рассматривала камни в прозрачной речушке, не отрываясь, глядела на солнечную рябь… А оказалось — то бежало время. * * * Копны сена В солнечном поле, Как прежние Несчитанные дни.
|
|