 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№1, 1999
Ян Шенкман
СРЕДНЕЕ МЕЖДУ ПРАВДОЙ И ЖИЗНЬЮ
Сборник эссе «Поэтическая кухня» (СПб., 1998) — третья книга Сергея Гандлевского, вышедшая в питерском издательстве «Пушкинский фонд». Две первые — сборник стихотворений «Праздник» и прозаическая «Трепанация черепа» — получили в свое время Антибукера и, соответственно, Букера. Но дело не в атрибутах общественного признания: важен тот факт, что в печать не попало ни одного слабого текста за подписью Сергея Гандлевского. Я, по крайней мере, таковых не читал. И не потому, что нет у него слабых произведений — ведь не бывает так, чтобы писатель ни разу не поступился качеством. А потому, что у Гандлевского очень высокий критерий отбора текстов, который, на мой взгляд, и отличает профессионала от дилетанта, довольного всем, что накопилось в лотке его принтера.
Все три книги написаны в разных жанрах. Обращение к каждому из них для Гандлевского в высшей степени неслучайно. Во всех трех есть, на мой взгляд, и сквозные сюжетные линии. Проявляются они в сложной, многофункциональной системе самоцитат.
Цитирование это не имеет ничего общего с известным постмодернистским приемом. Дело в том, что творчество Гандлевского изначально ретроспективно и повторы текста со сменой контекста здесь вообще не прием, а способ виденья мира. Цитаты органичны для этого автора. Ведь его темы остаются в сущности прежними — время меняет только аранжировки.
В одном из интервью Гандлевский рассуждал таким образом: «Каждый опыт нуждается в своем жанре. И опыту молодости, эмоциональному по преимуществу, конечно, проще воплотиться в стихах. Более подробному, оговорочному опыту зрелости нужна проза и эссеистика».
«Трепанация черепа» — соединяющее звено между книгой стихов и книгой эссе Гандлевского. Его «история болезни» буквально кишит отсылками к «Празднику», и в ней уже видны зачатки «Поэтической кухни». Есть в «Трепанации» пространные вставки о тайнах ремесла и непростые суждения об Ахматовой, Набокове, о своих современниках. Есть и рассуждения о плюсах прямого разговора с читателем, к которому издавна склонялась русская литература. И такие вот, например, есть там строки: «Дома я принял душ, выпил кофе с черствым хлебом, отстукал за два часа эссе... и в лучшем настроении отправился на Маяковку».
Речь идет, по всей видимости, об эссе «Чужой по языку и с виду...» памяти Александра Сопровского. «Поэтическая кухня» не случайно открывается именно этим текстом. В нем задается основная и достаточно банальная тема книги: смысл литературного творчества. Есть ли он вообще и как сочетается со смыслом человеческой жизни?
А ведь действительно — многие пишут из самых простых и здоровых побуждений: заработать, например, денег, прославиться, завербовать сторонников своих нравственных или политических принципов. Но не о них речь.
«Главная забота — точная передача своего взгляда на вещи», — сказано в кратком авторском предисловии. Целиком этой теме посвящено эссе «Польза поэзии». Но итоговый вывод сделан в статье «Критический сентиментализм», где Гандлевский с несвойственным ему литературоведческим педантизмом систематизирует три способа осмысления поруганной поэтической тайны, отошедшего в прошлое романтического мышления. Первый — делать вид, что все осталось по-прежнему; второй — иронический: осмеять свое, а заодно и чужое прошлое; и третий — критический сентиментализм, который выбрал сам автор. Так вот главный вывод:
«Нашему времени нужно оправдание гармонией не меньше, а больше, чем многим другим временам, потому же, почему врач нужен не здоровым, а больным. Значит, снова постылое «нужно», снова исправление нравов? Да нет, ведь художник не лечит, а лечится... Внутренняя жизнь поэта часто — довольно безрадостное зрелище затяжной войны: с самим собой, людьми, обществом, природой, Богом. Творчество, может быть, единственный доступный поэту способ пойти с миром на мировую. Это краткое перемирие не только облегчает пишущему жизнь, но и приближает к истине».
Выходит, по Гандлевскому, что приближение к истине — как бы побочный продукт творчества. И находится этот продукт чуть ли не в обратной зависимости от уровня авторских притязаний. Случайность художественных открытий делает текст даром, а не добычей.
Слово «дар» в системе понятий Гандлевского имеет особое значение. Это нечто среднее между высшей правдой и жизнью, но одинаково далекое от обоих. «Хочу, чтоб мой литературный дар не оставил меня...», — сказано на последней странице «Трепанации черепа». А в «Празднике» (тоже на последней странице) есть такая формулировка: «Если жизнь дар и вправду, о смысле не может быть речи. // Разговор о великом Авось».
Таким вот разговором и явилась новая книга Гандлевского. Содержит она два интервью, несколько программных статей и пятнадцать эссе, посвященных литераторам: Пушкину, Баратынскому, Набокову, Галичу, Есенину, Ходасевичу, Тарковскому, Бродскому, Лосеву, Кибирову, Цветкову, Айзенбергу, Сопровскому.
Интервью, на мой взгляд, не совсем получились. Одно из них дано Александру Генису, другое — Денису Новикову, неслучайным вроде бы людям. И Гандлевский благодарит их за то, что ему «удалось высказаться достаточно определенно». Высказался он действительно определенно и четко, интервью не сложились совсем по иным причинам. Они внутренне не оправданы, не имеют темы, идеи и поворота, который вызвал бы интерес. Проще говоря, они оказались не выстроенными как целостные тексты, и если б на вопросы отвечал не Гандлевский, мы вряд ли остановили бы на них взгляд. «Сравните достижения и провалы литературы XIX и XX веков», — просит, например, Генис. Ну что на такое скажешь? Разве что написать учебник для старших классов и гуманитарных вузов на эту тему.
Что касается программных, концептуальных статей, то это не самое сильное место у Сергея Гандлевского. Его характерный иронично-сдержанный стиль заметно буксует, когда речь заходит об абстрактных понятиях. Обе предыдущие книги неслучайно были круто замешаны на фактографии. Конечно, не на ней одной, но основой всегда служил именно опыт, реальное переживание. Таков метод Гандлевского. Ведь теория, как известно, суха, и отнюдь не ею питается литература. Но появление таких статей вполне объяснимо: ведь, как поэзия служит инструментом рефлексии нашего опыта и мышления, так — рано ли, поздно — и сознание должно отрефлектировать поэтический опыт.
Все написанное Гандлевским подкупает огромным почтением к языку. Но вот ведь какая штука: соглашусь я с автором в том, что кризис — хроническое и необходимое состояние литературы, соглашусь и с тем, что «недоискусство любит вторгаться в жизнь» — но почему-то не трогают меня эти выкладки, не берут за душу. А вот живой, человеческий разговор о разлюбленном Галиче или о Москве, ставшей чужой и непонятной для родившихся в ней людей, покоряет с первой строки. Здесь происходит то же волшебство, что в стихах: не анализ поэтической кухни, а сама эта кухня, острая и горячая. Может быть, действительно настоящая литература находится аккурат посередине между правдой (высшей правдой!) и жизнью и любой перекос чреват попаданием в пустоту? Или таково свойство текстов Сергея Гандлевского?
Есть в книге и абсолютно новая для Гандлевского интонация. Прежде он, говоря о поэзии, характеризовал поэта как заложника языка. Эта мучительная зависимость основана на лжи и любви, ненависти и честности. Речь называл он в стихах напастью. «И пощады не жду от тебя», говорил своей музе. А уж «Трепанация черепа» насквозь пронизана упреками во лжи самому себе и депрессивным страхом лишиться своего опасного дара. Но вот в «Поэтической кухне» явственно зазвучала интонация надежды, исходящей от литературного творчества. Теперь Гандлевский определяет поэзию как «бесхитростную благодарность миру за то, что он создан». А строка «о смысле не может быть речи» приобретает буквальное значение, — не говори о смысле! — и эта мысль закольцовывает всю книгу эссе.
Поэт (Сопровский) предстает в первом тексте отважной душой, живущей надеждой на чудо. Такие люди больше дают жизни, чем берут у нее, и сами порождают у нас надежду на то, что жизнь меряется не смыслом, перед которым мы зачастую бессильны.
Примерно о том же и последний текст, «Метафизика поэтической кухни»:
«Освободившись на час-полтора от уз обихода, мы попадем в область истины, <...> где инвентарь нашего мышления неприменим, где способ бытования иной — и это дает надежду».
Надежду дает и еще одно обстоятельство. А именно то, что такой мастер, как Сергей Гандлевский, работает сегодня в литературе. Среди безнадежной и какой-то принципиальной, вдохновенной халтуры, царящей вокруг, он держит планку так высоко, что нестыдно становится за сегодняшний день и час. Он пишет нечасто, но только то, что считает нужным, и всегда с максимальной самоотдачей. Вряд ли финансовый кризис, давление сверху, наплевательское отношение публики к печатному слову и прочие катаклизмы заставят его поступать как-то иначе.
Еще немного — и люди, посвятившие свою жизнь языку, знающие истинную цену словам, превратятся в некую секту, в героев-миссионеров. И может быть, особенно важно «уважать бедность языка» именно теперь, после смерти Иосифа Бродского. Сам факт существования Бродского заставлял собраться, подтянуться и свои скромные способности использовать в полную силу. Теперь положение изменилось в худшую сторону, критерии явно снизились. И Гандлевский, конечно, не равняет себя с Бродским, это было бы глупо, нелепо, безвкусно, — но уровень держит предельно высоко и в любых жанрах. Ведь даже немного опустить планку — значит вовсе от нее отказаться. Снизив эстетические критерии, мы очень скоро можем очутиться в болоте, причем в самом глубоком месте. Там, откуда не слышны будут наши крики о помощи.
|
|
