|
ГОЛОСА
№1, 2018
Сергей Золотарев
ДОМОВОДСТВО
Наш дом находился вдали от главных
дорог и вблизи одной,
где ход совершался посредством плавных
движений коры земной. А море лежало в пяти минутах,
и к дому вели следы
путем наложения новых гнутых
подков приливной воды. Анютины книги, мои ракетки
служили основой стен,
а впрочем, и в роли москитной сетки
и спутниковых антенн. Я в кресле-качалке в ветвях ротанга
сидел на веранде, стол
усыпавшей сливой, зашедшей с фланга
и взявшей июль в котел. В котле между тем клокотало солнце
похлебкой из овощей,
пока из прослойки культурной социум
вываривал суть вещей. Земля под ногами была ничейной,
недвижимость обросла
полезными связями — с назначеньем
подвоя на роль посла. И после обеда, читая каждый
свое, выпивая тень
цветочных горшков корневою жаждой,
мы долго листали день. За эти часы проведя бок о бок
друг с другом немало лет,
мы поняли только, насколько робок
в постели шотландский плед. Земля окружила себя морями,
чтоб посуху не ушли
без посоха оси ее миряне,
чтоб ночью подтягивали баграми
к скоплениям край земли. А нас сохранила в пространстве — корнем
всех бед, удали вершок
которого — где-нибудь в мире горнем
случится культурный шок. Прошедший всю школу от садовода-
любителя до спеца,
я мог размотать дождевую воду
в начало ее — с конца. И что заставляло так прыгать капли
лягушками на капот,
поздней открывалось нам в клюве цапли,
«Массандры» набравшей в рот. Но сколько бы ни хлебнули горя
губами своих сестер,
она приносила мне рыбу с моря,
а я разводил костер. Ловил ее руку и, сжав запястье,
в ладонь насыпал ручей
подсолнуха, чтобы жила во власти
деталей и мелочей. И знаешь, когда б она ни прижалась
ко мне без меня при всех,
надеюсь, что это не будет жалость —
единственный смертный грех.
* * *
Человек весьма раним.
Потому-то и храним
от своих же закидонов
в тоскованиях по ним.
Псалмопевцы и цари
и Склодовская-Кюри
побиваемы камнями
угрызений изнутри. Потому и синяки
от разлившейся реки,
и детей еще ночами
надувают сквозняки. Лбы раскрыты широко,
коли в сердце душ Шарко
поместили и смывают
дни, обросшие жирком. И чему ни уподобь,
человек — большая топь:
кровь в нем чавкает повсюду,
где ступает в нем любовь. На кроссовках надпись «гель».
А в зиме зашит апрель
как идущая под вечной
мерзлотою параллель.
ЗЕМЛЯ САННИКОВА
Выпустили нас из «обезьянника»
среди ночи. И куда теперь идти?
Тут запел один про землю Санникова,
что пылает у него в груди. Говорит, что птицы крови устремляются
прямо в Ледовитый океан
жажды, и ничем иным являются,
как опорным пунктом первых христиан. Говорит, тот остров как Цветаева,
что завесилась в елабужской дали
облаком сиротства, — широта его
под собой не чувствует земли. Будь мне Далем, говорит товарищ, будь мне Вициным,
только — кровь из носу — раздобудь
карту удивительной провинции,
где провидцы прозревают путь. Ладно, говорю, не бзди, отчаянный,
чай, не колумнисты у руля —
остров твой как гриб качает чайный,
но и он по урождению — земля. Остров твой имеет ту особенность,
что уж никакой Собянин не снесет
собственность, записанную в совестных
книгах — словно киноэпизод. Образ твой — как гроб стоит хрустальный
в сказочной палатке. В гробе том
на цепях зависимости Даля
спит Олег с полузакрытым ртом. Вечно спит в холодном изоляторе
содержанья временного — в нем,
словно кислотой в аккумуляторе,
жизни заряжается объем. Хочешь, повиси пока над бездною.
Я схожу за водкой и вернусь.
Только придержи мне дверь подъездную,
ибо я — на тросике спускающийся груз. Или вот тебе билеты казначейские.
Выпей. Кстати, помнишь Чумака?
Умер. Разрядился, в том значении,
что нашел покой, наверняка.
|
