 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 1999
Александр Алейник
КИРПИЧНАЯ РОДИНА
***
Прекрасный летний день, в который мы
с утра вдвоем отправились купаться:
мы видим небо синее, и в нем
застряли два-три облачка, не больше,
белее сахара и легче
дыханья детского.
Река синеет. Чахлый сад Марата
под ярким солнцем изнывает. Пляж
лежит в реке, чуть приподняв кусты
там - под мостом, и здесь - где элеватор.
На пляж течет размеренный поток людей.
Они идут почти без остановок
и каждый платит медным пятаком
какой-то грубой и опасной бабе
за красненький билетик. У нее
таких билетиков катушка, как в трамвае -
цифирки маленькие, час, число и год,
"на пляж" написано на них и "5 копеек"
проставлена цена.
Так вот, у нас с отцом
всего один пятак на две души,
и он его протягивает бабе,
та - отрывает узенький билет,
я - отбегаю от отца назад
и прячусь в монстрах гипсовых, в аллее,
и вижу, как отец в толпе
идет понуро к пляжу
в потоке тихом пожилых людей.
Я думаю: "...поскольку у меня
нет пятака злосчастного, то я
пристроившись к вот этим незнакомым
и обилеченным противной бабой людям,
ну, как-нибудь, Бог знает, прошмыгну
на мост понтонный, а с него - на пляж
через кордон угрюмых контролеров.
Не может быть, чтоб я не прошмыгнул!"
Пристраиваюсь к очереди, вижу
отца за тысячи и тысячи голов
и спин понурых. Вон он, впереди!
Я вижу очень ясно,
что он уже на лестнице к понтонам:
волнуется, руками машет, ищет
меня глазами плачущими. Он
как будто от меня шагов за пять,
так резко вычерчен, так ясно
подштрихован, и освещен,
хотя меж нами
сплошная чешуя голов.
Он спорит с контролером, говорит,
что где-то я здесь рядом,
что он, наверное, мой потерял билет,
что он сейчас сюда вернется,
"...тут мальчик, - говорит он, - потерялся..."
и вдруг кричит:
"Да дайте ж попрощаться!"
...Я выхожу из очереди и
вхожу в аллею...
Мой отец покорно,
услышав повеленье контролера,
идет по лестнице, ступает на мостки,
настеленные к пляжу на понтонах,
качающиеся, как носилки.
А я вот здесь, а все лишь по причине
нелепейшей:
как будто потому
что, вроде, нам обола не хватило,
а тот, что был один, ему достался,
и он ушел...
ЦЕНТР
В этой ночи, цвета засохшей зеленки,
сатанеют в Москве фонари,
и гуляют девушки, как разряженные обезьянки,
и блестят розовеющими губами,
и видят сны наяву,
вдыхая карамельный воздух
из склянок площадей - местный эфир,
и сами пахнут эфиром -
выдыхаются...
Скучно Пушкину разглядывать аптеку,
и он смотрит на свой ботинок,
с укоризной: - Сто лет не чищен.
Что, ныне дикий, тунгус-
ский метеорит?
Не махнуть ли в аглицкий клоб?
А Гоголь носатой старушонкой
согнулся между желтыми домиками,
как заключенный, которого вывели погулять.
Он зябко поводит плечами,
вспоминая второй том.
- Прочичиковался!
Между ними - Великий Инквизитор,
питомец иной эпохи -
"Рыдай, природа",
окруженный орудиями пыток,
смотрит на желтое яблоко Никитских Ворот,
которое можно грызть всю жизнь.
Он и не подозревает,
что сам стал прямою ножкой этого яблока,
но и его коснулось скорбное озарение,
и он - изваяние собственной печали
и потуга к ее преодолению.
О, роковая игра судеб!
Тройка, семерка, туз
из бронзовой колоды Моссовета.
Ночь кристаллизуется в крупицы йода,
жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах,
оставляя желтое пятно - смачный поцелуй сигареты.
В воздухе вымирают стайки микробов.
Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком.
Москва вдыхает его траурным лицом,
похожим на противогаз циклопа.
Над Манежем летает дура-ворона,
бой курантов слизывает ее, как соринку,
с воспаленного глаза неба над площадью.
В него лупят прожекторы,
как настольные лампы на конвейерном допросе.
Допрашиваемый упорствует,
но его, конечно, расколют.
Идут заводные люди сменить заводных людей,
и они-то идеальные арийцы,
их наконец-то вывели в Кремле.
Но не лучше ли купить маленький арбуз
с сахарными пузырьками внутри -
миллиард воздушных шариков,
и за спиной Долгорукого у фонтана
и феодальным крупом его лошади -
нарезать половины красных лун,
отправиться в воздушное путешествие,
засевая косточки вольным движением "за-пле-чо!",
как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы.
Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке,
в виду шестиглазого плаката
с монголеющими год от года теоретиками,
оставив слева три площади,
И все они - двухтумбовые.
За ними восседает Дежурный Теоретик,
перелистывая перекидной календарь черных буден
и малиновых праздников.
Кое-где на столах,
над зернистым коленкором асфальта,
припахивающего падалью, высятся бюстики.
Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки -
хрупкие черепа людей.
Я свидетельствую:
мое дело - созерцание и скоропись,
пока есть время
и длится ночь семьдесят слепого года.
13 янв. 77
АВЕРКАМП*
* Hendrik Averkamp - голландский художник (1584-1634)
Зачем столь тщательно выписывать деревья,
их ветви голые да круглые стволы,
зеркальный лед, домишки, нежный север,
тепло таящие фламандские углы,
пейзаж под сереньким, немного детским небом,
с собакой крохотной и франтом на коньках,
с красоткой, бархатом обряженной и крепом,
и пешеходом на кривых ногах.
Как будто даль нас дарит утешеньем
в фигурках горожан и тушках птиц,
в продуманном деталей размещенье
в реестре частностей, подробностей и лиц.
Все эти крапины и маленькие точки,
касанья строгие, неведомые нам...
Ты убедил в возможности отсрочки,
несуетливый мастер, Аверкамп.
Пусть крестит мельница полупрозрачный воздух -
он тише и просторнее зимой,
четвертый час, не рано и не поздно
глазеть по сторонам, идти домой,
встречать знакомых, отдавать визиты,
вязанку хвороста нести через канал,
жить нарисованным, не подавая вида,
что триста лет прошло, что ты давно пропал.
ФАБУЛА
Младенец белый, как сметана,
ступал по полу пухлыми ногами.
В углу шуршала радиотарелка,
прибитая к засаленным обоям
в коричневых, клопиных кляксах.
И отшуршав, загрохотала басом,
в котором цвел металл и назиданье,
стране притихшей объявив войну.
Был летний день, похожий на другие:
ревел с Оки колесный пароход,
чтобы ему расчистили фарватер.
Чекист, разбивший в кровь шпиону морду,
на утомительном (всю ночь не спал) допросе,
хлебал из оловянной кружки пиво
и воблой колошматил по столу,
чтоб размягчив ее, потом покушать.
Стахановец натруженной рукою
ласкал прядильщицу на черноморском пляже.
Она ему разглаживала кудри,
не зная, что его жена
в июле девочку родит, Марусю,
а ныне ждет ответа на письмо,
предполагая, впрочем, что гуляет
ее кудрявый сокол или запил,
хотя, скорей, гуляет с кем, кобель!
Светило солнце. В поле колокольчик
покачивал лиловою головкой.
К нему прижалась белая ромашка
под тяжестью гудящего шмеля.
В прозрачной синеве свистели птички.
Мужик, попыхивая самокруткой,
глядел на небо ясными глазами,
выискивая признаки дождя.
***
Здравствуй, смотритель цветов: желтого, бурого, черного,
ветра сырого, веток, распяленных на фасадах,
полумусульманское небо помешано на маленьких четках -
четких окошечках... мутный мед, мутный мед для несытого взгляда!
Вслушайся в тихую жизнь, истончающуюся незаметно
на мелькание тополей, моську, морщины остолбеневшей старухи,
все застыло на родине, на неизменных бедных
улицах, поднимающих кирпичные руки
к страшному полнолунью, будто упрашивая о пощаде,
потому что у нежности целого неба в июньской ночи
нет им ответа, нечего дать им,
и они сворачиваются
под набрякшее веко в горячую точку.
|
|
