|
ТРАНСКРИПЦИИ
№1, 1999
Мартинус Нейхоф
КВАРТИРЬЕР
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ
Знаменитый
голландский поэт Мартинус Нейхоф (1894—1953) происходил из семьи гаагских
книгоиздателей; его дед и тезка был основателем издательского дома «Martinus Nijhoff»,
который, впоследствии разделившись на собственно книгоиздательскую и на
книготорговую фирмы, процветает по сей день. В молодости поэт изучал право в
Лейденском университете, в зрелом возрасте — отечественную словесность в
Утрехте. Работал в газетах и журналах в отделах критики, какое-то время — редактором
крупнейшего литературного журнала «Де Хидс». И в первую, и во вторую мировую
войну Нейхофа призывали в армию: служение отечеству и соотечественникам было
одним из его жизненных идеалов; тема солдата (в философском смысле) чрезвычайно
важна в его творчестве.
Как
поэт он дебютировал в 1916 году сборником «Прохожий» («De wandelaar»), полным
декадентских настроений (влюбленные трубадуры, отшельники, пилигримы, Пьеро,
вешающийся на фонаре; страх смерти, боязнь жизни). Тем же духом проникнут и
второй сборник — «Формы» («Vormen», 1924),
отличающийся от первого большей зрелостью: этот сборник, по признанию критики,
стал вершиной классической формы в голландской поэзии (в том числе излюбленной
формы Нейхофа — сонета).
Затем
наступил внутренний кризис, выход из которого поэт ищет в изменении принципов
творчества (объективизация, изображение не собственных ощущений, но переживаний
других людей и внимание к миру конкретных вещей) и в систематическом изучении
предшествующего опыта голландской литературы (в 1932 г. он становится студентом Утрехтского университета по
специальности «нидерландская филология»).
В эти
годы он много переводит Шекспира, Андре Жида и других близких ему авторов; увлекшись
театром, Нейхоф перевел (в основном, с французского, но и с привлечением
русского оригинала) два либретто к произведениям Стравинского: «Историю солдата»
и «Байку про лису, петуха, кота да барана», которые в его переводе ставились потом
в амстердамских театрах.
Третий
сборник стихов Нейхофа, имеющий характерное название «Новые стихи» («Nieuwe gedichten»),
вышел в 1934 г.; он оканчивается знаменитой поэмой «Аватер» («Awater»), написанной в духе магического реализма. Вторая — не
менее знаменитая — поэма «Время “Чˮ» («Het uur U»), тяготеющая уже к сюрреализму, была напечатана в
1937 г. Во время войны и оккупации Нейхоф пишет патриотические стихи, а также
цикл пьес на евангельские темы, который был опубликован после войны под названием
«Святое дерево» («Het heilige hout»,
1950). В конце жизни он занимался подготовкой к переизданию стихов прежних лет,
стихотворной обработкой псалмов (по заказу Синода) и поэтическим переводом, в
первую очередь, Т.С.Элиота.
Для
Голландии, как и для всей Европы, середина 30-х годов (когда был создан публикуемый
ниже сонетный цикл «Ни свет ни заря» — «Voor dag en dauw»
1936) — это время глубочайшего экономического и морального кризиса,
подготовившего почву для распространения фашизма. Для Нейхофа — это время
мучительных размышлений о путях человеческой цивилизации, о месте и роли
искусства в обстановке всеобщего надлома, о предмете поэзии в
индустриализованном обществе. Попытку ответить на многие из этих вопросов поэт
нашел в книге выдающегося голландского историка и культуролога Й.Хейзинги
(1872—1945) «В тени завтрашнего дня» (рус. пер. — Xейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.,1992), имеющей
подзаголовок «Диагноз духовного недуга нашей эпохи». При публикации цикла «Ни
свет ни заря» в журнале «Де Хидс» в октябре 1936 г. Нейхоф предпослал ему
открытое письмо к Хейзинге, которое фактически служит авторским введением к
самим стихам.
Духовные
поиски Нейхофа той поры и его реакция на книгу Хейзинги отразились в лекции «О
собственном творчестве» («Over eigen werk»), прочитанной
в г. Энсхеде 27 ноября 1935 г. На место исчезнувших идеалов Нейхоф пытается
возвести «дисциплину» наличных реалий цивилизации: «Уличные фонари, громыхающий
мимо трамвай, полицейский на посту служат несомненным доказательством того, что
мир продолжает существовать, что производственная сфера продолжает подавать
свет и энергию, что мир людей достиг уровня, когда он работает «вслепую», когда
элементы этого мира способны на самостоятельное вращение по орбитам — подобно
созвездиям и планетам. Какой бы катаклизм ни готовила для нас мировая история,
этот порядок движения поездов, пароходов, аэропланов, фабрик, эту дисциплину она
должна будет принять в наследство. Человек наложил на мир некую техническую структуру,
и эта структура функционирует столь же безукоризненно, как времена года, как
смена дня и ночи, как рождение и смерть в природе. Трамвай — это звезда, полицейский
— это звезда, хотя звезды эти и ведомы по своим орбитам силой, созданной самими
людьми — их массами, их поколениями. <...> [Но] наша человеческая организация,
элементы которой функционируют столь совершенно, на самом деле полностью
разобщена... <...> Человеческая душа должна приспособиться к тому, что создала
в своем мнимом простодушии человеческая техника. И в этом процессе приспособления
искусство может сыграть важную роль. Поэзия должна работать на будущее, то есть
представлять себе это будущее как нечто уже существующее и служить в нем квартирьером
человеческой души».
В то
же самое время Нейхоф пробует оформить свои соображения о трактате Хейзинги в
виде статьи, которая должна была называться «Ослепленный светом вчерашнего». Как
явствует из письма, отправленного в редакцию журнала «Де Хидс» в январе 1936
г., в этой незавершенной статье он пытался «сформулировать то, чего Хейзинга в
нынешнем времени не видит или, возможно, не умеет оценить, именно потому, что
сам он — стопроцентный представитель того времени, из которого мы произошли».
Но, продолжает Нейхоф, «дописав статью до середины, я вдруг понял: то, что я имею
сказать, лучше будет выразить в стихотворной форме».
Так и
возник цикл «Ни свет ни заря», символично завершающийся оптимистической
переделкой сонета, написанного в 1934 г.: в первой редакции сонет назывался «Impasse» (фр. тупик, безысходность) и заканчивался
иным ответом кухонной пифии — «Я не знаю».
Переводы
выполнены по изданию: Nijhoff
M. Gedichten. Assen — Maastricht,
1993.
Мартинус Нейхоф
НИ СВЕТ НИ ЗАРЯ
Любезный
Хейзинга, эти восемь сонетов я посвящаю Вам. Они возникли благодаря Вашей книге
«In de schaduwen van morgen»1.
Или, точнее сказать, благодаря не столько самой книге, сколько ее названию. За
несколько недель до выхода в свет Вашего сочинения на стенах книжных магазинов
появились сообщения о готовящемся издании. Читая слова «In de schaduwen van morgen»,
каждый мог понимать их, как хотел. Мне же в них слышалось скорее «A lombre de laube»2, чем «A lombre
de lavenir»3.
И, как ни странно это может показаться, даже после многократного прочтения
книги я все еще слышу слова «рассвет», «утренняя заря». Ваше утверждение, что
вы не пессимист, а оптимист, я понимаю буквально. Вы являете собой — ради
четкости не побоюсь высокого слога — скорее Исайю, чем Иеремию. Вы видите, что
мир превращается в пустыню, однако считаете это не крушением, но выходом: «Он
обратит их пустыню в Эдем и их чащобу в сад Господень». Общественные устои
рухнули, роскошь негативного пессимизма теперь уже невозможна. Но в момент,
когда будущее вот-вот расквитается с прошлым, оно несет только одно убеждение:
нынче даже самая изысканная философия есть трусость. Спасти может только действие.
Но какое действие? Отчетливо не видит никто. Мы живем во мгле, предшествующей
«свету и заре».
1 Слово morgen имеет в
голландском языке два значения: «утро» и «завтра»; соответственно и название
книги Хейзинги может быть понято двояко: «В тени утра» или «В тени завтрашнего
дня».
2 В тени утра (фр.).
3 В тени будущего (фр.).
«Ни
свет ни заря» озаглавил я сонеты, Вам посвященные. Я попытался набросать
портреты восьми людей в утренних сумерках. Это инженер, который спит в своей
квартире напротив фабрики, причесывающаяся девочка, вагоновожатый первого
утреннего трамвая, двое молодых супругов у себя в спальне, поэт, вспоминающий
кафе, где был накануне, домработница, принимающаяся убирать дом, мальчик,
садящийся за уроки в предрассветный час, и, наконец, немолодые уже муж и жена,
которые начинают все заново, что называется, «на иной основе». Работал я над
сонетами долго, много раз откладывал их в сторону, перечитывал Вашу книгу и
пророка Исайю, прежде чем счел эту череду стихотворных строк достойной Вашей
книги.
С
дружеским приветом,
Ваш
М. Н.
Биххекерке,
1 сентября 1936 г.
1
Чертежная
доска, что у окна,
след
меркнущих созвездий на бумаге
хранит;
рейсфедер, напитавшись влаги,
и
циркуль спят — их вымыла луна.
И,
мирно угасая, алчет сна
прожекторная
лампа на заводе:
вагоны
с персоналом на подходе,
звонки
их всё слышней вдоль полотна.
И
инженеру снится дивный гуд
машин,
и вечно жить он хочет тут —
у
фабрики, в индустриальной зоне.
И
птица вылетает из куста.
И
медленно светает высота
подобно
раскрываемой ладони.
2
Пока
струится лён под гребешком,
и
солнце светлым локоном играет,
немому
отраженью шепотком
она
ребячьи тайны поверяет —
их
нашептала кукла ей тишком
иль
завитки, что гребень отделяет;
щебечет,
точно птичка, и не знает
сама —
зачем, о чем или о ком.
Но не
задерживайся на словах
о
подвенечном платье, о деньгах,
о
детях, в косу ленточку вплетая, —
всё
это ложь гадалок, пря пустая,
досадный
это зяблик подсадной —
без
песни, но со смертною виной.
3
Предчувствиям
дурным и седине,
нет,
не сбежать с висков, как дождевая
вода
сбегает с «дворников» трамвая —
вожатый
размышляет в полусне.
Что ж,
в первом рейсе — что в чужой стране.
Вперед.
Вагон скрежещет, навевая
тоску
по детству: режет ножевая
сталь
лед катка в предутреннем огне.
А
город спит. И сколь хватает глаз —
пока
еще зашторены витрины.
Лишь
дождь во тьме сверкает, как алмаз.
Рази
нас, бей — без меры, без причины;
разрушь,
Господь, становища — пускай
здесь
для овец цветет безлюдный рай.
4
Платком,
чтоб хоть немного приглушен
был
свет над мирно дремлющим ребенком,
у
зеркала собравшись бриться, он
завешивает
лампочку тихонько.
А
женщина, чья дрема, точно пленка,
тонка
под утро, видит страшный сон:
огонь
в жилье хранимое внесен —
и
лижет пол, и тянется к пеленкам.
Ее
рука сжимается в кулак,
и
слезы проступают сквозь ресницы.
И, в
зазеркальный вглядываясь мрак,
он
знает — да, случится то, что снится
ей: в
дальний край, за здешний окоем
они,
даст Бог, отправятся втроем.
5
Раз
вечером он рано лег в кровать.
Но не
заснул — луна мешала спать.
Не
уставала музыка играть
внизу
в кафе. Тогда он встал опять.
Одеться
не составило труда.
Сбежать
по трем пролетам — ерунда.
Толпа
поволокла его, когда
он
вышел из подъезда, как вода.
Вблизи
эстрады столик пустовал —
он
сел. Но слушать музыку мешал
шум
голосов. Он поглядел вокруг:
что ни
сосед, то посторонний звук —
ребячий
вздор, пустой речитатив —
тревогу
бьет, в тумане накатив.
6
Весь
воздух тут отравлен табаком
и
гнилью ваз, стаканы смотрят косо —
немытые,
тупея от вопроса:
сколь
быть им в небрежении таком.
Но
позабудь о прошлом, раб невроза;
я
обновлю, очищу все кругом —
тебя,
с ночным маковым грехом;
я —
альфа и омега, а не проза.
И вот
у домработницы кипит
работа:
в дверь проточный воздух влит,
и
сквозь стекло втекает свет слепящий.
Уборка
начинается с крыльца.
Блестит
табличка с именем жильца.
Сейчас
запахнет розой в нашей чаще.
7
Со
страхом, с темнотой играя в прятки,
во
всякий шорох вслушиваясь тонко,
пугаясь,
чуть ступенька скрипнет громко
на
лестнице, но вроде всё в порядке,
проскальзывает
в дверь. Там дремлет сладко
его
четырехлетняя сестренка.
Сокровище
на месте. Сердце звонко
стучит.
Теперь — обратно, без оглядки.
Еще в
пижаме он. Но одеваться
уже
пора: раскрытые тетради
ждут —
нужно с предложеньем разобраться,
списать
пример. И он, в окно не глядя,
берет
перо, садится заниматься,
насвистывая
марш, как на параде.
8
Тогда на кухне мы стояли с ней,
и я подумал: а спрошу сейчас
ее о том, о чем хотел не раз
спросить в теченье всех последних дней, —
да как-то всё не получалось, не
умел найти момент я, чтоб врасплох
спросить, — и я спросил, скрывая вздох:
«Что написать, как ты считаешь, мне».
И тут свистит наш чайник. И странна
жизнь снова, словно новая страна
в вагон с утра вливается чудесно.
И медленно, виденьями полна,
заваривая кофе нам, она
мне отвечает: «Свадебную песню».
1936
Перевод и вступительное слово
Ирины Михайловой и Алексея Пурина
|
