 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№3, 1999
Ирина Роднянская
Школа Александра Квятковского
Когда я впервые взяла в руки переиздание "Поэтического словаря" Александра Павловича Квятковского - переиздание, которое не должно было сулить мне неожиданностей, поскольку я, приглашенный редактор его, держала все корректуры, - я была прямо-таки сражена: и на переплете, и на титуле стояло: "А. П. Квятковский. Школьный поэтический словарь". Как это школьный - даже если школьникам он может в известной мере пригодиться? Не для них ведь он десятилетия назад создавался! И как же так - изменить аутентичное название, данное покойным автором, который из гроба не может ни возразить, ни согласиться? Ну и сюрпризец! В маркетинге, конечно, все дело, в профиле издательства "Дрофа" и других внефилологических обстоятельствах книжного рынка, но легко ли примириться с тем, что обстоятельства эти без колебаний были признаны решающими и к поискам компромисса между филологической этикой и прагматикой никто не был привлечен? Впрочем, благодарность моя издательству, решившемуся на это начинание, Павлу Антониновичу Стеллеферовскому, одному из руководителей "Дрофы", который, предлагая мне включиться в работу, вспоминал, как он когда-то учился по первому, энциклопедическому изданию "Поэтического словаря" (и в его голосе прозвучали личные энтузиастические нотки), - благодарность к инициаторам и реализаторам затеи была так велика, что я безмолвно проглотила ошеломившую меня новость.
Прошло время (словарь был издан в конце прошлого года, поступил в продажу в начале этого), - и я не просто успокоилась, а взглянула на происшествие веселее. Я представила себе Александра Павловича вживе, вообразила, как мы с ним вертим в руках новенькую книжку, радуемся разумному "школьному" шрифту, не требующему от глаза судорожной аккомодации, горячимся из-за пресловутого слова-подкидыша (автор был куда как горяч!), а потом вместе смеемся и утешаем друг друга: часто в обмолвке, опечатке, искажении бывает что-то провиденциальное и осмысленное, не лучше ли взглянуть на них как на маленькие игривые подарки судьбы нашему упорствующему ratio? "Школа" и "схолия" - слова одного греческого корня, а "схолия" - это разъяснение к тексту, которое может вылиться и распространиться в целую теоретическую выкладку. Таков и принцип этого словаря - в отличие от элементарного словаря терминов: теоретически увязанные между собой разъяснения к поэтическим иллюстрациям. Прочтем же название "Школьный поэтический словарь" как: "Поэтический словарь схолий" и откроем для себя стиховедческую школу Квятковского, игнорируемую большинством стиховедов и тем не менее существующую. Все становится на свои места. Все к лучшему.
Говоря об этой книге и ее авторе, я не хочу повторять то, что читатель может узнать из нее самой. Там, в приложениях, опубликованы мои воспоминания об Александре Павловиче, с которым жизнь свела меня еще до того, как по воле энциклопедического издательства я оказалась "научным" (! - какое неприличное преувеличение) редактором "Поэтического словаря" 1966 года. Просто молодые люди, начинающие поэты, критики, филологи инстинктивно искали наставников, свидетелей прошлого, хранивших в себе некую весть, не иссушенных окружающим бесплодием зрелого советизма. В результате каждый на кого-нибудь набредал. (Так, несколько позднее, В.Кожинов, В.Турбин и С.Бочаров "набрели" на Михаила Михайловича Бахтина - улов колоссальнейший!) Я набрела на Квятковского, и радость этой встречи не отымется. Существуют ли загробные свидания, боюсь утверждать, тем более в таком косвенном и случайном контексте, но если да - он одно из не столь уж многочисленных лиц, с кем я хотела бы свидеться там...
Так вот, воспоминания мои о нем, писавшиеся еще "до свободы", тем не менее (как мне кажется) правдивы, и я не стала - и сейчас не стану - их переписывать, хотя по условиям того времени в них кое-что смикшировано или вообще не могло быть упомянуто. Остался только намек на те страдания, которые А. П. пережил как репрессированный , заключенный, ссыльный в 30-х годах. А ведь, в духе времени, пострадал он не за происхождение и, разумеется, не за взгляды политические (к Ленину он так и остался лоялен, Сталина же ненавидел, но не давал повода для догадок об этом), а за активную причастность к группе конструктивистов и за формализм - из его слов я могла заключить, кто стал автором или, во всяком случае, вдохновителем идеологического доноса, но не буду называть это вполне ученое имя.
Нет в опубликованных воспоминаниях ни слова и о "богословских" стычках, игравших, вопреки очевидному противостоянию, - почему-то - цементирующую, даже "кроветворную" роль в нашем общении. Сын священника, белорусского протоиерея, студент (до университета) семинарии (или духовного училища - я уже не помню), он рано пришел к богоотступничеству, протестуя против отцовского авторитета и бунтуя против отцовой епитрахили, накрывавшей его на исповеди, - классические признания, любезные фрейдистским ушам. Еще выразительнее был его рассказ о кульминационном моменте этого богопротивления - когда, ощутив утвержденность в своем новом неверии, он вдруг почувствовал, что на плечи ему кто-то сел, наподобие панночки из гоголевского "Вия" (его сравнение), и тут он в ужасе бегом отмахал с неким грузом чуть ли не версты, пока наконец не остановился с разбегу, как вкопанный, и оседлавший пал наземь... Из той же серии: помню, как он доказывал мне, что шестикрылый серафим в пушкинском "Пророке" - палач, уродующий человеческое тело и душу, а все стихотворение - сатира на державную или, бери выше, власть, и хотел написать об этом статью, я же умоляла его не делать этого, а зря, зря. Его "богоборчество" было каким-то трогательно-ребяческим, как та детская память о душной епитрахили, и потому заказанное мной заочное отпевание, чего он хотеть не мог, - не слишком обременяет мою совесть. Может быть, придет час рассказать обо всем этом подробнее, но сейчас я пишу для поэтического, а не теологического журнала и уже корю себя за уклонение в сторону.
Однако не стану излагать и принципы ритмологии Квятковского - этому тоже посвящена прилагаемая к словарю статья, которую я написала давно, по следам развернувшейся вокруг первого издания неблагоприятной для автора полемики, а на нынешнем этапе только подновила не поминаемым в оны годы бл. Августином и еще кое-какими частностями. Прошли десятилетия, а я все еще остаюсь в числе адептов его изумительно стройной системы ритмообразования, в числе столь немногих адептов, что, когда помру, может, таковых больше и не останется. Правда - только на время. Большие идеи - это фениксы, самовозрождающиеся из огня коллективного отрицания, а Квятковский был индуктором больших идей.
Да, Александр Павлович немного сплутовал; и он, и я были на этот счет в глубокой несознанке (включая соответствующие оборонительные пассажи в нынешнем издании), но пора сказать правду. Он был одинок, непризнан, забыт - после репрессий, войны, позднесталинских лет. А между тем в его терпеливой к невзгодам светлой голове мыслителя-самодума, ярчайшего дилетанта-открывателя складывалась некая картина мировых ритмических законов, воплощенных для него по преимуществу в любимейшем из искусств - искусстве стиха. (Чуть ниже я приведу его собственные слова о настигшей его радости озарения.) Не менее замечательно, что эвристическое начало сочеталось в его натуре со страстью филологического коллекционера. Стихотворные образцы и казусы, шедевры и чудачества значили для него то же, что для Набокова его бабочки, - он буквально гонялся за экспонатами с сачком. И вот, на скрещении открывательства и собирательства оформился у него текст совершенно необычного словаря: это коллекция терминов, из которых немалая часть отчеканена в личной мастерской Квятковского и нигде прежде не фигурировала; и это коллекция стихотворных образцов, к которым прицеплены схолии, разъясняющие их в духе его собственной "тактометрической" системы. Статьи опутаны лабиринтом взаимоотсылок, следуя которым можно открыть для себя всю новоозначенную систему целиком - согласившись или усомнившись. И вот, когда кто-то (точно не знаю, кто) вспомнил о прозябавшем Квятковском, о том, что ему "хорошо бы помочь", и что до войны он выступил с кратким словарем поэтических терминов, а нужда в подобных словарях велика, в редакцию литературы и языка БСЭ и была предъявлена эта грандиозно-одиозная рукопись. Она была отдана на экспертизу маститому питерскому стиховеду Владиславу Евгеньевичу Холшевникову, и тот, сочувствуя опальному и бедствующему собрату, но отнюдь не сочувствуя его "диким" теориям, дал положительное заключение при условии, что из окончательного варианта вся "отсебятина" будет вычищена и словарь примет благопристойно-нейтральный вид рядового справочного издания. Автор на словах обещал послушаться, но (в том-то "плутня" и заключалась) - на деле ослушался, а издательство и тем более я, младший обучаемый им друг, ни в чем ему не помешали. Поэтому благодарность В.Е.Холшевникову, выраженная автором в предисловии к первому изданию, крайне того раздосадовала и даже возмутила. (И поэтому же я эти строки удалила из предисловия при его переиздании, - выразив тем самым уважение к давней досаде Владислава Евгеньевича, с которым тоже была знакома.)
Так, "дуриком", Квятковскому удалось опубликовать первый абрис своей ритмологии внутри другой книги, имеющей и самостоятельное значение. Между тем он продолжал систематизировать свою теорию, и, надо надеяться, в 2000 г. незавершенная рукопись его "Ритмологии" вместе с другими трудами (перечень их см. в конце "Словаря"*), рукопись, пролежавшая десятилетия, несмотря на неоднократно проявлявшийся к ней интерес даже и со стороны оппонентов ученого, - увидит свет в одном из солидных издательств. Тогда-то на нее отзовется новейшее поколение филологов - то ли как на раритет, то ли как на стимул, то ли как на бесполезную выдумку. Посмотрим.
* Пользуюсь случаем, чтобы извиниться за ошибку в этом перечне: статья А.П.Квятковского "Особенности метрики и ритмики Шевченко" опубликована в № 6 "Литературной учебы" за 1939 год.
Я же хочу снова и снова обратить внимание на странности драгоценной для меня книги - и на пленительные странности ее автора.
То, что здесь обнаружатся необщепринятые истолкования стихотворных размеров и что, обучившись чтению метрических схем Квятковского с их паузами, растяжениями и сокращениями слогов, анакрузами и эпикрузами, читатель попадет в особое ритмическое царство, пребывание в котором не станет подспорьем при сдаче каких бы то ни было экзаменов, но натренирует и изощрит его ритмико-артикулярный аппарат, - об этом все уже, наверное, догадались.
Но и сам словник, за вычетом понятий, опорных для самодельной системы Квятковского, все равно являет некую экзотическую проблему. Это поразительная по своей многосоставности коллекция, в которой лишь меньшая часть экспонатов может быть отнесена к практически употребительным. Своего рода искусство для искусства. Ну, скажем, обилие сведений по античной метрике (вооружившись словарем и набравшись терпения, ее можно неплохо изучить - и как это все вместилось!) или по стихосложению восточных народов, да и тех, что населяют просторы нынешнего СНГ, - такое занесем на счет полезного расширения общеобразовательного кругозора. Но "Анаколуф", "Астеизм", "Апосиопеза", "Климакс" и "Антиклимакс", "Плеоназм", "Тирада", "Эмфаза" и т. д. - это, в сущности, термины риторики, ораторского искусства, совершенно незнакомого нашим убогим ораторам, но в прежние времена не чуждого любому семинаристу, изучавшему основы гомилетики (правила составления проповедей). С собственно поэтикой эти термины только соприкасаются, но как приятно почему-то назвать привычное новым звучным именем и узнать, что Маяковский владел приемом амплификации, а крыловская фраза "Отколе, умная бредешь ты, голова?" - антифразис. Это веселое сражение с безымянностью - своего рода игра (как, в сущности, всякий азарт классификации). Но словарем представлено богатство и непосредственно поэтических, стихотворных игр: "Буриме", "Палиндром", "Монорим", "Ропалический стих", "Фигурные стихи", "Моностих", да мало ли что еще. Игра в слова, рифмы и ритмы была коньком Квятковского - она удовлетворяла и его аналитическому любопытству, и живейшему чувству юмора. Вообще, мне кажется, "Поэтический словарь" - это, в первую голову, словарь для поэтов. Нет среди них ни одного, будь он тысячу раз "смысловик" или "реалист", кто не отдал бы дани таким возбуждающим творческий аппарат забавам и опытам. Да, "Поэтический словарь" многими сторонами небесполезен в научении, но как стимул для приведения себя в творческую форму он, по-моему, еще ценней. (Тут я в скобках напомню, что Александр Квятковский сам был поэт с неброским, но тонким дарованием и рядом несомненных удач, как экспериментальных, так и чисто лирических.)
Профессиональный читатель отметит, вероятно, что современная русская поэзия пошла по несколько иному пути, чем тот, который ей предуказывал автор "Поэтического словаря" и создатель "Ритмологии". Квятковский недолюбливал иррегулярные стихи. Он считал, что дедуктивно выведенные им многоразличные модификации "тактометрических периодов" (в которых традиционная силлаботоника тонет и растворяется, как щепоть соли в кастрюле с кипятком) открывают перед поэтами такие оригинальные возможности, что "неправильные" формы стихосложения - дисметрические, так он их называл, - все эти "интонационно-фразовые" да и акцентные стихи оказываются чем-то излишним, как бы маргинальной прихотью тех, кто не ведает о подлинной золотой жиле.
"Поэты обленели" (так!), - записывает он 27 февраля 1967 года по привычке своей на клочке бумаги. - "Происходит деметризация стиха, стих обращается в деструктивный, вялый, рваный, да еще с приблизительными рифмами" (все подчеркивания - автора). И на другом таком же клочке - совсем резко: "строчечная рвань". Особенно "щекотно" воспроизводить эти заметки в журнале, где всегда широко представлены верлибры, напечатана статья о "русском версе" и редактор которого - сам отличный верлибрист. Добавлю еще, что Квятковский, хотя и написал большую статью о верлибре (см. его библиографию), не вполне понимал его устройство. Ему представлялось, что деление на стихоряды здесь происходит по синтаксическому принципу речевой "интонационной волны", между тем в верлибре, как и в стихотворной речи вообще, идет игра на совпадении-несовпадении логической и внелогической, восходящей к концу стихового ряда, интонаций (и неопытные верлибристы даже думают, что добиваются верного эффекта, отважно прерывая этот ряд на каком-нибудь предлоге "на" или союзе "а").
Однако пристрастие Квятковского к метрическому стиху имело не близоруко-ретроградные, а глубокие, философски значительные, нисколько не устаревшие мотивы. Об этом я и хочу сказать напоследок, но, сначала, чтобы продемонстрировать его эвристический запал и намекнуть на его космический замах, приведу без комментариев несколько заметок, хранимых в семейном архиве (все те же бумажные обрезки, листки из отрывного календаря, плохо прочитываемый почерк стареющей руки).
"В школе меня потрясла весть (именно весть!) о периодической системе элементов Д.И.Менделеева, который на основании ее рассчитал место и вес некоторых элементов, еще не открытых. В начале 20-х годов я был поражен, узнав о методе 10-летней работы Е.С.Федорова, который на основе законов геометрии (стереометрии) определил, исчислил и начертил проекции всех кристаллографических форм. Я мечтал, а потом и бредил о том, чтобы способы исследования этих двух наших соотечественников в области физических наук каким-то образом - путем ли аналога, гомолога или просто сопоставления - применить в русском стихосложении, теория которого находится в состоянии невылазного примитива..." "В 1952 г. я обнаружил и записал систему контрольных рядов тактометрических периодов. Это открытие опрокинуло все, что я сделал до того..."
"Самое удивительное заключается в том, что сложнейшее и, казалось бы, совершенно разрозненное разнообразие ритмических образований в стихе (и, по-видимому, в музыке) можно свести к простым, гармонически понятным закономерностям, которые объективно, как бы сами, складываются в систему динамических структур..."
"И. Павлов писал: "Счастье человека где-то между свободой и дисциплиной. Одна свобода без строгой дисциплины и правила без чувства не могут создать полноценную человеческую личность". То же можно сказать и о гармонической динамике стиха, которую обычно называют ритмом... Собственно, поведение ритмологических объектов, поведение музыки и стиха служит образцовым аналогом для поведения человека и для решения вопроса кардинальной важности - о необходимости и свободе. Это метр и ритм". "... Искусственно? Да, стихи это искусственная формация речи. Прокрустово ложе? Да, но не одно, а множество этих лож, моделей. Великий античный миф касался меры... "
"Метрические формы стихов - прозрачны, они пропускают сквозь себя свет и цвет слова и мысли. Подобно основным фигурам в геометрии, количество основных метрических форм ограничено; ритмические же варианты в пределах тактометрических периодов - бесконечны. Метрические ограничения нужны для ощущения свободы ритмических процессов, прелесть свободы познается лишь в условиях ограничения". "Если же встретятся неправильные ритмы (а их много), то, зная правильные формы, нетрудно определить, из каких оснований исходят эти неправильности". "Движение ритма - волнообразно, колесообразно. Это путь колеса, в котором точка окружности описывает волнообразные циклоиды, на которые так похожи движения тактометрического периода". (Следует простенький, но убедительный чертежик .)
"В природе ритмических процессов лежит число, она математична и проста, как таблица умножения. Сложность механизма стиха - это сложность совместной работы метра и слова".
"Стих дает слову глубину, даль, стереоскопичность, близость (как в бинокле). "Магический кристалл" Пушкина".
Пока все процитированное не слишком выходит за рамки "закона несовпадения метра и ритма" (В. Ходасевич), которым Андрей Белый гордился как своим "открытием, вроде Архимедова". Принадлежащее Квятковскому кардинальное развитие этого закона (три меры правильного ритмического движения - доля, крата, период, возникающий отсюда набор моделей, паузные модификации и пр.) я намеренно не освещаю, интригуя любознательность читателей "Поэтического словаря". Замечу только, что сам Андрей Белый в одном из устных выступлений сравнивал систематизаторские усилия Квятковского с подвигом Менделеева, а было это еще до 1952 года, означенного "озарением" первооткрывателя. Слова же об "искусственности" и неожиданная похвала прокрустову ложу - реплики оппонентам, среди которых самым яростным был Л.И.Тимофеев. (Помнят ли его сейчас?)
Но вот цикл тоже наспех записанных размышлений, которые удивят, возможно, несколько больше.
"Пространство и время. ...Времени не по пути с пространством. Время идет в одну сторону? В какую? Вздор! Оно шло бы равномерно во все стороны. Но у него нет центра, как у источника света. ...Время не описуемо и не записуемо". "У нас есть органы для восприятия пространства - зрение и, отчасти, слух. Органа для восприятия времени у нас нет. ...Пространство обозримо, его можно зафиксировать. Время не поддается обозрению и фиксации". "Время неделимо, делится пространство".
"Общепринято думать, что в основе ритмического членения музыкального такта лежит время. Это заблуждение. Время не главный, а привходящий фактор. Время не имеет своей структуры, поэтому оно нерасчленимо. - Парадокс: время текуче, но оно, в сущности, неподвижно. Больше того - его нет. Оно не абстракция, а фикция. Его нельзя описать. Оно не представимо само по себе, вне каких-то опосредованных отношений. Время не моделируется. Высшая мера существующего - это число. И наука о нем - математика. Время - это всадник без головы, который думает, что он мчится куда-то... Время - это белка в колесе, которая вертится вокруг неизвестной (?) оси, закрепленной намертво".
"Это значит, что норму элементарных отношений в метрических группах решает не время, а пространство, и время не может быть мерой ритмических процессов".
Записи, "аннигилирующие" время, относятся к началу 1968 года, а перед этим, в конце 1967-го, сделано такое характерное замечание: "Ни верлибр, ни дисметрические стихи не имеют собственного пространства".
Занятно, что Александра Павловича с особым упорством уличали в создании изохронной (т. е. "равновременной", декламационной) теории стиха, именно поэтому заведомо ненаучной, - и эта разновидность непонимания его особенно злила . Читатель же, хоть немного знакомый с историей философии, даже не вникая в существо теории Квятковского, из одних приведенных записей поймет, что наш любомудр был пифагорейцем и платоником. "Стихийным" - как говаривали марксисты. Сам он об этих своих корнях не знал, рассуждал об открытиях Павлова, психологии Вундта, "динамических стереотипах" и, верно, в любую минуту был бы готов откреститься от попыток связать его с мировой традицией идеализма. (Я - не пробовала, потому что к этому была тогда не способна.)
А между тем его "контрольные ряды", идеальные модели, с которыми мы сравниваем (и тем самым постигаем) реальные ритмические процессы, - не что иное как недвижные эйдосы, врожденные нам и узнаваемые посредством анамнезиса. Его космос, неподвластный униполярному (однонаправленному) ходу времени, пространственно замкнутый и обозримый в своих циклических движениях, - это античный космос. И вся его теория, построенная на сопоставлении идеально-исчислимого и словесно-реализуемого, - типично платоническая теория. Она же - структуральная, поскольку всякий структуралист несет в себе бациллу платонизма, хочет он того или нет.
Прежде чем вникать в ритмологию Квятковского, спросите себя о своих мировоззренческих предпочтениях. Если вы платоник-структуралист, вашему разуму будет чем поживиться. Если вы феноменолог-позитивист, идеально-реальное удвоение ритмических миров покажется вам мертвенным схематизмом. (Тут же легко предположить, что в первом случае регулярный стих вам будет больше по вкусу, чем во втором, - тому доказательство и некоторые недавние высказывания Михаила Леоновича Гаспарова.)
Я же думаю (хоть со ссылкою на А.Ф.Лосева, хоть без нее), что платонизм бессмертен. И ритмологическая система Квятковского - одно из занимательнейших доказательств его живучести и продуктивности.
Вот только как быть со временем? Христианство упорхнуло из циклического времени античности, из этого аналога пространства, и двинулось от начала времен к их концу. Но А. П., видимо, не устраивало обещание Апокалипсиса, что "времени уже не будет"; для него естественно было отвергнуть эту "фикцию" в нынешнем своем бытии. Он драматически не верил ни в свою старость, ни в свою смерть. И ее явление воспринял как смертельную обиду.
Как жаль, не успела я его спросить, нравятся ли ему стихи Владимира Соловьева:
Смерть и Время царят на земле, -
Ты владыками их не зови,
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
Во всяком случае в "Поэтическом словаре" этих стихов нет. А как уютно им было бы в словарной статье "Анапест" под титлом: трехкратный трехдольник третий...
|
|
