 |
МОНОЛОГИ
№4, 2018
Евгений Абдуллаев
ТИХАЯ РЕЧЬ
(поэзия в эпоху массмедиа)
«...Что ни говори, век наш не век поэтов».
Так 20 апреля 1820 года Пушкин писал Вяземскому.
Под «веком поэтов» Пушкин подразумевал ушедший, восемнадцатый: «Тогда ссора Фрерона и Вольтера занимала Европу, но теперь этим не удивишь...»
В начале 1990-х Ален Бадью писал, что «век поэтов» закончился смертью Целана. А начался Гёльдерлином — то есть в конце того самого восемнадцатого...
Разумеется, русский поэт-классик и современный французский философ подразумевали под «веком поэтов» разное. Пушкин — период наибольшего, как ему казалось, социального резонанса поэзии; Бадью — период ее наибольшего сближения с философией.
Общее — то, что оба они считали «век поэтов» прошедшим.
А что сегодня?
Рискну предположить (если б это было выступление, я бы понизил здесь голос): сегодня мы живем в век поэтов.
Это, кажется, опровергается всем.
Всем, что видим, что наблюдаем, что слышим и от чего затыкаем уши.
Не перестает ли поэзия быть профессией, со всеми сопутствующими этому процессу признаками депрофессионализации?
Не вытесняется ли повсеместно прозой, так что прозаик сегодня востребованней поэта?
Не превращается ли поэт в «частное лицо», как мечтал Бродский (но вряд ли подозревал, до каких пределов это дойдет)? Линор Горалик уже вторую книгу бесед с коллегами под таким названием выпускает. «Частные лица».
Или другая недавняя, очень говорящая акция: закрытие премии «Поэт». Ее заменила «Поэзия», которая, как сообщается, «будет посвящена литературному процессу». Не поэтам — процессу. Taste the difference.
Ну и, наконец, — хотя с этого, возможно, стоило начать, — отсутствие имен, известных за пределами поэтического сообщества. Сопоставимых по степени узнаваемости («Вас заграницы издают, / Вас продавщицы узнают») хотя бы с именами коллег из соседнего, прозаического, цеха. С Толстой, Улицкой, Пелевиным, Сорокиным, например...
Нет, правда, какой там «век поэтов»?
Какая-то часть поэзии, безусловно, всегда вовлекалась в СМИ; это вознаграждалось материально, но главное — широкой известностью. Той самой, при которой и «продавщицы узнают», и барышни «в воздух чепчики бросают».
И все же развитие самой поэзии шло именно по пути противостояния массмедиа и их языку — на каждом новом этапе технологической эволюции последних.
В начале 90-х американский критик Мерджори Перлофф писала, что «наиболее интересные поэтические и художественные произведения сегодня создаются, сознательно или бессознательно, в противостоянии языку телевидения и рекламы»1. Я бы лишь уточнил: не только сегодня.
Язык поэзии и язык массмедиа — это, по сути, два разных языка.
Язык массмедиа — «правильный»2, нивелирующий и усредняющий. Поэтому он быстро устаревает — даже у журналистов, обладающих узнаваемым стилем. Газета или радиопередача тридцатилетней давности — уже языковое «кладбище»3.
Поэтическое слово, напротив, — слово, выбитое из своей массмедийной лунки. Остающееся современным, поскольку оно возникает не на «поверхности» языка, а из его «глубин».
Язык СМИ не только «усреднен» и нормативен, он — информативен. «Заточен» на сообщение о событиях, происшествиях; на отклик и обсуждение.
Поэзия тоже может сообщать о чем-то. О Троянской войне, о петербургском наводнении, просто — о хорошей погоде... Читают ее, понятно, не ради этого.
Главное событие в стихотворении — это событие самого языка, мгновенная — подобная короткому замыканию — связь между музыкой и мыслью.
Поэзия возникает как акт языкового сопротивления — не только медийному, но и любому другому языку, который активно себя навязывает. Например, бытовому. Хотя бытовой, повседневный язык все же ближе поэзии. В нем слово еще пребывает в «плавающем» состоянии, оно живо, полифонично. Оно — часть того «сора», из которого «растут стихи, не ведая стыда, как желтый одуванчик у забора...»
С медийным словом поэзии сосуществовать тяжелее. Это не «сор», это — «трэш»: сор, спрессованный в риторические шлакоблоки. Даже одуванчика на нем не вырастишь.
Речь, разумеется, о том, что мы называем «серьезной» поэзией, поэзией в собственном смысле слова. Поскольку рядом с ней, «за стеночкой», во все времена густо произрастает поэзия прикладная. Она-то как раз прекрасно вписывается в массмедийный язык — поскольку сама создается на усредненном стихотворном языке.
Рискну предположить, что на каждую новую экспансию медийного языка поэзия «отвечала» активной мутацией, поиском новых средств выразительности — обеспечивавших независимость от этого языка и возможность пусть неравной, но конкуренции с ним за «умы и сердца».
С начала XIX века в России происходит первая медийная экспансия — повсеместно распространяется чтение газет и журналов.
«Ответом» поэзии становится ее мелодичность, певучесть: ориентация на итальянскую просодию, с «певческой» артикуляцией гласных. Это заметно уже у Батюшкова — те самые «звуки италианские», которыми восхищался у него Пушкин. Доведший, в свою очередь, мелодекламационную легкость стиха до совершенства. Именно Пушкин, по одному из свидетельств, первым ввел «напевное» чтение стихов вслух...
Одновременно понижается «информативность» языка поэзии — по сравнению с ее более «информативным» языком предшествующего века. На смену поэтике развернутого высказывания приходит поэтика фрагмента, на смену оде — элегия.
С начала ХХ века медийные технологии «захватывают» область голоса — сперва через выпуск граммофонных пластинок, а с 20-х — через повсеместную радиофикацию. Случайно или нет этот процесс совпадает по времени с модернистскими поисками нового поэтического языка? Поэзия возвращается из области «голоса» обратно к «бумаге», но уже в более сложном виде — приспособленном именно для «глазного» чтения (Хлебников, «автоматическая» поэзия сюрреалистов, Паунд...).
Возрождение формальных поисков в поэзии в 50–60-е так же, мне кажется, не случайно совпадает с новой, третьей, — теперь уже телевизионной — экспансией СМИ. Радио и телевидение становятся мощнейшим каналом распространения поэзии прикладной — прежде всего, песенной и рекламной (волна последней дойдет до нас в 90-е). Поскольку и та, и другая является рифмованной — неудивительно, что «ответом» стало распространение верлибра или гибридного (полурифмованного-полупрозаизированного) стиха.
Последние лет двадцать идет следующий, четвертый, виток экспансии СМИ — благодаря развитию Интернета...
Разумеется, поэзия сама «отвечать» не может: отвечают — на экспансию медийного языка — поэты. Бессознательно или осознанно.
Это отчасти объясняет презрительное и вместе с тем ревнивое отношение поэтов к массмедиа. Начиная уже с Пушкина, у которого «газета» становится синонимом пошлости. «Меня газетчик прославлял...», «Хвалы газетчика достойный...», «Газетчик наш печальный...», «...Он мог бессмертной славой Газет наполнить нумера...»
О «читателях газет» Цветаевой, думаю, можно даже не упоминать.
Или у Бродского: «Такой сумбур, что я не удивлюсь, / найдя свои стихи среди газет, / отправленных читателем в клозет...»
Еще — из него же: «...Романтика больших газетных литер...», «Газеты бормочут “эффект теплицы” и “общий рынок”...» Или о телевизоре: «...И за спиною грохал телевизор...»
Пожалуй, лишь у футуристов был короткий момент эйфории — от тех возможностей, которые открывались с экспансией массмедиа. Маяковский буквально рвался в газету; Хлебников — в статье «Радио будущего» (1921) — воспевал радио. Хотя тоже как-то двусмысленно: «радио становится духовным солнцем страны, великим чародеем и чарователем».
Чары довольно быстро рассеялись. И поэт — как лирический герой Кушнера — оказался «с бубнившим радио в разладе...»
Радио — «бубнит». Газеты — «бормочут». Телевизор — «грохает»...
Ряд можно продолжить.
Но чаще всего поэты предпочитают просто не замечать этот назойливый грохот-бубнеж-бормотанье. Писать, как если бы его не было. Отвоевывая при этом языковое пространство для своего бормотанья — поэтического.
«Газет и журналов Пастернак не читал, — вспоминал Шаламов, — или читал, что покажут ему близкие. Боялся разрушительного влияния газетных страниц...»
Но есть и другой вариант.
«Широкие врата», когда поэты сами отдают свой голос массмедиа.
Тут, конечно, тоже все не просто и не так уж «широко».
Поэт — как таковой — для массмедиа не интересен. Не та фигура. Если, конечно, он не отмечен особыми регалиями или, наоборот, не подвергнут гонениям (а лучше — и то, и другое). В остальных случаях — он ей, со своими сложностями, не нужен. «А ты “Мурку” сыграй!» Не можешь? Свободен.
Для «мурки» тоже ведь требуется определенное умение, порой даже мастерство. Но — другого рода, чем то, по которому оцениваются серьезные стихи.
Да, иногда и они могут попасть в СМИ. Мандельштамовский «Меганом» впервые был напечатан в газете «Советская страна». Пастернаковское «Мне по душе строптивый норов...» — в «Известиях». «Мужество» Ахматовой — в «Правде». Но это — исключения. И не из-за идеологичности советской прессы: в постсоветскую серьезным стихам попасть даже труднее... Просто — другое языковое поле. В котором требуется другая поэзия.
Как недавно посетовал Валерий Шубинский:...
После короткого периода интереса к текущей поэзии со стороны глянцевой прессы (а другой сейчас нет) оказалось, что интересна-то поэзия совсем другая, та, где на вершине пирамиды Быков и Полозкова, в подножии же страшно сказать что4.
Имена могут быть и другие: например, сетевого стихотворца Орлуши — щедро названного Быковым «главным русским поэтом нашего времени». Или песенницы Ларисы Рубальской. Или звезд недавних рэп-баттлов Гнойного и Оксимирона...5
Прикладная поэзия стилистически почти бесконфликтно сочетается с языком массмедиа. Она так же «резонансна» и так же быстро устаревает. Причем касается это не только гражданской лирики, но и любовной, и пейзажной — дело не в жанре, дело в языке: настроенном на публичность, доступность, мгновенный отклик.
По воспоминаниям Виктора Бокова, Пастернак на вопрос о любовной лирике «широко популярного» в те годы Щипачева ответил: «Щипачев — это официальное сердечко, бьется на виду у всех!»
«Сердечко» поэта-«прикладника» не всегда — «официальное». Оно может быть даже умеренно-диссидентским... Главное — стремление «биться на виду у всех».
Пример, ставший уже почти хрестоматийным, — стихи «шестидесятников». Ушла в прошлое советская медийная риторика — ушла и та поэтика, которая с ней активно взаимодействовала (пусть и не совпадая идеологически). В итоге — за вычетом незначительного числа поэтических удач — от «поэзии стадионов» только эта выхолощенная риторика и осталась.
Наиболее показателен случай Евтушенко — некогда самого яркого и медийно востребованного поэта того поколения. С середины 90-х его новые стихи и появления на публике производили все более печальное впечатление. Невольно вспоминались строчки Маршака (написанные по другому поводу): «Ты старомоден. Вот расплата За то, что в моде был когда-то»...
Впрочем, и поэтика иронического обыгрывания медийного языка — в диапазоне от Дмитрия А. Пригова до Виктора Коркии — продержалась ненамного дольше6. Разве что Пригову удалось несколько продлить свою литературную жизнь, переключившись с советских клише — на постсоветские...
Нет, само по себе обыгрывание медийного клише — как и любого другого — в поэтическом тексте вполне допустимо. Иное дело, когда это становится для авторской поэтики определяющим.
И вот, собственно, последняя экспансия медийного языка — с конца 90-х, через распространение Интернета.
Вызовов для поэзии, на мой взгляд, здесь несколько. Первый — Интернет работает как огромная информационная «глушилка». Как недавно заметил Игорь Смирнов («Неприкосновенный запас» № 4/2018):
Многомиллиардный хор посетителей Интернет-порталов глушит голоса интеллектуалов и обрекает на упадок умственный авангард наций. Интеллектуал отличается от заурядного человека тем, что по собственной инициативе неустанно ревизует свое сознание. ...Сетевая масса, как и предшествующая ей [обычная], хочет быть судом, но не способна судить себя, вовлекаться в самокритику.
Это справедливо и в отношении поэзии в Сети. Не только тексты и «комменты» массы сетевых стихотворцев-любителей — сама информационно-избыточная среда Интернета подавляет поэтическое слово, которое может полноценно звучать только в тишине. Хотя бы — относительной7.
Но самое, пожалуй, существенное в нынешней, интернетной, экспансии — даже не этот «шум времени», а тот самый демократизм, о котором недавно писал Алексей Алехин («Арион» № 3/2018). В результате которого изменяется, девальвируется само понятие авторства. Процитирую из той же статьи Игоря Смирнова:
Электронная коммуникация предполагает, что отправители сообщений, каково бы ни было их социальное положение на деле, уравнены друг с другом... Такая коммуникация порождает перепроизводство авторства, которое — в открытости для любого, кто пожелает огласить свое субъективное мнение, — по большей части не вносит никаких вкладов в историю социокультуры, псевдооригинально, поддерживая эту симулятивность тем, что вбирает в себя подделки и мистификации самого разного сорта. Живи Мережковский в наши дни, ему пришлось бы переименовать свое эссе, назвав его «Пришедший автор».
Эссе Мережковского, напомню, называлось «Грядущий хам»...
Каким стал поэтический ответ на эту новую — интернетную — волну массмедийной экспансии (которую тянет сравнить с девятым валом...)?
Можно, конечно, пытаться «перекричать» сетевой шум.
Повысить градус экспрессивности, провокационности; работать в «блогерском» режиме, выкладывая чуть ли не каждый день по стихотворению; активно «коммуницировать» с читателями-«френдами», отвечая на их отклики и комментарии...
Так поступают многие поэты — причем довольно серьезные. Не превращаясь от этого в «массмедийных», но... Все труднее становится «отцеживать» из их фейсбучных или живожурнальных «лент» состоявшиеся стихи, все больше сомнительного, необязательного, случайного.
Так в свое время «лефовские» поэты пытались «перекричать» газету, а поэты-«шестидесятники» — «перетелевизорить» телевизор.
Ответ на новую экспансию, на мой взгляд, стоит искать не здесь.
Ответом на всеобщую интернетизацию, с ее зашкаливающим уровнем информационного «шума» и половодьем самодеятельного стихотворства, на мой взгляд, может быть только — тишина.
Речь не идет о тишине как об отсутствии стихов или молчании поэта.
Речь о другом. О предельно тихом, приглушенном звучании поэтического слова в условиях тотального медийного «шума».
Напомню прием, известный любому преподавателю. Чтобы заставить шумящих старшеклассников себя слушать, бесполезно пытаться их перекричать. Нужно начать спокойно, уверенно и — главное — тихо что-то рассказывать. И постепенно шум стихает — начинают слушать...
Тишина современной поэзии — работа со словом в его внешней неброскости, незаметности, негромкости, на грани его растворения в ней, тишине. Это поэзия, где паузы значат не меньше, чем слова8.
Я не любитель давать имена поэтов списком, но без имен разговор о поэзии не имеет смысла. Имена разные — и стилистически, и поколенчески, и по «планетарной массе». И отношусь ко всем по-разному. Важно определить тенденцию — работу с «тихим» словом, словом-на-грани-тишины.
Михаил Айзенберг. Алексей Алехин. Александр Бараш. Андрей Василевский. Мария Галина. Сергей Гандлевский. Алексей Дьячков. Ирина Ермакова. Елена Лапшина. Вадим Муратханов. Хельга Ольшванг. Андрей Пермяков. Алексей Порвин. Арсений Ровинский. Екатерина Симонова. Феликс Чечик. Глеб Шульпяков.
Да, конечно, — Олег Чухонцев.
Мог бы еще с десяток имен назвать.
Повторю: это не список «the best of the best» — хотя многих в нем действительно очень ценю. Это те имена, которые по-разному, но иллюстрируют важную тенденцию современной русской поэзии: показывают — как правило, неосознанно — своими стихами, своей «литературной стратегией» то, какой может быть поэзия в век глобального медийного шума.
Все они не слишком часто выступают; все — или почти все — не выкладывают свои стихи в соцсетях (многие в них даже не присутствуют). Не издают ежегодно по сборнику. Но главное — не могу представить их стихи, прочитанные громким голосом. Нет, речь не о «камерной поэзии», поэзии для читки в небольшом кругу. Их стихи, как принято сейчас говорить, вполне «резонансны». Но иной, не медийной, резонансностью.
«Cum tacent, clamant», если вспомнить известную фразу Цицерона. «Молча кричат».
И здесь, наверное, стоит вернуться к мысли, которую рискнул высказать в самом начале статьи. Что сегодня мы переживаем век поэтов. Или, по крайней мере, время поэтов.
Дело, разумеется, не в числе — хотя и сильных поэтов сегодня действительно много, и замечательных стихов — более, чем когда-либо...
Мы живем во время, когда именно поэтическая речь, с ее уходом в тишину, почти в немоту, оказывается наиболее адекватной формой высказывания времени о самом себе.
По крайней мере, на поле литературы.
Не проза — которая по родовым своим свойствам обречена на многословие. И не драматургия — по той же причине обреченная на «повышение громкости», чтобы не потерять зрителя... Именно поэзия.
Серьезной поэзии сегодня терять нечего — потому что она потеряла почти все. Тиражи, социальный интерес к себе, само наименование профессии (нет такой в официальном реестре).
И чем тише она говорит, тем, на мой взгляд, ее слова важнее.
Стоило бы, конечно, написать отдельно об этой «поэтике тишины». Проследить ее истоки, развитие. Мне, например, она видится в стихах Бродского — с их отстраненно-приглушенной интонацией — и Айги с его зияющими лакунами-паузами внутри стиха. Кто-то, возможно, назовет другие имена. Яна Сатуновского, например. Или — из совершенно другой поэтики — Александра Кушнера.
«Негромкое слово» позднесоветской немассовой поэзии, противостоявшее и официозной поэзии «первых секретарей», и «стадионной» поэзии шестидесятников, трансформируется в «тихую речь», «слово-тишину» поэзии современной.
А что касается медийного внимания к поэзии... Пушкин сожалел, что прошли времена, когда «ссора Фрерона и Вольтера занимала Европу». Но — многие ли сегодня (кроме литературоведов, да и то, уверен, далеко не всех) помнят, в чем состоял этот спор? Более того, кто такой вообще был Фрерон? Или читают стихи Вольтера?
Поэзия сегодня — тихая речь. «Тихие песни», как называлась изданная более столетия назад книга Иннокентия Анненского.
Поэзия времени поэтов.
__________________________________________
1 М.Perloff. Radical Artifice: Writing Poetry in the Age of Media. Chicago, IL; London: University of Chicago Press, I992.
2 Поэтому ошибки дикторов или журналистов так заметны и так активно обсуждаются; в отношении поэтов этого не заметно — не столько потому, что у поэтов более развито языковое чутье: от поэтического слова не ожидается «школьная» правильность.
3 Хотя ее чтение (прослушивание) тоже может быть сопряжено с определенным интересом: историческим, ностальгическим... И риторические окаменелости обладают своим музейным обаянием.
4 В.Шубинский. Прощание с Виссарионом. — Сайт «Текстура», сентябрь 2018 г., № 124.
5 Случается, что серьезные поэты и сами, сознательно, пишут с расчетом на быстрый резонанс: вроде «Клеветникам России» Пушкина, «Современного» Тютчева или «На независимость Украины» Бродского... Но то, что в серьезной поэзии — исключения, для медийной — modus vivendi.
6 Что опять же не исключает отдельных поэтических удач. Бывают ведь исключения, когда талантливое стихотворение возникает на совершенно исчерпанной, до жестяного донышка выскребанной стилистике.
7 Непоэтическое слово порождается словами и в них же растворяется. Поэтическое — возникает в тишине и от тишины. Как в известном моностихе Глеба Седельникова: «Вновь накопилось тишины на слово...» Или у Кирилла Ковальджи: «отключить телефон / не включать телевизор / не раскрывать газет / не распечатывать писем / не залезать в интернет // в зеркало заглянуть — / познакомиться…»
8 О чем мне на страницах «Ариона» уже приходилось писать (№ 3/2012).
|
|
