 |
ГОЛОСА
№1, 1995
Александр Климов-Южин
***
С.Попову
Внепланово, с инсультом, по страховке,
Хоть в памперсах, но мыслящий тростник,
Мой добрый друг лежит на Пироговке
И русский учит заново язык.
Он здесь притормозил на автостопе,
Как Гарпократ, беспомощен и нем,
Но умственно в нем, как в калейдоскопе, —
Ковер, чередование фонем.
В палате день не скоро умирает,
Уходят сестры белые, тихи,
Всю ночь он трудно флексии склоняет
И вспоминает Маршака стихи.
Глаголы, существительные... тише
(Молчит пресуществление времен),
Все знающий, до срока позабывший,
На всякий случай все же причащен,
И этим успокоенный отчасти.
Где, где его мучитель логопед!
Уж он-то знает то, что у причастья
В недавнем прошлом будущего нет.
Вот стул, вот стол, коляска-колесница,
Окно, рассвет и дальше за окном:
Дорога, дом, деревья, ветка, птица,
Больница, завтрак, крыша, небо, дом.
Как просто все, но непроизносимо,
В чернильницу погружено перо:
Окно, рассвет — он пишет без нажима,
А со стены глядит политбюро.
Пройдет минуты две, и он очнется,
И передернет буквы в кадыке:
Как тесно слово в горле птахой бьется,
Родная речь дрожит на языке. ДЕГА С сачком художник. Вы не знали?
Он истый коллекционер.
Как в классах бабочки взлетали
Тревожные из-за портьер,
Ловил, нанизывал пастелью
На холст, боялся сбить пыльцу,
Тон растушевывал фланелью;
Как и положено ловцу,
Он разделял их на подвиды —
Танцовщиц милых в кабаре,
И шли незримые флюиды
От бабочки — Эллен Андре —
Актрисы. Бабочкою редкой
Считалась Эмма Добиньи,
Весьма развязная гризетка.
Но как кого ни помяни,
Кто б помнил их в шелка одетых,
Иль обнаженных донага,
Не мающихся на диете,
Летучих, если б не Дега?
Когда продрогшая за дверцей
Скрывалась юная мамзель,
Он подавал ей полотенце,
А не тащил ее в постель.
Вуайерист, ценитель тонкий
Нюансов тела, он постиг,
Схватил, что век картины долгий,
А наслажденье — только миг.
Зато нетленно золотятся
Пупырышки вокруг сосца,
Округло контуры струятся —
Все это времени пыльца.
. . . . . . . . .
. . . . . . . . .
. . . . . . . . .
. . . . . . . . .
Люблю его за легкость пачки,
За дам с зонтами в Тюильри,
За разворот с корзиной прачки,
За свет неявный изнутри.
За то, что буднично искусство,
Как круассан с утра в кафе.
Да, с кофе, но такое чувство,
Что вышел явно подшофе. ПРЕВРАЩЕНИЕ На платформе, в морозный мартовский вечер,
Встретил я бабочку размером с перчатку:
Крылья, жалко закинутые за плечи,
Напоминали в рваном мешке манатки
Издалека. Подойдя к ней ближе,
Я увидел ожеледь на жилковании,
Задние крылья — в чешуе ледышек,
Ужас, застывший в глазах, и страдание.
Я к губам ее поднес на ладонях,
Стан стеклянный в анабиозе был неподвижен,
Я дышал на нее, так обморок в кронах
Дышит на листья, капельки жижи
Стекали в обшлаг. Тут она очнулась,
Крыльями гибкими похорошела,
Телом выздоровевшим шелохнулась
И из рук моих улетела.
Десять женщин ловили ее на платформе,
Но от визга и криков она увернулась,
Пальцев, хватающих небо, проворней.
К ногам моим, как к защите, прильнула.
До ладони руки, к моему изумленью,
Начала расти, как с отскока мячик...
И уже не бабочка, без сомнения —
Супротив меня стоял мальчик.
— Как зовут тебя, мальчик? — Мальчик.
— Хочешь, мальчик, я дам тебе имя?
Поезд вихрем мимо промчался на Нальчик,
Электричка на Куровскую промчалась мимо.
И уже вдали показался товарный,
Только сумерек неосвещенных бледнее,
Вниз шагнул под скорый мой мальчик странный,
Но путеец с путей его спас быстрее.
. . . . . . . . . . . . .
Вот тебе — сын, дорогой путеец:
Он будет играть на скрипке, как Ойстрах,
Он будет умным, как Готфрид Лейбниц,
Он будет иметь на Карибах остров.
Машину водить, как Шумахер, будет,
Как Пресли петь, танцевать буги-вуги;
Всех женщин иметь, каких пожелает,
И даже таких — каких не желает.
Он будет уметь то, что я не умею,
Он будет иметь то, что я не имею,
И даже подумать о том не смею.
Ибо это не просто мальчик —
Это мечты мои, и образчик
Вся и всего, что ни есть на свете
(В мечтах же своих мы совсем как дети).
С китайцем — китаец, а с немцем — немец
Он будет, он станет мечтой о чуде.
Но обещай мне, старый путеец,
Стихов он слагать никогда не будет.
|
|
