 |
ГОЛОСА
№3, 1998
Александр Шаталов
АЛЛЕЯ КОСМОНАВТОВ
На двенадцатое апреля
прилетели ко мне космонавты,
стали пить на кухне пиво
и стучать о подоконник воблой.
Снег уже сошел весенний,
лишь на крыше иногда заметен,
и глаза стали зелеными,
как большие ягоды крыжовника.
“Сыночка-сыночка, не улетай в космос,
пывка лучше выпей, на кушетке полежи,
дай-ка подушку под головой поправлю,
на наволочке ситцевой, душистой, стираной,
какая еще разлюли-малина тебе приснится;
ну зачем тебе этот космос треклятый,
день заполошный, гармонь трехрядная”.
На двенадцатое апреля
собрались гости со всего света,
принесли дары свои вынянченные:
рюмки хрустальные и халаты стеганые.
“Шолом алейхем, дорогой, вот тебе караван на день рожденья,
шерсть пушистая, молоко козье, кумыс свежий.
Ну зачем тебе в космос улетать?
Нf тебе портрет Гагарина
на рисовом зернышке вырезанный,
к сердцу положи, все что нашепчешь, сразу же и исполнится”.
На двенадцатое апреля
от отца открытка пришла.
“На кого же ты нас, сынуля, бросил?
Мамка все глаза выплакала, село наше Уваровку
скоро сносить обещают, корова доиться перестала,
профсоюз выговор мамке объявил,
а мне с мамкой больше жить силы нету,
она себе другого завела, в два раза моложе,
а ты, кровиночка моя, все в других странах пропадаешь,
все о Гагарине мечтаешь. Вер-нысь…”
На двенадцатое апреля
и умру я, сокол ясный,
и не выпью я пыва свежего, холодного,
и не увижу глаз твоих рубиновых и рук блахородных,
и кто мне пятаками глазницы прикроет,
и кто костюм новый наденет и в скатерть белую завернет,
в гроб уложит, кто цветочки пластмассовые прикрепит у изголовья
и свечку в церкви поставит?
На двенадцатое апреля сердце мое в прах рассыпется,
пока ты в ресторане будешь борщ горячий кушать,
блинчиками с мясом наедаться и киселем напиваться,
пока живот твой будет от еды вкусной пухнуть,
а голова от слов хвалебных кружиться,
и пока птицы кладбищенские будут над моей могилкой чирикать:
тюить-тить-тить-тюить,
ты о сдобную булку зуб свой сломаешь и расплачешься,
от того, что последний и страховка уже кончилась,
и денег нет, и кисель прогорк, а борщ пересолен,
а Гагарина так и не увидел.
12 апреля 1997
. . .
После революции я ходил по городским больницам и моргам
и искал тело убитого друга.
“Он невысокого роста, в очках,
у него была короткая стрижка,
и на нем было, наверное, серое буклированное пальто”, —
так я его описывал дежурным в больнице и нянечкам на складе.
“Пойди, мылок, сам поыщи”, — сердобольно предлагали старушки,
пуская в складское помещение,
где в серых полосатых тюках хранилась одежда убитых.
Я доставал из них окровавленные рубашки
и старые джинсы, брезентовые куртки защитного цвета
и такие же рубашки, от которых еще пахло
чужим человеком, его пjтом и его же хозяйственным мылом,
запекшейся черною кровью.
“Не он”, — говорил я с облегчением, стараясь не думать о том,
где находятся сейчас владельцы этой одежды.
В морге городской больницы пахло формалином,
я смотрел на уложенные в гробы обескровленные тела.
“Вчера вечером военные забрали несколько своих”, —
доброжелательно пояснил санитар,
я извинился и вышел,
отчасти даже успокоился, может быть, все же,
не расстрелян вместе с другими,
и танком у стены не придавлен, когда с треском
ломаются кости и мозг летит на асфальт
во имя победы демократии: революция
не терпит сантиментов и личности ее не интересуют.
У стадиона, на котором революция расстреливала своих противников,
я пытался представить, как это происходило,
как расплывалось посреди лопаток алое пятно
красной розой с опадающими лепестками,
в Склифосовского приезжали все новые “жигули”,
машины скорой помощи, и, привозя раненых,
жители окрестных домов приносили вату и бинты,
морг наполнялся трупами, которые клали тут же без разбора
штабелями и шеренгами, навсегда прижимая друг к другу,
заполняя ими комнаты до потолка,
друг к другу, плотнее, так, чтоб в общей массе был уже не заметен
след от выстрела в висок
или вмятина от удара лома по затылку,
сломанное заплечье и раздробленные в крошку конечности.
Мертвецкая переживала свой звездный час,
вызванный ростом национального самосознания масс,
а друг мой был поэт и пидорас.
КРЫМСКИЙ ПЕЙЗАЖ
На старых фотографиях — крымский пейзаж,
отдыхающие курортники в белых панамах и шароварах,
эвкалиптовые деревья, кора которых —
лучшее средство для отхаркиванья,
скульптурные изображения пионеров-героев,
перемежающиеся античными вазами
с цветущими в них садовыми гвоздиками,
ровная полоска моря,
влажная от морских брызг набережная,
женщины в цветастых крепдешиновых платьях,
юноши в теннисках и парусиновых туфлях.
Вечерами пахнет душистым табаком
и огуречным лосьоном после бритья,
так хорошо бывает лежать на спине,
чувствуя кромку воды вокруг шеи,
вглядываясь в небо,
стараясь разглядеть среди облаков
еле заметный крестик самолета.
а синие, подернутые белизной виноградные грозди!
а мускулистые тела юных волейболистов!
а хулиганское посвистывание мальчишек!
многоярусные клумбы,
похожие на сталинские колумбарии;
стоит замереть в воде,
как ноги начинают медленно тонуть.
Зажмуриваю глаза, не замечая
стайки рыб, проносящейся над самым лицом,
касающихся тела водорослей,
медленного угасания рассудка.
Эти странные моменты счастья —
не что иное, как последнее напоминанье о том,
что мог быть любим.
|
|
