 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 1996
Денис Новиков
ПЛЕСК ЯУЗЫ И ЛЕТЫ
АКЫН То дождь, то ничего. Посмейся над акыном,
французов позабавь, попотчуй англичан.
Вот он глаза протер и все, что есть, — окинул,
и — на тебе — запел, по струнам забренчал. А все, чего здесь нет, чему и места нету,
и слов свободных нет в дикарском словаре —
так это не ему, а вольному Поэту
при шляпе, при плаще, чернилах и пере.
На музу ставит сеть, уловом перепуган,
«куда ты завела, — бормочет, сети рвет, —
ведь мне, а не тебе, — бормочет, — перед Богом
держать ответ, — кричит, его в уборной рвет, —
ах, незнакомый друг...»
Акын — иного рода.
Он, может быть, и есть тот незнакомый друг.
Но совершает он три полных оборота
и друга своего не видит он вокруг. А значит, только дождь, как из ведра. А значит,
дырявое ведро, пробитое дождем.
Стоит стреножен конь, а вот уже он скачет,
вот дерево шумит, вот человек рожден. • • • Слушай же, я обещаю и впредь
петь твое имя благое.
На ухо мне наступает медведь —
я подставляю другое. Чу, колокольчик в ночи загремел.
Кто гоношит по грязи там? —
Тянет безропотный русский размер
бричку с худым реквизитом. Певчее горло дерет табачок.
В воздухе пахнет аптечкой.
Как увлечен суходрочкой сверчок
за крематорскою печкой! А из трубы идиллический дым
(прямо на детский нагрудник).
«Этак и вправду умрешь молодым» —
вслух сокрушается путник. Так себе песнь небольшим тиражом.
Жидкие аплодисменты.
Плеск подступающих к горлу с ножом
Яузы, Леты и Бренты. Голос над степью, наплаканный всласть,
где они, пеший и конный?
Или выходит гримасами страсть
под баритон граммофонный? • • • Куда ты, куда ты… Ребенка в коляске везут,
и гроб на плечах из подъезда напротив выносят.
Ремесленный этот офорт, этот снег и мазут,
замешанный намертво, взять на прощание просят. Хорошие люди, не хочется их обижать.
Спасибо, спасибо, на первый же гвоздь обещаю
Повесить. Как глупо выходит — собрался бежать,
и сиднем сидишь за десятою чашкою чая. Тебя угощали на этой земле табаком.
Тряпьем укрывали, будильник затурканный тикал.
Оркестр духовой отрывался в саду городском.
И ты отщепенцам седым по-приятельски тыкал. Куда ты, куда ты... Не свято и пусто оно.
И встанет коляска, и гроб над землею зависнет.
«Не пес на цепи, но в цепи неразрывной звено» —
промолвит такое и от удивленья присвистнет.
Из «СТИХОТВОРЕНИЙ К ЭМИЛИИ МОРТИМЕР»
• Словно пятна на белой рубахе
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почесывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись». Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто. Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым — трясло, —
ослепительным небом навырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число? Ничего-то три дня не узнает,
на четвертый в слезах опознает,
ну а юная мисс, между тем,
проезжая по острову в кебе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел. • Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточенном под коврик ключе. Дверь откроется — и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень. Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай. Воспаленные взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно еще.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей. Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрешка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена. • • • Забудь раздельный звук и призвук слитный,
малороссийский выговор живой,
и на пороге малогабаритной
квартиры — поцелуй как таковой. Забудь пикник на станции Красково,
на станции Кусково перерыв
в движенье поездов. Еще не скоро.
Прищур окрестной зелени игрив. Избыток жизни в судорожном теле,
и смену поз — не спрашивай зачем.
Спроси, зачем сменяются недели
на месяцы и годы. В «академ» уходит второкурсница, на третьем
ее партнер (по слухам, андрогин)
спивается, становится отребьем.
Но этот слух сменяется другим. Итак, забудь. Смотри, не перепутай,
а то забудешь что-нибудь не то.
Тот выговор, усиленный минутой
беспамятства, и дачное лото, — дурачится, глядит в кулак и тянет,
мешочек перетряхивает. Ну?!
Подходит поезд, поезд ждать не станет
как таковую молодость одну.
РОССИЯ
плат узорный до бровей
Блок
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зеленым хрустом,
ни плата тебе, ни косынки —
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама». Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали свое на рейхстаге.
Свое — это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая. Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста. Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесем — и завяжем. Подумаем лучше о наших делах:
налево — Мамона, направо — Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево — умрешь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
Я ПРОШЕЛ, КАК ПРОХОДИТ
Я прошел, как проходит в метро
человек без лица, но с поклажей,
по стране Левитана пейзажей
и советского информбюро. Я прошел, как в музее каком,
ничего не подвинул, не тронул,
я отдал свое семя, как донор,
и с потомством своим не знаком. Я прошел все слова словаря,
все предлоги и местоименья,
что достались мне вместо именья,
воя черни и ласки царя. Как слепого ведет поводырь,
провела меня рифма-богиня:
«Что ты, милый, какая пустыня?
Ты бы видел — обычный пустырь». Ухватившись за юбку ее,
доверяя единому слуху,
я провел за собой потаскуху
рифму, ложь во спасенье мое...
Из диптиха «МУЗЫКА»
Нас тихо сживает со света
и ласково сводит с ума
покладистых — музыка эта,
строптивых — музы2ка сама. Ну чем, как не этим, в Париже
заняться — сгореть изнутри?
Цыганское «по-го-во-ри же»
вот так по слогам повтори. И произнесенное трижды
на север, на ветер, навзрыд, —
оно не обманет. Поди ж ты,
горит. Как солома горит! Поехали, сено-солома.
Листва на Бульварном кольце.
И запахом мяса сырого
дымок отзовется в конце. А музычка ахнет гитаркой,
пускаясь наперегонки,
слабея и делаясь яркой
как в поле ночном огоньки.
|
|
