 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 1996
Евгений Рейн
ИЗ СТАРЫХ ТЕТРАДЕЙ
БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ И МИХАИЛ АЛЕКСЕЕВИЧ Погляди на Москву с высоты пирамиды Хеопса,
ведь не выше она, чем девятка таких этажей.
Что мелькает на дне? Это времени черная оспа,
запестреет в глазах и погонит из дома взашей. Так темно в этой комнате, и отлучился хозяин,
и когда выхожу я на узкий, опасный балкон,
за полтысячи верст темнолицый учтивый волжанин
из окна своего посылает посильный поклон. Так и жили они, на восьмых этажах, на девятых,
ничего, никогда, ниоткуда ни впрок, ни взаймы
между белых и красных, веснушчатых и бесноватых,
диктатуры и придури и среднерусской зимы. В этот поздний рассвет наплывали горячие окна,
восставал вавилон, припорошенный первым снежком,
но об этом они написали легко и подробно —
не пора ли на улицу, вниз, в суматоху, пешком? Я всегда понимал, прикасаясь к огню и железу,
людям словно судам надлежит поднимать якоря.
Крови полон стакан, броненосец пошел на Одессу
по суровому кряжу оранжевым крапом горя.
1982 • • • Переходя ручей среди заснеженного поля,
вглядываешься Бог знает куда,
то ли в шестидесятые, то ли
в сороковые года. Почему-то чувствуешь себя оккупантом
чужого времени и не слишком рад,
и пора возвращаться к родным пенатам
через Курск, Сталинград. Захватила леса партизанская нечисть,
вскинут ствол и готов,
и пора отступать, отступать в бесконечность
разоренных, как села, годов. Возвращаться к плечистому коверкоту,
к пятилетнему плану народной борьбы,
и пора попенять на природу, погоду,
если бы да кабы. Там на родине все еще воет Утесов,
правит важно и мудро великий Coco,
и дрейфует Папанин у полярных торосов
и рисует голубку формалист Пикассо. Там танцует заезжий поляк буги-вуги,
бьет ботинком по столику русский премьер,
ушивают штанины стиляги-подлюги
и рифмует гекзаметры новый Гомер. Поднимая пустое лицо над толпою
сбитых в тесный загон шелудивых годов,
пепелище времен он развеет, как Трою,
запинаясь на паузах что Михалков. Потому-то изгой и хранитель эпохи,
отмеряя заснеженный наново наст,
я бессмертнее вас, олимпийские боги,
проживающий хроноса черствые крохи,
перемешанный с ними в подпочвенный пласт.
1982 • • • Сладкоежка. Малиной и пряником
надышался махровый халат.
Вы на кухне сидите с напарником,
«чай да сахар» про вас говорят. Ярче, ярче — губною подмазкою,
глуше, глуше — кистями портьер
в кумачовую тьму первомайскую
или в ночь новогодних химер. Приоткрой уголок фиолетовый
с папироской бессмертной в зубах
и трефовочервововалетовый
свой комод отвори второпях. Тише, тише — гораздо удобнее,
больше, больше до самых глубин,
где в комоде темнеет укромное
подземелие, впавшее в сплин. Поглядим, что в заначке навалено,
сохранилась ли та пастила,
или давняя сказочка нянина
на усы мимо уст утекла.
1986 • • • Все тот же прибалтийский модернист
разрисовал и выткал эти стены.
Тогда ты и сказала:
«Отвернись,
теперь гляди. Какие перемены ты замечаешь? Я тебе в упрек
остановила солнце на закате.
И так как ты всего лишь полубог,
не разводи руками, Бога ради. А женщине дана такая власть —
однажды в жизни доказать на деле
свои права и усмехнуться всласть
и не тянуть уж больше канители. Гляди, не щурься, все это могло
дом основать и праведное счастье.
Меня, что глину, время обожгло,
а ты погиб под игом самовластья».
1981
ШЕСТИДЕСЯТЫЕ
Я помню лунную рапсодию
и соловьиную мелодию,
твои улыбки, звуки скрипки
и пятьдесят четвертый год.
Студенческие вечеринки,
столовое и четвертинки
и довоенные пластинки,
вискозу, бутсы, коверкот. Я помню девушек в шифоне
и «Караван» на патефоне,
я помню Пикассо на фоне
плакатов местных «Миру—мир!»,
я помню, как запущен спутник,
я помню, как министр-распутник
переведен был в Армавир. Я помню рифмы Евтушенки,
расшатанные этажерки,
что украшали по дешевке
Хэмингуэй и «Новый мир»,
я помню время Будапешта,
я помню вести подопечных
держав, ну, Польши, например. Я помню, как в Москве кондовой,
но к новому уже готовой,
в Сокольниках среди осин
стоял американский купол,
набитый всем от шин до кукол;
я там бывал, бродил и щупал
и пил шипучий керосин. И остроносые ботинки
и длиннохвостые блондинки...
вас, бледноватые картинки,
я вызываю на парад.
Я сам на этой киноленте
подобен бедной канарейке,
запевшей в клетке невпопад. Я сам такой шестидесятник,
заброшенный как бы десантник
в семидесятые года.
О, ветер лживый и надсадный,
тащи мой парашют до самой
земли.
И сбудется тогда!
1976
МЕДНЫЙ ЗАДНИК
Сидя в носках в ателье бытовом,
от нетерпенья качая бедром,
я догадался кое о чем,
глядя в оконный проем с Петром.
Вот я вернулся в родной Ленинград
и на Галерной, где некогда жил,
родине родин, я, ренегат,
пару подковок подбить решил.
Сношены лучшие сапоги,
новая кожа уже на ранту.
Я понимаю команду: «Беги!»
с главными мыслями наряду —
«по направленью, а не вопреки» —
так мне написано на роду.
Нет, я совсем не легкий атлет,
астма и девяносто кило,
но я и не ловкий подлец,
важно закидывающий чело.
«Бег это все, финиш — ничто!»
Запатентовано? Ну и что!
Сколько я помню себя — сквозняк,
спешка, черствые пироги,
дом на соплях, жизнь на гвоздях,
быстрые танцы, «рок на костях»,
бред, газетчина, перегиб.
«Стой, ложись и беги, беги!»
Сколько же бегства в русских стихах:
вспомните «Слово о полку...»,
пушкинских мышек, последнюю Ах —
матовой книгу, за совесть и страх
мы сочиняли их на бегу,
вспомните «Бог — это бег» строку.
Там в оконном проеме он
неподвижен на вид,
и трон его — каменный монолит,
именуемый Гром,
вырубленный топором и пером
под окаянным Петром.
Плантатор, насильник, космополит,
преследователь на медном коне!
Кем он теперь приходится мне,
домоуправ или замполит?
Что я против погони могу?
Только подковки на сапоги,
чтобы полегче скользить на бегу
вроде героя «Ну, погоди!».
Медь износилась за триста лет,
холод, ни зги кругом;
надо выстукивать невский лед
кованым каблуком.
Чавкает лошадь, шипит змея,
снег слетает, слепя.
О, Государь, не гони меня
и не губи себя!
1974
АВТОРУ «УРАНИИ»
Наступит день, когда смешаются манеры,
наполнят саркофаг, захлопнут мавзолей;
дождемся же конца прекрасной нашей эры,
и будет нам лежать прочней и веселей.
Туда войдет углом александрийский камень
и ордена друзей — почетный легион;
и грянет Мендельсон, как подголосок мамин,
тогда-то и кадавр набьется целиком.
Одна рука в Москве (Озириса — Изида),
другая голова — (Афины — Арканзас).
Придется прихватить такого паразита,
что он в последний час откажется от нас.
И все-таки, когда дежурные сержанты
верхом на хрустале разделят холодец,
не будем, шер ами, упорно кровожадны,
простим им все и вся и даже, наконец,
копеечные дни, смертельные ошибки,
сумбурных наших дам в расширенных трусах,
турусы на неве, кургузые нашивки
и вежливую вошь в опальных небесах.
Нас четверо еще и потому нас двое,
а в люльке голосит доцент и педагог,
который утвердит свое передовое
учение для тех, кто слаб на передок.
И все сойдет на нет — «Союзы-Аполлоны»,
иудин поцелуй, непрошенный транзит,
и только детский хор темно и просветленно,
как ранний Эврипид, эпоху отразит.
1988
|
|
