 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№3, 2001
Игорь Шайтанов
ФОРМУЛА ЛИРИКИ
“Арка над водой”* — сборник избранных стихотворений Евгения Рейна. Он хорошо составлен. Составлен так, что согласуется с мнением Иосифа Бродского, приведенным в качестве послесловия: “На мой взгляд, Рейн — наиболее значительный поэт нашего поколения...” (из интервью 1988-го года).
Бродский говорил или подразумевал это не раз, в том числе в своем предисловии к первому “Избранному” Рейна в 1993-м. Не только его оценка, но и аргументация в целом не менялись. С тех пор трудно писать о Рейне не соотнося свое суждение с тем, что сказал о нем Бродский, соглашаясь или отталкиваясь от его слов: Рейн — лирик, поэт элегического склада; он идет от простой интонации (“каденции советской легкой музыки 30-х и 40-х годов”), но “не потрафляет банальным чувствам...”; Рейн — “элегический урбанист”, — говорилось в том прежнем предисловии. В интервью, сопровождающем новый сборник, сказано: “элегический рубаист...” Таинственно, интригующе, но это всего лишь опечатка. Как бы она не пошла гулять по критическим статьям, подарив нам ориентального Рейна.
Повод в сборнике к тому есть: Алма-Ата, Бухара, Фергана... Однако это лишь эпизоды в жизненном путешествии, наряду с Амстердамом, Македонией, Таллином, Одессой, Вологдой, Венецией, Михайловским, Нью-Йорком, Псковом... Бедекер по Рейну этим перечнем далеко не исчерпан. Насыщенная топонимика — один из знаков памятливости его стиха, обживающего далекое, но прочно привязанного к традиционной оси русской культуры, пролегающей между Москвой и Петербургом. Для Рейна она не чревата противостоянием. Его элегия равно принадлежит обоим этим городам: “...над Невкой”, “Над Фонтанкой”, “Печатников переулок”, “На Ордынке”, “У Новодевичьего”... Или даже без точных адресов в названиях: “На старых улицах”, “Набережная”, “Балкон”:
Кроме этого пейзажа,
Что любить нам горячо?
Отвечайте, Ося, Саша,
Яша, Миша, — что еще?
Имена друзей отзываются эхом пейзажа, отзвуком шагов, встреч, звучащим в перечислении имен, шепотком голосов. Да, “элегический урбанист”... Бродский настаивал, что “это определение до известной степени суммирует творчество Рейна”. Но согласуется ли с ним конкретное наблюдение над языком поэзии: “... поэт чрезвычайно вещественен. Стандартное стихотворение Рейна на 80% состоит из существительных и имен собственных, равноценных в его сознании, впрочем, как и в национальном опыте, существительным. Оставшиеся 20% — глаголы, наречия; менее всего прилагательные...”?
Если у Рейна и преобладает элегия, то какая-то не вполне элегическая. Жанр, как он существует последние триста лет (не будем сейчас заглядывать в античность — там все другое), это всегда переживание — со слезой, с жалобой. То есть преобладает эмоциональная оценка. Для оценки необходимы эпитеты, прилагательные. Традиционная элегия не удовлетворится назывной отсылкой к предмету, но обязательно отбросит на него тень своего восприятия.
У Рейна даже эпитет вещественен:
Жизнь прошла, и я тебя увидел
в шелковой косынке у метро...
В двух строчках лирическая формула дана едва ли не исчерпывающе. Сначала в движении жизни, остановленном взглядом, припоминанием. Пресловутый “психологический параллелизм”, едва ли не с момента рождения поэзии ведущий лирическое чувство: ход жизни параллелен событию памяти. Мгновение останавливается, вечное замирает, обретая место действия — “...у метро”. Впрочем, узнавание, опредмечивание произошло одним поэтическим мгновением раньше, прошелестев в вещественности эпитета.
Арка поэзии Рейна перекинута не над пустотой или бездной. В ее проеме зыблется воздух, под нею — напоминанием о текучести времени — проблескивает вода. Арка как рамка, обрамление поэтических кадров, из которых склеивается лента памяти или даже само полотно жизни: “Но жизнь еще короче и сшита наугад!”
Стихи прорезают темноту. Впечатление в них всегда отчетливо, предметно, не ярко, мелькает лишь основной цвет. Вот старое и как будто неприхотливое стихотворение Рейна:
За рекой Алма-Атинкой
подружился я с блондинкой —
челка и зеленый взор.
Оказалось, что татарка.
Я купил ей два подарка —
брошь и ложки — мельхиор.
Не царский подарок, но его обыденность в стихе приобретает поэтическое достоинство. Бывшее однажды остается навсегда. “Алмазы навсегда” — название поэмы Рейна. Это одна из метафор, представляющих его отношения с жизнью — не судимой, но переживаемой, далеко не безбедной, но под знаком вечности вспоминающейся не трудностью быта, а счастьем того, что все-таки выпало быть. Оттого урбанистические эскизы в его стихах и не складываются в уже привычную картину мертвящей антиутопии. Самый неприглядный жизненный сор прорастает элегией:
Уже концы видать,
совсем как в “Страшной мести”,
и все же благодать —
приплясывать на месте.
Преображенка и Рогожская застава —
Как на ладони все — от ЖЭКа до “Райздрава”.
Окликни ТБЦ
хоть палочками Коха...
В конце концов, в конце —
эпоха, как эпоха.
Рейн не изменил тона своих воспоминаний, когда эпоха кончилась и когда память расколола общество, культуру. Одни вспоминали, чтобы отвергнуть, другие — чтобы подтвердить свою верность. И те, и другие вспоминали избирательно, азартно. Рейн помнит элегически, принимает с грустью, относящейся то ли к тому, какой была эпоха, то ли к тому, что она была жизнью, и ее такой, какой она была, больше нет.
Мне хотелось бы, приближаясь к выведению обещанной формулы, выйти из-под власти метафор, предложенных Рейном, и привести одну со стороны. Она мне кажется к месту как в отношении самого поэта, так и той поэтической ситуации, в которой он существует.
Когда-то Джонатан Свифт выступил на стороне классической ясности против ее современных ниспровергателей, гордящихся своей глубокомысленной темнотой: “Я думаю, что по части глубины писатель тот же колодец: человек с хорошим зрением увидит на дне самого глубокого колодца, лишь бы там была вода; если же на дне нет ровно ничего, кроме сухой земли или грязи, то хотя бы колодец был всего в два аршина, его будут считать удивительно глубоким лишь на том основании, что он совершенно темный”.
В окнах поэзии Рейна мерцает глубина. Вот почему для его элегий достаточно существительных: на эпитет часто не остается времени, его едва хватает на то, чтобы припомнить, назвать. Припоминание — поминовение. А в общем, и бывшее, и будущее — “свежие новости / с перекрестка судьбы”.
Когда в уже процитированном выше предисловии к “Избранному” 1993 года Бродский счел Рейна элегичным, он тем самым установил момент принципиального различия между им и собой. Но там же Бродский употребил и другое слово — “метафизик”, приближая Рейна к себе. Метафизик это тот, кто инстинктивно ощущает, “что отношения между вещами этого мира суть эхо или подстрочный — подножный — перевод зависимостей, существующих в мире бесконечности”. Иными словами, считал Бродский, жизненный сор повседневности, так много значащий для поэзии Рейна, переживается им в его призрачности, на пределе распада, исчезновения.
Мгновение — важнейшая хронологическая мера в поэзии Рейна. И все-таки он не торопит время, не спешит заглянуть через голову сейчас в никогда. Он сосредоточен на переживании каждого сущего мига и готов возвращаться к нему памятью, чтобы пережить снова — как однажды бывшее, а не как уже минувшее. В этом смысле Рейн прямая противоположность Бродскому, по крайней мере в последние полтора десятилетия острее всего ощущавшему небытие, отсутствие, пространство не под знаком времени, а под знаком вечности.
Не метафизическое — “уж нет”, а физическое, предметно переживаемое — “были” задает тон поэтическим воспоминаниям Рейна и делает его столь пронзительно, непозволительно — с точки зрения расхожей стихотворной моды — лиричным.
Классическое преобладание вещественности в образе, озвученном “музыкой жизни” в ее повседневности. Такой мне видится (или слышится?) формула лирики Евгения Рейна.
* Евгений Рейн. Арка над водой. М.:"Олимп" - "Астрель", 2000.
|
|
