 |
ПРОЗА ПОЭТА
№4, 1996
Белла Ахмадулина
Памяти Александра Григорьевича Тышлера
МИЛЫЙ ВЕЛИКИЙ ТЫШЛЕР
- Вы напишете о Тышлере?
- О, да!
"О" - это так, самовольное изъявление одушевленных лёгких, мнение любящего бессознания, не спросившего у старших ответственных сил, которым дана маленькая пауза, чтобы сильно увидеть, обежать ощупью нечто, чего еще вовсе нет, в чьем неминуемом наличии клянется твердое: "Да!"
Всё дело - в кратком препинании голоса, в препоне осознания, в промежутке, обозначенном запятой, на которую уйдут три времени года.
О - запятая - да.
Автор - всего лишь этого восклицания, усугубленного запятой, - неподвижно сидит и смотрит в окно: на снег, на цветущую зелень, на шорох падающих листьев, сейчас - идет дождь.
Он так занят этим недвижным неотрывным взглядом, словно предполагает в нем трудовую созидательную энергию, соучаствующую в действиях природы, и, видимо, ждет от окна, что именно в нем сбудется обещание, данное им три времени года назад.
Он как бы смотрит на свою мысль, ветвисто протяженную вовне, соотнесенную с ним в питающей точке опоры. Разглядывая со стороны это колеблющееся построение, он усмехается, узнав в нем нечто мило-знакомое, не ему принадлежащее. Преданно помышляя о Тышлере, он зрительно превратился в его измышление, почти изделие: в продолговатый силуэт, простодушно несущий на голове прозрачную многослойную громоздкость, домики какие-то, флажки, колокольчики, человечков, занятых трудами и играми.
Весело покачивать надо лбом трогательное подобие земного бытия, приходиться ему скромным основанием, опекающим его равновесие и сохранность. Остается вглядеться в это цветное нагромождение и с любовью описать увиденное.
Этому легкому труду предшествует бархатное затемнение, мягкая чернота, облекающая выпуклый золотой свет: елку, или сцену, или улыбку лица - подарок, для усиления нашей радости заточенный до времени в нежную футлярную тьму.
Почему это вступительное ожидание, чья материя - бархат, предваряет в моей памяти образ Тышлера? Не потому ли, что он, в нашем зрении, так связан с Театром - не со спектаклями, которые содеял, а с Театром вообще, с его первобытным празднеством, прельстившим нас до нашего детства: в общем незапамятном детстве людей?
Вот он говорит: "До сих пор я живу детскими и юношескими воспоминаниями. На меня очень подействовали народные театры, балаганы, народные праздники и представления". - И добавляет: "Это очень важно".
Я так и вижу эти слова на его устах, в его увлекательном лице, возымевшем вдруг наивно-важное выражение совершенной детской хитрости. Я видывала и слыхивала эти его слова, относящиеся к невидимым и неведомым подробностям сокровенного художества.
Думаю о нем - и улыбаюсь, вижу со стороны лицо, улыбку, необозначенную чертой рта, зримое построение над головой, на голове: город, города, ярмарка, флажки, кораблики, свечи, лестницы, переходы из одного в другое.
Лицо - я сейчас вижу его как бы со стороны: незаметная улыбка, очевидное для невидимого очевидца построение над головой, моей же, - мысль о нем, о Тышлере. На этот раз - не метафора, ничего не могу поделать с явью, Александр Григорьевич.
Я ведь в окончательную смерть не верю - не в том смысле, что собираюсь уцелеть, быть, еще раз быть, сбыться вновь, иначе. Смерть - подробность жизни, очень важная для живущего и жившего, для тех, кто будет и не будет вживе. Что и как сбылось - так будет и сбудется, но я не об этом, Александр Григорьевич.
Просто сижу, улыбаюсь, вижу и вспоминаю. Построение над головой, иногда без четкой опоры на темя, вольно в небе, лучшее в мире, кроме самого этого мира, белый свет, уже во второй раз даруемый нам художниками. Без них, наивысших страдальцев, - как понять, оценить, возыметь утешение?
У Александра Григорьевича Тышлера была чудная ребячливая улыбка, вернее: усмешка чудного ребенка, доброго, не лукавого, но не простоватого, претерпевшего положенный опыт многознания. Простодушно, но не простоумно, с превосходством детской хитрецы взирал он на события жизни, на гостей - я среди них видела только почитателей его, но до и без меня, он знал, видел и понимал, чему он приходится современником, жертвенным соучастником.
Построения на голове - мое неуклюжее, достоверное построение из головы, над головой - главнейшее изъявление мысли о Тышлере. Вот и сижу, улыбаюсь, вспоминаю...
ДИТЯ ТЫШЛЕР
"Поэзия должна быть глуповата", - Пушкин не нам это писал, но мы, развязные читатели писем, - прочли. Что это значит?
Ум - да, но не умственность суть родители и созидатели искусства. Где в существе человека помещается и умещается его талант, его гений? Много надобно всемирного простора.
Но все-таки, это соотнесено с головой и с тем, что - над головой, выше главы, выше всего.
Тышлер - так рисовал, так жил. Всегда - что-то на голове: кораблики ли, театрики ли, города, анти-корриды, женщины, не известные нам до Тышлера.
Эти построения на голове пусть разгадывают и разглядывают другие: радость для всех, навсегда.
Художник Борис Мессерер познакомил... представил меня Александру Григорьевичу Тышлеру и Флоре.
Я от Тышлера глаз не могла отвести. Я - таких не видела прежде. Это был - многоопытный, многоскорбный ребенок. Он говорил - я как бы слышала и понимала, но я смотрела на него, этого было с избытком достаточно.
Привыкнуть - невозможно. У меня над головой, главнее головы, произрастало нечто.
Александр Григорьевич и Флора приехали к нам на дачу. Как желала я угостить столь дорогих гостей: сварила два супа, приготовила прочую еду.
- Александр Григорьевич, Вы какой суп предпочитаете?
- Я съем и тот, и другой, и прочая...
Исполнил обещания и стал рисовать.
Однажды в пред-Рождественскую ночь в мастерской Мессерера - гадали: холодная вода, горячий воск.
Больно мне писать это. Были: обожаемый Юрий Васильев, художник, обожающий Тышлера (я знаю, так можно: обожаемый - обожающий), Тышлер, Флора, Боря и я.
Когда воск, опущенный Тышлером в воду, обрел прочность, затвердел, Юрий Васильевич Васильев воскликнул или вскричал:
- Александр Григорьевич! У Вас из воска получается совершенство искусства. Позвольте взять и сохранить.
Александр Григорьевич не позволил и попросил? повелел? разрушить. Так и сделали. Не я. Борис и я - не гадали, я всё смотрела на Тышлера и до сих пор не насмотрелась.
Что он видел, глядючи на воск и воду? Судьбу? Она уже свершилась. Художник исполнил свой долг.
Александр Григорьевич подарил мне корабельный подсвечник. - Вы не думаете, не опасаетесь, что я, на корабле, попаду в шторм?
- Всё может быть. У Вас будет подсвечник.
Всё может быть. Или не быть. Но у всех у нас есть устойчивый подсвечник. У всех есть Тышлер.
А почему - дитя?
Выражение, вернее - содержание лица и облика - детское многознание.
Смотрю на корабельный подсвечник: вот он.
Александра Григорьевича Тышлера вижу во сне. Вчера видела: глаз не могла отвести, пока глаза не открылись.
|
|
