 |
ПАНТЕОН
№2, 1996
Николай Глазков
ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ
при жизни по праву считался одной из достопримечательностей Москвы: самобытными и неповторимыми были и его творчество, и сама личность. Его чуть сутуловатая фигура, его небрежность в одежде, его знаменитое рукопожатие, его лукавая улыбка, его манера держаться. Своеобразной и отнюдь не официальной Меккой литературной Москвы стала его квартира в старом флигеле на Арбате, помнящем еще наполеоновское нашествие.
Существовало как бы три Глазкова. Первый, начавший в эпоху «оттепели» наконец издавать свои книги, выглядел в них вполне советским поэтом, принимающим действительность и иногда высмеивающим ее «отдельные недостатки». Это был Глазков печатаемый, автор мастеровито сделанных стихов со своей индивидуальной интонацией.
Второй, Глазков устный, сочинял веселые стихи о дружеских попойках и любовных похождениях. Его строки затверживали наизусть, повторяли, цитировали в узком кругу. Это был Глазков игровой и парадоксальный, стихийно остроумный, мастер словотворчества. (Знаменитый термин «самиздат», кстати, принадлежит именно Глазкову.) «Повелитель стихов», он владел всем арсеналом рифм, накопленным русской поэзией, и неустанно его обогащал. У Глазкова встретишь и необычную глагольную, и корневую, и составную, и ассонансную — и все прочие виды рифм, которые то придавали стиху особенную певучесть и выразительность, то приглашали читателя к увлекательной словесной игре:
Милиционер,
В ряд торговый ринься!
Мы ли о цене
Не договоримся?
(Это четверостишие в однотомнике*, к сожалению, искажено.)
Глазковские игры с корнями и суффиксами, с инверсиями и сравнениями, его каламбуры и даже акростихи, которые он возродил в поэзии своего времени, — не только признак высокого мастерства, но пример проникновения в неисчерпаемые возможности языка. Чего стоит хотя бы такое любовное стихотворение:
Ты, как в окно, в грядущее глядишь —
И все равно мужчину победишь.
А он, стерпя сто двадцать пять обид,
Потом тебя спокойно победит.
Однако вы перехитрите в быте —
И не как львы, — как кошки, победите.
Потом на нас потомки поглядят
И сложат сказ о том, как победят...
Я снова жду с тобой желанной встречи,
Но слова «побежду» нет в русской речи.
И был третий Глазков — самый серьезный и сокровенный. Автор как будто легких, но по существу весьма глубоких стихов о жизни и судьбе, о парадоксальности мироустройства. Этот Глазков поражал эрудицией, вдумчивым осмыслением философских истин, блистательными формулировками точных мыслей. Такого Глазкова по-настоящему знали и могли оценить только его близкие друзья, видевшие в балагуре и гуляке глубоко мыслящего, незаурядного поэта.
Становление Глазкова пришлось на те времена, о которых он сам высказался недвусмысленно: «Табун пасем. Табу на всем». Было общепринято, оперируя известным положением Гегеля, от тезиса переходить прямо к синтезу, минуя антитезис. Поэт же этот антитезис видел, ощущал и осмысливал, что не могло не отпугивать редакторов и прочих надзирателей над литературой, воспитанных в духе плоского мировосприятия. По усвоенным ими установкам, реальность была обращена к человеку как Луна — только одной стороной. Поэт Глазков старался разглядеть и воспроизвести контуры оборотной стороны Луны. Этого ему не прощали.
Часто Николай Глазков облекал самые серьезные свои высказывания в шутливую форму: «Я поэт или клоун?» — спрашивал он. И убедительно заключал: «Надо быть очень умным, чтоб сыграть дурака». Весь его быт, вся его манера поведения носила на себе отпечаток чудачества. Он не просто хотел быть непохожим — он органически был им.
Стержень художественной философии Глазкова — естественность. Поэт «природен», и все, что бессмысленно и противоестественно, ему враждебно и отвратно. Глазков был воплощением той самой «тайной свободы», о которой писали Пушкин и Блок. И не только воплощением, — лучше самого Глазкова не скажешь:
И останется поэт —
Вечный раб своей свободы.
Он был не любителем свободы, а ее сокровенным любимцем. Через таких, как Николай Глазков, свобода выражала себя. От его выступлений на писательских собраниях и литературных вечерах всегда ждали чего-нибудь неординарного или скандального. Литературное начальство опасалось этого и даже прибегало к прямым запретам на публичные появления Глазкова. Что ж! Тогда литературным клубом становилась упомянутая уже арбатская квартира, куда подчас приходило поэтического народу больше, чем в ЦДЛ.
Следуя Хлебникову, делившему людей на «изобретателей» и «приобретателей», молодой Глазков предложил свою классификацию: творители и вторители. С годами он пришел к мысли, что и вторители небесполезны и вносят свой вклад в общую культурную сокровищницу. Но его самого дух творительства не покидал никогда.
Поэта всегда занимала проблема будущего: будущего мира, будущего его страны и его народа и, конечно, будущего его стихов. Кажется, нигде и никогда не печатались эти строки Глазкова, написанные в молодости. Помня их много лет, позволю себе ими завершить это краткое размышление о Глазкове, не претендующее на освещение и малой доли богатств, заложенных в его наследии.
Поезд едет ду-ду-ду,
Чрезвычайно скоро.
Он везет не ерунду,
А стихи Глазкова.
И за будущие дни
Я не беспокоюсь,
Потому что искони
Верю в этот поезд. Лазарь Шерешевский
Николай Глазков
РУКОВОДСТВО ДЛЯ НАЧИНАЮЩИХ ГЕНИЕВ
Некий молодой товарищ однажды изъявил желание стать гением. Не зная, с чего начать, он решил посоветоваться с Великим гуманистом.
— Не можете ли Вы, — обратился он к Великому гуманисту, составить для меня нечто вроде инструкции...
— Могу, — ответил Великий гуманист и тотчас же написал Руководство для начинающих гениев:
1. Гений обязательно знает, что он гений, и не скрывает этого от окружающих.
2. Гений обязательно высказывает небывалые, на первый взгляд безумные, мысли.
3. Для гения основная радость жизни состоит в его собственной гениальности.
4. Гений обязательно не признается огромным большинством своих современников, ибо они до него не доросли. Однако потомки охотно признают всех гениев.
5. Гений поражает толпу не только огромным богатством своего внутреннего мира, но и своим внешним обликом.
6. Гений должен иметь вокруг себя некоторое количество соратников и последователей, которые составляют промежуточное звено между гением и толпой.
7. Если гения признают не за его гениальность, а за что-либо другое, то гений не должен роптать: такова его судьба! И на том спасибо!!!
. . .
Полотно. Ермак. Татары.
Это будет Суриков,
Ну, а тут идут в тартары
Племена мазуриков.
Одеянья оборванцев
Ярче, чем мозаика.
Жизнь их будет обрываться,
Словно стих прозаика.
И прольется кровь густая
Самобытным суриком.
Наши дни, видать, устали
Дань платить мазурикам.
1938
ЗАКЛИНАНИЯ
Мажордомам мандолины
Могиканам старины
Монотонно май долины
Заклинает Сталинир.
Мозаикою и мелом,
Будто битвою Мамай
Май заикам и химерам
Тарабарит на трамвай.
Икс и игрек, и заики
Донимают Дон Днепром.
Ну и пусть, а я Великий
Сногсшибательный Эпрон.
1939
. . .
Ночь, созданная для любви,
Зовет сама,
И как большие корабли,
Стоят дома.
1954
. . .
Была зима. Всесильный город
Был опрокинут в зимний холод,
И кое-кто считал, что новый
Настал период ледниковый.
Однако к счастью для планеты
В июне наступило лето!
1956
. . .
Стояли львы, рыча,
Как ивы у ручья.
1956
НА СТАДИОНЕ
Команды мастеров гоняли мяч.
Мяч бешено взлетал, о ноги тычась.
Смотрела на футбольный этот матч
Толпа людей примерно в двадцать тысяч.
Они болели. Я болеть не мог,
И оставался их восторгам чуждым.
Я был на стадионе одинок;
И не был я охвачен стадным чувством!..
1957
. . .
Давно хотел сложить стихи про то,
Что не люблю я зимнего пальто.
Ношу его из-за проклятой стужи,
В пальто мне плохо, без него мне хуже!
1958
. . .
Тает снег, лежащий на крыше,
Ибо так установлено свыше.
1958
ПОЧЕМУ ЛЮДИ УМИРАЮТ?
Люди умирают почему?
Не влечет их никакая тьма.
Люди умирают потому,
Что приходит каждый год зима.
Ну, а там, где стужи не бывает,
Смерти все равно не превозмочь.
Почему же люди умирают?
Потому что наступает ночь!
1960
ГАРУН-АЛЬ-РАШИД
Был Гарун-аль-Рашид когда-то
Полновластным халифом Багдада.
И придворные, лицемеря,
Говорили ему, что в Багдаде
Преисполнено все благодати,
Но Гарун-аль-Рашид им не верил.
Он, себя за купца выдавая,
Посещал караван-сараи
И, вино распивая, от пьяных
Узнавал обо всех изъянах.
Был Гарун-аль-Рашид халифом,
Но не верил ни льстивым фразам,
Ни причесанным сводкам-мифам,
А старался быть ближе к массам!
1962
СЕНТЯБРЬСКАЯ СТУЖА
В моей душе добро и зло
Оставили свой след.
Мне не везло и не везло
В теченье многих лет.
Наисквернейшая стезя
Мне выпала опять:
Я нынче там, где жить нельзя,
Где можно умирать!..
1964
. . .
Зачем нужны на белом свете
Свирепый холод, буйный ветер,
И дождь двухмесячного стажа,
И ночи, черные, как сажа?
Землетрясенья, наводненья,
Я тоже ставлю под сомненья,
Хоть знаю: катастрофы эти
Рельеф меняют на планете!
А вот шакалы и гиены
Стоят на страже гигиены,
И волки, коршуны и щуки
Нужны, по мнению науки.
И комары приносят благо,
Но тем не менее однако
Явлений много только вредных —
И никакой отрады нет в них!
1970
. . .
Одни растенья любят солнце,
Другие — тень,
Но ни одно не любит тьмы.
Вот так и мы!
1974
. . .
Такие были времена:
Для племени и рода
Не больше стоила война,
Чем, например, охота
На зубра или кабана
Слона иль бегемота!
1974
РАЗМЫШЛЕНЬЯ
Ноль как число не смотрится никак,
Но действует, как пограничный знак!
И у него, как крылья у орла,
Есть верхняя и нижняя шкала.
В любой науке понимая толк,
Ноль разделяет капитал и долг.
Живя на уровне морской волны,
Он в центре высоты и глубины.
Ноль отделяет воду ото льда,
От зноя отделяет холода.
Ноль — это разделения король:
И время, и пространство делит ноль.
Он разделяет бесконечность доль,
Но существует абсолютный ноль.
По Томсону иль Кельвину шкала
Не знает, что такое два крыла.
Там странный ноль — непостижимый знак.
А что за ним? Ничто? Безмолвье? Мрак?
Иль бесконечность антивещества,
Где процветают антисущества?
Иль за пространством скрытые миры?
Иль отчужденность черной той дыры,
В которой красного смещенья нет,
А действует смещенье фиолет?
Иль наше время движется там вспять?
Кому-то это суждено узнать!
Узнаем мы, которые живем
Над абсолютным кельвинским нулем!
1975
. . .
Дремота обрела права.
От снега кажется белее
Лесная сонная аллея,
Где дремлет белая сова.
И сумрачная синева
На белый снег ложится тенью —
Уныло выглядят растенья.
1976
. . .
Всеми фибрами своих колес
Мчался в век прогресса паровоз,
Но, как ретроград и мракобес,
В век прогресса паровоз исчез!
1978
. . .
По таежной тропе не я
Шел к заливу Терпения.
Тот, кто шел, был степеннее:
Слушал он в упоении
Грохот сердцебиения,
Птиц простуженных пение
И медведя сопение.
Видел волн белопение
И горбуши кипение
У залива Терпения.
1979
. . .
Иголка тонет в блюдечке с водой,
Поэзии тут нету никакой!
Когда иголка по воде плывет,
Не проза, а поэзия живет!
. . .
Шебуршит колючий снег.
В стужу и во мраке
Мерзнет бедный человек —
Лучший друг собаки.
1979
. . .
Не все, что сложное —
Ложное;
Не все простое —
Пустое!
Публикация Н.Н.Глазкова
|
|
