 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 2001
Олег Чухонцев
После лирики, после эпоса
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Поезд катится, катится
с ветерком, с ветерком…
1958
Этот пейзаж пробегающий,
падающий и взмывающий,
со свету в сумрак ныряющий
и возникающий снова
то подорожником-мятою,
то шелестящей цитатою
в книге, страницы теряющей
и обнажающей Слово.
Воздух восторга и скорости,
зайцем ли едешь на поезде
в поезде дальнего следования
и - предъявите билет!
Где корешки, где попутчики?
поиспарились голубчики.
Где она, точка последняя,
вспять отшатнувшийся свет?
Сколько же минуло-кануло,
смотришь на жизнь свою заново:
ты ли с приподнятым воротом
на сквозняке прикурить
пробуешь, моль канцелярская?
что там проносится, лязгая?
буксы горят или что-то там?
Баста. Пожалте сходить.
Ни фонаря. Что за станция?
Раньше бы мог догадаться я.
Место глухое, ничейное.
Вот мы с тобой и одни,
глупая жизнь ненаглядная.
Вот оно, наше неладное.
Что там, огни ли вечерние,
волчьи ли пышут огни?
. . .
Две старых сосны обнялись и скрипят,
вот-вот упадут.
И дождь их стегает, и гнет снегопад,
но жить - это труд.
Лесбийские сестры, почти без ветвей,
жилички высот.
Одна упадет и другая за ней,
но твердь не дает.
Я ночью не сплю, и они меж собой
о чем-то не спят.
Проснусь, а они уже наперебой -
ну как? - говорят.
Щади их ненастье, храни их в жару
и в стужу, Творец.
О, скоро и я напрямик разберу
их речь наконец.
. . .
То улица Маркса, то Маркс урамыв,
мы бродим с тобой от тюрьмы до тюрьмы
в Башкирии где-то, в Мордовии,
по русской Татаромонголии.
На этой урам - кгб-мвд,
ошую дружинники и карате,
на том урамы особисты,
а их одесную самбисты.
А лица скуласты, а душ ни души,
удмурты и мари, а то чуваши,
глаза непроглядны и узки,
и что-то лопочут по-русски.
А что говорят, знает только Аллах,
однако везде дисциплина и страх,
и солнце косит над водою
с мечети под красной звездою.
А если товарища здесь ты найдешь,
где суры хранят за кирзою как нож,
и третий окажется рядом
с калашниковым автоматом.
И муза моя замыкает уста
и видит, как тенью, сошедшей с креста,
бредет кто-то в робе казенной,
под номером с пешей колонной,
горит на плече его лагерный знак,
а он близоруко глядит за барак,
где тучка блажит золотая
от Чистополя до Валдая.
1986
. . .
Без хозяина сад заглох,
кутал розу - стоит крапива,
в вику выродился горох,
и гуляет чертополох
там, где вишня росла и слива.
А за свалкою у леска
из возгонок перегорелых
наркоты и змеевика
граммофончик звенит вьюнка
в инфернальных уже пределах.
Страшно мал, но велик зело,
ибо в царстве теней пригрелся,
пожирающий знак зеро.
Вот и думай, мутант прогресса,
что же будет после всего,
после сныти, болота, леса,
после лирики, после эпоса…
. . .
Помню, а выпадает из памяти,
вижу, а вроде оканемел:
это перстом по китайской грамоте
водишь-глядишь, а в уме пробел.
Расцеловал бы первого встречного!
в рожу бы плюнул! а все зачем?
чтобы припомнить лицо, а нечего,
что-то такое на букву м.
Серо-седое и уши с ватою,
злое, с щетиною на щеках -
вот оно - в зеркале - лиловатое,
и эта штучка в худых руках,
этот цветок - сквозь кустарник - искрами
сыплющий в парковый мрак с полян,
огненный - как его, черт? - и выспренний
и еще рифма к нему: тимпан.
Дышит один и винит, а некого,
благоухает в руках другой.
А назови - и завесят зеркало:
рама, а в раме - вечный покой.
Вот вам и дружба вернее верного:
втиснется первый в багетный гроб,
ляжет второй на груди у первого,
добрый был малый, хоть мизантроп.
Кто этот малый? но губы наглухо:
красный цветок и лиловый нос.
Как его имя? И шепот на ухо:
не догадался еще ..?
1975
. . .
Зачем Ты, Господи, меня призвал
на подвиг вероломства неослушный
и поношенью вечному предал?
Зачем принудил к правде двоедушной
мой слабый мозг, чтобы познал и он,
как гибельно тяжел Твой нимб воздушный?
Зачем не лавр, не кипарис, не клен
Ты выбрал мне, а жалкую осину,
чтоб был и в смерти жалок и смешон?
Тебе ли, Равви, Божьему ли Сыну,
со смертным тяжкий замысел делить,
препоручив худую половину?
И что еще он может предъявить,
кроме того, чем набухает шея,
чтоб хрипом весть благую подтвердить
не попрекая, но благоговея?
. . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . .
1975
. . .
Все молодился, молодел,
казалось, годы - пшик,
а утром как-то поглядел,
а в зеркале - старик:
очки подглазий, борода,
взгляд жив, но нет лица -
так в черную дыру звезда
прова-лива-ется,
еще горит и множит свет,
но испускает дух,
не человек уже - портрет
амбиций и прорух.
. . .
черный на белом кричит треугольник над ложем,
ангел трубит, и эрот объявляет отбой
На Рождество ли зажгут ритуальные свечи,
или какой потолкаться нагрянет народ,
младший Ракитин глаза опускает при встрече,
если завидит на улице, взгляд отвернет.
Страшное дело быть сыном какого-то веда,
в гости к которому шастают бородачи,
курят и спорят, и вот уже через соседа
кто-то кому-то в карман опускает ключи.
О, эти тайны, в них что-то всегда воровское,
стонут пружины ли, взвизгивают тормоза -
этот подросток наверное знает такое,
что мы не знаем в себе - и отводит глаза.
Женщины, деньги, машины, картины, модели,
хмели-сунели, и вкрадчивый трекот струны -
можно рехнуться от этого в самом-то деле!
Не удивлюсь, если видит он вещие сны.
Вещие сны - это то, что не вещи, а знаки,
это не лица, а лики, и может быть он
к нам, в ослепительном здесь пребывающим мраке,
вестник юродивый, светом иным занесен.
1980?
НА ВОКЗАЛЕ
Стояла и не говорила,
мычала, мыкаясь с узлом,
как древнеримская сивилла
в огромном городе чужом.
Хотел подать - на миг успела
освободиться от узла
и руку бегло поглядела,
а денег нищих не взяла.
И узел царски развязала,
открыв пустое, как бомжу,
а большего - не рассказала,
и я уже не расскажу.
. . .
Радости нужен повод:
день ли рожденья, год
свадьбы - гуляй, коль молод.
Горе само найдет.
Даром не потревожит,
лишних не скажет слов,
руку молчком положит,
глянет в глаза: готов?
Вздрогнешь, как от ушиба,
жизнь пронесется вспять…
Вот и учись как рыба
воздух пустой глотать.
|
|
