 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 2001
Евгений Сливкин
Мы плыли впотьмах по теченью
ОТКРЫТКА С ВИДОМ
Когда по пищеводу к животу
рванул, как наждаком надраив гланды,
ирландский виски в Гамбургском порту,
и выпали в осадок Нидерланды,
я выудил из бокового ту
открытку, на которой темноту
рождественские множили гирлянды.
Обратный адрес выбыл по складам,
но память о тебе подобна зуду...
В корытах недобитую посуду
льда полоскал простудный Амстердам.
Прибился я к беспочвенному люду,
не здесь когда-то пившему "Агдам".
Иных уж нет, а те - по городам.
В том городе, где мгла на якорях
стояла, опрокидывая в грахт*
свет фонарей унылый и лиловый,
мне жизнь моя напоминала крах
какой-нибудь компании торговой:
партнеры в память приняли по новой,
а вкладчики остались в дураках.
По городам искал я должника,
как будто было, что подать к оплате,
а встретил кредитора-двойника,
чей голос после пятого гудка
ответил мне из трубки в автомате.
Был разговор во взвывах кабака
скучней, чем непорочное зачатье
(безрезультатней уж наверняка).
Всем тем, что плохо названо - судьбой,
я сам себя обмерил и обвесил.
По свету затаскал любовный вексель,
в простом конверте выданный тобой.
Я приминал плешивой головой
чехлы бессчетных самолетных кресел,
и про меня нигде не скажут - свой.
Артериям пиратским подошли б,
когда забыть искусственный изгиб,
названья типа Стикса и Коцита,
и если здесь вылавливают рыб -
их чешуя старателем промыта.
И ни к чему в сих палестинах всхлип
старухи у разбитого корыта.
В сосудах мозга булькает - банкрот!
И здесь темно, и там темно... но там бы
без лишних слов открыли банку шпрот -
принять в купе, побеломорить - в тамбур.
Не помню, может, все наоборот...
Одно лишь не беда, что это - Гамбург,
где, прежде чем пришить, посмотрят: тот?
Покачивались сонмы окон, кратны
числу официантов и портье,
и девочки, как контурные карты
доступных стран, шуршали в темноте.
Дурманящие печень ароматы,
запахнуты в восточные халаты,
у ночи закипали на плите.
Клюет стрелой подъемный минарет,
с причалов - тюркиш вперемешку с руссиш.
Открытки с видом не было и нет.
И знаешь, если слышишь, в сорок лет
душа - обременительная роскошь,
хотя чего, порой, в себе не носишь,
когда сидишь один без сигарет!
ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Ты учишь проклятый романский
язык при настольной луне,
и час без пяти комендантский
железом скребет по стене.
Над крышею холод планиды,
окно - в ленинградскую тьму:
есть вид на Фонтанку - и виды
на будущее ни к чему.
Ты помнишь, как в этой вот яви,
ко мне прижимаясь плечом,
жила в коммунальной державе,
где ветер пропах кумачом?
Холщовые лица хозяев
и лозунгов белый букварь.
В недвижные рельсы трамваев,
как в реку смотрелся фонарь.
Товарищи по неуменью
держать кормовое весло,
мы плыли впотьмах по теченью...
И вот ведь куда занесло!
СТРАУСИНАЯ ФЕРМА НА СРЕДНЕМ ЗАПАДЕ
Как забытые на посту,
где дает кругаля хайвей,
меряют страусы пустоту
между кустарниками своей
прусской поступью: прям носок,
клювы торчат, что твоя тоска.
И головы не зарыть в песок -
нет в кукурузной стерне песка.
КУКУРУЗИАДА
Кукуруза пошла понемногу
в рост под замершей линией связи.
Но никто не объявит тревогу
на оставленной авиабазе,
не угодной военному богу.
На посадку заходит голубо-
фюзеляжный из аэроклуба, -
тишину разогнав лопастями, -
самолетишко, штатский сугубо, -
поделиться спешит новостями.
Но хранят по нечетным и четным
ко всему безучастные позы
позабытые здесь бомбовозы,
припадая к земле без угрозы
от нее оторваться на взлетном.
Поднимались пернатым порывом
и железным снижались парадом.
А теперь с "кукурузником" рядом...
Ни заправиться им над Заливом,
ни себя облегчить над Багдадом!
Через люк в бомбовозное пузо
проникают подростки для ебли,
и под самым крылом кукуруза
воздвигает зеленые стебли
своего самородного груза.
Отставные глашатаи гнева
охватили бы небо дугою,
но все выше и справа и слева
лезут всходы нешумного сева.
И заказано сеять другое!
ГОРЕЦ
Когда Аллах сочтет народы
по обе стороны хребта,
и склонам приданные взводы,
ярясь в условиях погоды,
проверят в селах паспорта,
Он скажет: - Я един, но не с кем
в горах при Тереке-реке
мне слово молвить на чеченском,
смычногортанном языке.
Он скажет на табасаранском
и на даргинском повторит,
но не откликнется под Брянском
на волке скачущий джигит.
И вновь Аллах сочтет народы
по обе стороны хребта,
и тут оглушит огороды
последний выстрел из винта.
И над разбомбленным подвалом,
в черкеску старую одет,
поднимется, как в небывалом
спектакле, двухсотлетний дед.
И сам себя обезоружив,
он встанет на краю села,
его фамилия - Бестужев
однажды в юности была.
Он шел со знаменем на плаху
но проложил иной маршрут -
и перекинулся к Аллаху
из глубины сибирских руд.
И с той поры носил папаху.
И будет речь его опасной -
с подъемом вверх и спуском вниз,
к тому же своенравной гласной
смущен чеченский вокализм.
Са-а - источник низких выгод,
а са - во внутрь себя смотреть,
ве-ели открывает выход,
а вели означает смерть.
А всадник съехал с пьедестала,
и беглеца, презрев покой
и волю, статуя достала
в крови окисленной рукой.
Но змей коню под брюхо узкий
язык вонзает...
Этот бред
начнет нести уже по-русски
контуженный чеченский дед.
И не опустится степенно,
а, видя набежавший взвод,
на стариковские колена
пред близким небом упадет,
прошамкав: - Господи Аллаше
Единый в вечных небесах!,
когда Ты взвесишь их и наши
грехи на искренних весах,
мои - сравняют обе чаши!
СПУТНИКИ ОДИССЕЯ
Как будто пробку вытащили в ванне,
вода ушла, причмокнув на прощанье
призывными губами, и над нами
подтянут вымпел мокрыми штанами.
Но мы такого нахлебались вдоволь,
что наши не обрадуются вдовы!
Нам Одиссей заделал уши воском,
чтоб изнутри, когда корабль под креном,
не хлынуло и не текло по доскам...
В портах - другое пели мы сиренам.
|
|
