 |
ПАНТЕОН
№2, 1997
Лев Озеров
НА РАССТОЯНИИ ДУШИ
“Когда человек умирает, изменяются его портреты...”
Ахматовская метафора многозначна. Изменяемся — не внешне, а внутренне — и мы, перенесшие утрату. Преображается наше представление о личности, перешедшей из настоящего времени в прошлое. Поґиному звучит написанное и сказанное.
Давнымґдавно, будучи еще молодым человеком, Озеров писал: “Перед смертью жизнь немного медлит, Будто бы вода над водосбором, Медлит и не хочет падать в бездну, Но, отчаясь, падает...”.
Печальноґпрозорливые строки. Лаконичноґафористичные, как большинство лирических миниатюр Озерова. Возникает мысль: предположим, что поэт, уходя, оставил нам только полку стихотворных сборников. От первого — “Приднепровье”, увидевшего свет полвека назад, до завершающего — “Бездна жизни”, изданного в прошлом году. Случись такое, мы приняли бы эти тома и томики как полновесное наследие. Ведь многие поэтические высказывания Озерова вошли в наш речевой обиход, стали общим достоянием, превратились в поговорки.
Еще в сорок четвертом начинающий киевский стихотворец, глядя на кровоточащий, как незаживающая рана, наспех присыпанный землей, окраинный ров, изрек: “Я пришел к тебе, Бабий Яр. Если возраст у горя есть, Значит, я немыслимо стар, На столетья считать — не счесть”.
Возраст горя. Впечатляющее словосочетание. Плод истинного потрясения.
А кому принадлежит более поздняя сентенция, на сей раз ироническая: “Талантам надо помогать, Бездарности пробьются сами”? Кем сказано, что сегодня москвичи “не акают, не окают, но ахают и охают”? Чья находка — простейшее, но пронзительное сопоставление: “Веселый Гоголь на бульваре, Печальный Гоголь во дворе”? Кем произнесено уже на излете судьбы: “Боль, что вдох без выдоха, Боль, что вход без выхода”?
Эти крылатые фразы известны. Но не каждый знает, кто их создал. Может, это и есть наивысшая похвала автору. Не случайно озеровское обращение к нынешнему Питеру: “Великий город с областной судьбой” наши скорострельные газетчики не раз приписывали совершенно другим персонажам, которые в своих интервью и речах использовали этот афоризм, не ведая о первоисточнике. Озеров не обижался.
Но лирика — лишь одна ипостась его таланта. Лев Адольфович был и музыкально одарен, прекрасно играл на скрипке, даже сочинял собственные композиции pour violon. Не став концертным исполнителем, он вносил мелодику в свои стихи и прозу. Абсолютный слух воплотился и в безошибочном чувстве слова. Оно проявилось в его бесчисленных литературоведческих исследованиях, текстологических расшифровках, в мемуарной эссеистике.
Искусный рисовальщик, Озеров дарил свои моментальные наброски и сиюминутные автошаржи друзьям, украшал ими поля рукописей — давняя традиция русских сочинителей.
Но с юных лет он знал свое главное призвание — поэта.
Мы росли с ним в Киеве, на одной улице, на тенистой Златоустовской. Шестилетние, играли под сенью дворовых акаций и шелковиц, взлетали на качелях, по очереди катали обруч, а порой и ссорились изґза игрушек.
Тогда моя мама взывала, глядя в окно: “Не обижай Левушку” — я был на несколько месяцев старше.
Вскоре моя семья переехала в дом на углу Караваевской и МариинскоґБлаговещенской. А Лева со своей родней оказался на Тарасовской. На той самой Тарасовской, где родился Максимилиан Волошин, где, на углу НикольскоґБотанической, некогда обитала Анна Ахматова, а десятилетия спустя гонял тряпичный мяч Сарик Гудзенко.
Киевские расстояния в конце двадцатых были и сами по себе невелики. А Караваевскую от Тарасовской отделяли две трамвайных остановки или семь минут пешего ходу. Так что мы продолжали видеться с Левой довольно часто. Жизнь тех лет, полуголодная и тревожная, отнюдь не баловала нас, подросших. Но несовершеннолетним легче преодолевать трудную повседневность. Кроме киевских красот и высот существовали друзья, книги, музыка, футбол, гимнастический зал, ближайшая киношка. Наконец, первая влюбленность в самую красивую девочку класса.
К пятнадцати годам мы с Левой обнаружили, что оба пишем стихи. И стали вовсе неразлучны. Мы читали друг другу свои новые творения, обменивались раздобытыми книгами, всеядно увлекались Багрицким, Тихоновым, Светловым, разгадывали яркие шарады “Столбцов”, скандировали запев “Улялаевщины”. Но вскоре нас безраздельно пленил Пастернак.
Все это привело двух неофитов, совсем еще зеленых, в литературную студию, где первым нашим поэтическим наставником стал Николай Ушаков, чью “Весну республики” мы тоже знали наизусть. Начальные уроки взыскательного мастера во многом определили наше отношение к искусству стиха.
Я раньше переехал из Киева в Москву, и мы стали часто писать друг другу. Несколько месяцев назад, сдавая в РГАЛИ часть своего домашнего архива, я обнаружил в одной из папок давние послания Льва. Хочу привести короткие выдержки из его писем. Вчитаемся в то, о чем размышлял тогдашний юноша, почти мальчик. И примем во внимание даты: июль — август 1933 года.
“...Все время нет электричества. Пишу при коптилке. Киев по ночам, как в пещеру, вдвинут в темноту. Нет света. Впрочем, другого тоже нет. Но есть... соль. Надо помнить, что соль наша крепка и раствор ее всегда будет насыщен”.
“У нас отняли право на изображение трагического. Наша эпоха — жестокая эпоха... Некоторые мотивы драматической поэзии встречаю у Павла Васильева. Очарован Пастернаком, его высоким трагизмом. А все это нашими критиками отрицается”.
“Кончил вчера статью о Пастернаке. На ушаковских занятиях в студии будет мой доклад о Борисе Леонидовиче”.
Раннее прозрение. Раннее призвание. Вот когда это все начиналось. А несколько лет спустя, когда Озеров уже учился в Москве, в легендарном ИФЛИ, заочное восхищение автором “Второго рождения” перешло в личное знакомство. Это общение сказалось на судьбе Озерова. Как и, в дальнейшем, встречи с Ахматовой и Заболоцким, Сельвинским и Асеевым, Антокольским и Зенкевичем...
Все знают, что однотомник Пастернака в Большой серии “Библиотеки поэта” (1965) открывался предисловием Андрея Синявского. Но далеко не все помнят, что составление, подготовка текста и примечания к этому уникальному изданию принадлежат Льву Озерову. Что томик Бориса Леонидовича в Малой серии “Библиотеки” подготовлен и прокомментирован им же. А это был колоссальный первопроходческий труд, проторивший дорогу составителям и комментаторам всех последующих изданий поэта.
Еще одна существенная подробность. Обратимся к дневниковым записям Лидии Корнеевны Чуковской. Откроем второй том и в разделе примечаний прочтем: “При жизни Ахматовой Львом Озеровым опубликованы были две статьи о ее поэзии. Первая — о сборнике 1958 года. Эта статья — “Стихотворения Анны Ахматовой”, напечатанная 23 июня 1959 года в “Литературной газете”, — вообще представляет собой первый отзыв о ее поэзии после долгих лет молчания. (По словам Льва Адольфовича, А.А. называла ее “прорыв блокады”.) Статья “Тайны ремесла”, о которой у меня с нею шла речь, явилась второю”.
Прорыв ахматовской блокады и начальный подступ к научному толкованию пастернаковского наследия — этих двух деяний было бы достаточно, чтобы имя Озерова произносилось нами с благодарностью. А были еще книги о Батюшкове и Баратынском, Тютчеве и Фете, о поэзии и поэтике. Было и множество переводов.
Но Озерову мало было писать и печататься самому. Он не жалел сил на “проталкивание” книг поэтов, замалчиваемых или забытых. Это благодаря ему занял истинное свое место в истории нашей поэзии Дмитрий Кедрин. А в недавнее время при настойчивом содействии Льва Адольфовича увидел свет полновесный том стихов и прозы “четвертого акмеиста” — Михаила Зенкевича. В числе поэтов, чьи сборники подготовил и пробил Озеров, такие истинные художники, как Александр Кочетков и Петр Семынин, Сергей Бобров и Георгий Оболдуев.
Неприятие существовавших порядков Озеров выражал поґсвоему. Не числился ни в “диссидентах”, ни в “подписантах”. Отдавая должное внешнему проявлению смелости, он предпочитал глубинную работу, кропотливое восстановление справедливости.
И многим памятная “Устная библиотека поэта”, основанная им при Доме актера, служила той же цели. Первое слово на этих подмостках было предоставлено поэтам недооцененным — либо тем, кто, лишенный возможности публиковать оригинальные стихи, вынужден был эмигрировать в переводы.
Один из вечеров был посвящен поэзии Семена Липкина. Театральную гостиную освятила тогда своим приходом Ахматова. Она сидела в третьем ряду, накинув неизменную шаль на плечи. Нет, она не участвовала в обсуждении. Само ее присутствие было красноречивее слов. А затем последовали вечера Марии Петровых, Арсения Тарковского, Веры Звягинцевой, Юлии Нейман. Перед читателями и слушателями по сути дела предстала плеяда поэтов, как бы переживших второе рождение.
Поэт, переводчик, исследователь, оратор, педагог... Но вернемся к тому, с чего начали — к поэзии Озерова. Она не ограничивалась короткими лирическими записями. Озеров отдал должное и поэме, балладе, даже пародии. Примечательно, что он, будучи личностью академического склада, отнюдь не был чужд формальным поискам. Он широко экспериментировал с белым стихом, с верлибром. А в последние годы создал на основе техники свободного стиха свой известный мемуарный цикл “Портреты без рам”.
В последней книге Льва Озерова “Бездна жизни” есть такие строки: “О том, что назвалось судьбою. О том и думаю в тиши, Когда беседую с тобою На расстоянии души”.
Это обращено к любому из нас. Давайте же продожим нашу беседу со Львом Озеровым на расстоянии души. Яков Хелемский Сейчас в моде относиться к поэзии несколько легкомысленно, как к игре. Из всего Пушкина помнят, что поэзия должна быть глуповата, а о Пророке забывают...
Лев Адольфович Озеров был человеком другой традиции. И вся жизнь его — пример именно служения поэзии.
До самых последних дней, а ему уже минуло восемьдесят, он не ведал ни старости, ни усталости, ни даже минутной паузы. И с готовностью взваливал на себя все новые заботы, если считал их полезными для того единственного, чему служил.
Когда три года назад начал выходить “Арион” и мы пригласили Льва Адольфовича к сотрудничеству, он откликнулся мгновенно. И все эти годы был для нас и автором, и советчиком, и другом. Придумывал публикации, находил и поддерживал молодых, не давал забывать стариков. Он был удивительно бескорыстен в своем служении.
И в последнюю нашу встречу, за две недели до его смерти, он был все тот же безукоризненно одетый, подтянутый, вопросительно или утвердительно сверкающий очками Озеров. Огромный стол по обыкновению был завален книгами и рукописями. И в конце разговора — а мы строили планы — он передал стопочку стихов, надписав своим тщательным завитушечным почерком титульный лист: Новые стихи журналу “Арион”. Вероятно, это была последняя за его долгую жизнь поэта подборка...
Готовя эту публикацию, мы добавили к стихам из той подборки еще несколько новых — из приведенных в порядок его близкими рукописей. Алексей Алехин
Лев Озеров
. . .
Тут действует не память. Чтоґто третье,
Незнаемое, чтоґто от тоски,
Легчайшее, как выдох междометья,
Летучее, как взмах руки.
Тут действует не память. Чтоґто вроде
Беспамятности. Чтоґто от беды,
Когда в неволе тянешься к свободе
И жизнь свою клянешь на все лады.
Тут действует не память, а наитье,
Слепая страсть, усталость от забот,
Когда мельканье мотылька — событье,
А влажный ветерок — переворот.
. . .
Пишу стихотворенье,
На нем остался след —
Клубничное варенье,
Отрада детских лет.
Досталось это благо
Из бабушкиных рук,
И вот хранит бумага
Тот цвет, и вкус, и звук.
Хранит стихотворенье
Ту лиственную тень,
То давнее варенье,
Тот невозвратный день.
ДАНТЕ ОСТАВЛЯЕТ ФЛОРЕНЦИЮ
Последний раз он обернулся, будто
Хотел от тени оторвать ступни,
Но тень не отпускала. Резко, круто
Взгляд отвернул. Ни друга, ни родни
Не вспоминал он. Золотые дни
Перегорели. Началось изгнанье.
Но он не знал, что вот его призванье —
Изгнанничество, гордый строй терцин.
Тройчаток на три книги. Он один.
. . .
Мелеют души, как моря.
Не исключение моя
Душа, не чуждая восторга,
Душа,не проданная с торга.
Она на солнцепеке лет
Обожжена, и больше нет
Ни влаги для нее, ни сини
В нечеловеческой пустыне,
Где вместо парусов и рыб —
Скопления песчаных глыб.
. . .
Одна из гвоздик глянула на меня
Так пристально и так жгуче,
Что мне показалось: вскрикнула...
. . .
Когда возникло звезд отточье
И небо стало лиловей,
Над красновидовскою ночью
Возник июньский соловей.
Импровизатор по природе,
Он, между прочим, против правил
Переставлял коленца так,
Что с ног и на голову ставил
Любой из песни взятый такт.
Мы слушали его пристрастно
И думали во тьме густой,
Что он владел ночным пространством,
Как не владели мы собой.
. . .
Для радости надо немало:
Рассветных небес крутизна,
Качающаяся сосна
С вершиной, блистающей ало,
И слово твое, что упало
С губ твоих в миг полусна.
. . .
Ах, эти менуэты и гавоты!
Ах, эти приседанья, повороты,
И паузы, и вздохи, и подчас
Признанье на ходу: “Люблю я вас”,
“Шалун, оставьте!”, “Нет, моя богиня,
Я не оставлю, и клянусь — отныне
Я раб ваш”, “Не шутите, Никола”,
“Казните, я готов всегда за вами...” Мгла
За окнами, а в зале свечи, свечи,
И женские сияющие плечи,
И этот локоток, что светлячок.
Оркестр на хорах. Вальса ветерок,
И ветер у виска. “Готов за вами”.
“Терпите, Никола”... А за словами
Дыханье, смех, духи, глаза, глаза —
Какая дымчатая бирюза.
Ах, эти приседанья, повороты.
Ах, эти менуэты и гавоты...
Прошу тебя, — среди тревог и бед
Давайґка ступим в тот летящий след, —
В тот след скользящий, вальсовый, беспечный, —
В наш сумасшедший век бесчеловечный.
ПОДЗЕМНЫЙ ПЕРЕХОД
Лукавый замысел — подземный переход.
Кротовый умысел. Маршруты Алигьери.
Из года в год воинствующий сброд,
Не столько уповая на приход,
Подсчитывает общие потери.
Кто городил подобный огород?
Безмолствующий кто повел народ?
Кто проявил завидную прилежность?
Два выхода, и оба в неизбежность,
И два пути надежды в безнадежность.
Безвыходность — подземный переход.
|
|
