 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№2, 1997
Дэвид Герберт Лоуренс
«СКВОЗЬ ПРИЗМУ ВСЕХ СОЗДАНИЙ»
Дэвид Герберт Лоуренс родился в 1885 г. в Иствуде, в семье шахтера. Посещал в Ноттингеме университетский колледж. Первый роман («Белый павлин») выпустил в 1911 году. А в 1912-м вместе со своей возлюбленной Фридой Уикли уехал в Германию. В 1914-м, вернувшись в Англию, они поженились.
После войны Лоуренс много путешествовал: Сицилия, Цейлон, Австралия, Мексика. В Европу писатель вернулся в 1925-м.
Он умер от туберкулеза в 1930 г. в Венеции в возрасте 44 лет, оставив удивительные романы, рассказы, стихи, пьесы, эссе, книги о путешествиях, талантливые рисунки.
Лучшие романы Лоуренса — «Женщины, которые любят» (1916), «Любовник леди Чаттерлей» (1928) — долгие годы подвергались цензурному запрету (даже иллюстрации к последней книге, выполненные самим автором, были конфискованы). Зато потом они принесли ему славу. Представление об этом писателе у русского читателя, как правило, и ограничивается романом «Любовник леди Чаттерлей». Его стихи у нас почти не переводились.
В мире, где почти никто не разделял его поэтической чувственности, Лоуренс нуждался в новой органичной и экспрессивной форме. В письме к знакомому критику Эдварду Маршу, скептически отнесшемуся к новациям в его поэзии, Лоуренс писал: «Мне кажется, что ты не понимаешь того, что мой ритм точно соответствует моему настроению, музыкальной тональности. И если эта тональность пришла в расстройство, то рифма нарушается. Я всегда стараюсь выплеснуть эмоцию за пределы линии поведения неизмененной. Она необходима для прекрасного, исполненного жизни инстинкта воображения…»
Лоуренс развивал собственные стихотворные ритмы — традиционные каноны английской поэзии стесняли его самовыражение. Ему требовалась такая поэтическая форма, которая могла бы передать быструю перемену настроений и интонаций, множество оттенков впечатлений — не только зрительных и музыкальных, но и (прежде всего!) вкус и запахи, — которыми столь щедро переполнены его стихи. Поиски эти привели его к свободному стиху.
Мир Лоуренса — это мир природы. Но в отличие от поэтов-романтиков, едва ли не отождествлявших природу с ландшафтом, его взгляд обращен в первую очередь на живых ее обитателей — на птиц и зверей, на рыб, насекомых, рептилий, растения.
Лоуренс обладал замечательным даром имитатора и одновременно — отстраненностью философски настроенного наблюдателя. Пластичность его поэзии, моментальность восприятия линий, игры цвета и форм в окружающем мире сближают его стихи — такие, например, как «Баллада новой Офелии», «Гранат», «Таинственный синий», «Голубой», «Инжир» — с полотнами французских импрессионистов.
Цикл авангардных работ Лоуренса, объединенных под названием «Аритмичные стихи», начал публиковаться в журнале «The English Review» с ноября 1922 года. Представленные ниже стихотворения принадлежат к разделу «Рептилии». В предисловии к «Рептилиям» поэт объясняет читателям свою любовь к этим существам: «Когда огонь, спускавшийся по тропинке, споткнулся, чтобы смешаться с темным дыханием земли, змей скользил вперед. Он был влажен и холоден. Солнце метало на него и на мокрую землю свои беспокойные лучи, но ему никогда не удавалось подняться... Сырая земля притягивала его к себе. И с тех пор он способен передвигаться только ползком. Мудрая черепаха проходит свою часть земного пути рядом со змеем. И у нее появляются ступни. Итак, она оказывается первым существом, которое умеет стоять на цыпочках, и купол ее дома соприкасается с Небом. Поэтому Черепаха выходит за пределы морской карты и становится основой мира».
Для Лоуренса все рыбы и птицы, пресмыкающиеся, земноводные и человек веками продолжают бесконечную жизнь друг в друге, совершая долгие путешествия во Вселенной. И среди них черепаха — «первый поселенец», «стоический Улиссов атом», «маленький Титан, несущий на своих плечах мироздание»… Ее панцирь облизывало древнее море, сушил ветер, и солнце билось в него «беспокойными лучами». Преисполненная «медленной страстью» к движению по незапамятным временам, она влачит свой «маленький круглый домик средь хаоса»…
Лоуренс создал пять замечательных стихотворений о черепахах, написанных верлибром, местами ритмизованным. На первый взгляд может показаться, что они слишком растянуты и шершавы, многословны и лишены привычной для английского уха поэтической стройности. Но если так, то можно лишь напомнить, что они так же неповоротливы и странны, как сама черепаха…
Почти все стихотворения Лоуренса — об одиночестве (и не самый ли завершенный образ — Черепаха, навеки заключенная в своем панцире). И все стихи Лоуренса — о любви, ибо только она и способна одиночество преодолевать.
Любовь для поэта — самое совершенное состояние души и тела. Только она позволяет общаться друг с другом и деревьям, и зверям, и людям. И физиологические подробности общения полов, столь обильные, к примеру, в стихотворении «Черепаха кричит», лишь подчеркивают эту способность живого существа — способность к сексуальному переживанию как попытку преодоления замкнутости в самом себе.
Как писал исследователь его творчества Блэкмар, в стихах Лоуренса «мы слышим голос очень мудрого человека, ироничного, но абсолютно лишенного цинизма, голос человека, любившего жизнь...»
Марина Берсон
ДЭВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНС
ЧЕРЕПАШОНОК
Ты понимаешь, каково одиноким явиться на свет,
Черепаший ребенок!
Первый день ты потратишь на то, чтобы мало-помалу
выпростать ступни из панциря,
Еще не вполне проснувшись,
И остаться лежать на земле,
Полуживым.
Крошечная, почти безжизненная, хрупкая голова.
Ты открываешь свой малюсенький рот, вроде клюва, он
выглядит так, будто всегда на замке,
Похожий на ржавую железную дверь;
Ты отрываешь верхнюю часть своего ястребиного клюва от нижней
И тянешь вперед короткую кожаную шею,
Чтобы добыть первый свой завтрак в виде поблекшей былинки,
Жалкое, одинокое насекомое —
Крошечное
И неповоротливое.
Ты совершаешь первый уединенный завтрак
И продолжаешь одинокую охоту.
Живая бусинка твоего темно-карего глаза,
Твоего глаза среди темной, тревожной ночи,
Прячется под медленным веком, о, крошечный черепашонок,
Такой упрямый.
Но никто не услышит твой плач.
Ты медленно вытягиваешь голову из кожаных складок, точно из
монашеского капюшона,
И отправляешься вперед, волоча морщинистые четырехпалые лапы,
Куда ты держишь путь, маленькая птица?
Точно непоседливый ребенок, болтающий ножками,
Но ты подчинен протяженному продвижению сквозь века,
О котором не помышляет ребенок.
Прикосновение солнца так будоражит тебя,
А бесконечные время и холод
Заставляют останавливаться и зевать,
Открывая непроницаемый рот,
Столь широкий и клювоподобный, будто вот-вот в нем обнажатся
пинцеты зубов;
Нежный красный язык, слишком слабые десны,
Ты закрываешь рот — клин крошечного горного уступа
На своем лице, черепаший малыш.
Что тебе окружающий мир, когда ты так медленно поворачиваешь
голову в обрамлении кожаных складок
И смотришь вокруг кроткими черными глазами?
Или это сон вновь овладевает тобой,
Не похожий на жизнь?
И ты пробуждаешься с таким трудом.
И способен ли ты удивляться?
Или это лишь неукротимая воля и гордость твоей самой первой жизни,
Что озирается вокруг,
Постепенно, нарушая неподвижность,
И кажется непобедимой?
Безжизненность простора,
И замечательный блеск твоих крошечных глаз,
Посылающих вызов,
Малюсенькая птица под панцирем,
На каком громадном и мертвом просторе предстоит тебе жить,
В каком царстве неподвижности.
Посылающий вызов
Улисс, едва различимый предтеча,
Ростом с мой палец,
Счастливый бродяга.
Несущий на своих плечах мирозданье,
Пробирайся вперед, маленький Титан, под боевым щитом.
Огромный и непостижимый
Космос без признаков жизни;
В нем ты продвигаешься, одинокий переселенец.
Каким ослепительным кажется твое путешествие под будоражащим
солнцем,
Стоический Улиссов атом,
Отважно встающий на цыпочки.
Безголосое крохотное существо,
Высунувшее голову из монашеского воротника,
В медленном достоинстве затянувшейся паузы.
Одинокое, но вовсе не сознающее, как оно одиноко —
И оттого одинокое вдвое;
Твой маленький круглый домик средь хаоса,
Преисполненный медленной страсти к движению по незапамятным временам.
Через земной сад,
Маленькая птица,
Сквозь призму всех созданий.
Путешественник,
С чуть загнутым в сторону хвостом,
Как джентльмен в слишком длинном пальто.
Пальто, что вечно на плечах он носит,
Бесстрашный предтеча.
ЧЕРЕПАХА КРИЧИТ
Мне казалось, что черепаха все время молчит,
Потому что не2ма,
Но однажды я услышал, как она плачет.
Первый, робкий всхлип,
За пределами бесконечных проблесков жизни,
Далекий, такой далекий, похожий на сумасшествие, под
просыпающимся кольцом горизонта,
Далекий, очень далекий крик.
Черепаха в решающий миг.
За что мы несем крест двуполости?
И отчего мы не круглые, и не завершаемся в самих себе от рожденья,
А черепаха появляется на свет такой абсолютно одинокой?
И слышал ли я этот далекий крик,
Прозвучавший внутри самой плазмы?
Омерзительней, чем плач новорожденного,
Визг,
Пронзительный вопль,
Победная песнь,
Предсмертная агония,
Стоны родов,
Покорность, —
Все это крошечное, крошечное и далекое под древними лучами солнца.
Боевой клич, крик триумфа, острого наслаждения, вопль умирающей
рептилии,
Зачем была сорвана завеса?
Шелковистый крик, проходящий сквозь мембраны души
Самца черепахи,
Его диафрагма, разодранная криком, одновременно и музыкальным, и ужасающим.
Мука распятья.
Самец черепахи, рассекающий твердые стены подруги,
Вздымающийся, и напряженный, и распростертый, точно орел, —
выпрыгивая из своей скорлупы.
В наготе черепашьей:
Тонкая шея и ранимые длинные лапы, распластанные на своде ее
дома,
И странная тайна поразительного хвоста, изогнувшегося под стенами —
В мучительном возбуждении он то вытягивается, то сжимается вновь —
И вдруг соитие в дергающемся прыжке!
И на слабой черепашьей шее просыпается физиономия со
стиснутыми зубами,
Изображая такой хрупкий возглас,
Такой ужасающий вопль,
Возникающий в розовой трещине ее старческого рта,
То испуская дух,
То духом переполняясь.
Визг замирает и настает
Полная тишина,
Но через мгновенье, дернувшись вверх, черепаха совокупляется снова,
Издавая невыразимо болезненный возглас —
Это плазма моего тела возвратилась назад,
К первобытным источникам жизни, к ее тайне.
Покрывая самку, самец издает
Все тот же надрывный и расцарапанный крик
С каждым рывком — и долгая пауза после,
Черепашья вечность,
Вековое, первобытное упорство,
Сердцебиение, медлительность сердцебиенья, готовая к новому спазму.
Я помню, когда я был маленьким,
Я услышал, как отчаянно квакала лягушка, настигнутая пастью змеи,
Я помню, как впервые услышал рулады лягушачьих самцов,
ворвавшихся своими звуками в весну,
Я помню, как из гортани ночи несся дикий гусиный гогот,
И пропадал где-то за озером,
Я помню, как в первый раз в темноте за кустами раздалось
пронзительное соловьиное пение, и душу мою захлестнуло
непонятной волной,
Помню, как заяц кричал, когда я пробирался по лесу в полночь,
Помню, как корова от полноты чувств часами оглашала окрестности
своим мычаньем так настойчиво и так исступленно,
Помню, как ужаснули меня завыванья влюбленных котов,
Помню ржанье напуганной лошади в блеске зарницы,
Помню, как бежал прочь от крика роженицы, походившего на уханье
совы,
И еще я услышал первый крик новорожденного,
И первое блеяние ягненка,
И как моя мать напевала себе под нос,
Помню пьяную песню молодого шахтера, вырывавшуюся из его
горячего горла,
И звуки незнакомой речи,
Слетавшие с темных и грубых губ чужестранца.
И большее, чем это все,
И меньшее, чем это все,
Этот последний, странный любовный крик
Самца черепахи на вершине блаженства,
Такого крошечного у самого края далекого, непостижимо далекого горизонта.
Распятье,
Связь, где мы впервые перестаем молчать,
Любовь посягает на наше безмолвие и чистоту и вырывает крик
из нутра,
Призыв и пение, и пение опять, оно о встрече станет умолять.
Чтоб слиться с тем, кто был в твоем пространстве, но пропал,
таков и черепахи плач, как крик Христа, как вопль Озириса среди
пустыни,
Боль существа, разорванного пополам,
Сиротство каждой половины, что жаждет свое подобье во Вселенной
отыскать.
Перевод М.Берсон
|
|
