 |
ПОРТРЕТЫ
№2, 1997
Андрей Цуканов
СМЫСЛ И ЗАУМЬ
(поэтическое творчество Сергея Бирюкова)
Есть ли смысл у зауми?
Сегодняшняя поэзия, похоже, довольно резко разделилась на два лагеря — метафорический и символический. И если для метафористов при восприятии окружающего важно каждую его деталь преломить через собственное зрение, создать субъективную модель мира, то символисты стремятся отобразить мир «как он есть», создать его объективную модель, используя для этого, подобно каркасу, систему символов. При этом поэзия символистов, как правило, кажется вполне понятной мало-мальски искушенному читателю. С восприятием метафорической поэзии дело обстоит гораздо сложнее, ведь в ней мир изображен таким, каким видит его сам поэт.
В этом смысле заумную поэзию можно отнести к метафорическому лагерю. Но есть у нее одна особенность. Если «обычный» метафорист изображает, то заумник демонстрирует изображение по особому, им самим составленному сценарию. Акцент необходимо поставить на акте демонстрации. Заумная поэзия практически предлагает некое представление, хэппенинг. С непременным критическим отношением к тому, что уже есть в поэзии. Она «разбирает» поэзию — в прямом и переносном смысле. Причем объектом «разборки» является поэтическое слово, звук, интонация и смысл. Эту «разборку» заумь и демонстрирует читателю.
Само слово «заумь» можно толковать двояко — либо вышедший за пределы ума, рассудка, разума, либо «спрятавшийся» за умом как за ширмой, стоящий за ним и исследующий его изнанку, как д’Артаньян исследовал перевязь Портоса. В связи с этим можно вспомнить строчки Блока, посвященные кантовской «Критике чистого разума»:
Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки.
В свое время Кант, вооружившись категориями, изгонял из философии метафизику. А заумь? Изгоняет ли она смысл из поэзии? Конечно, конечно! — можно было бы ответить, занимая позицию «со стороны». Но если взглянуть изнутри, если хотя бы подойти поближе, то ситуация запутывается. Когда поэт Сергей Бирюков, основатель и президент «Академии Зауми», говорит о заумной поэзии, то тут же добавляет, что она заумна, как и окружающий нас мир. Поэты-заумники не видят смысла ни в метафоре, ни в символе — для них это своего рода культурные наросты, пласты, скрывающие начало, первозданное «мировое яйцо» поэзии.
Есть что-то детское в этом желании вернуться к началу, возвратиться в материнское лоно, но одной ностальгией по детству объяснить феномен зауми невозможно. Все поэты ощущают на себе давление заманчивого, но тяжелого груза поэтического наследия, с его установившимися смысловыми и эстетическими завязками, символической застылостью и устроенностью. Заумь пытается разбросать, разобрать эту «поэтическую заваль». В сущности, заумь расчищает метафизическое пространство для новых поэтических восхождений.
Среди поэтов-заумников есть поэты, работающие в чисто заумной эстетике, но есть и другие, для которых заумь — путь «туда и обратно», к изначальному мифу и назад — к новым поэтическим смыслам. К таким поэтам относится Сергей Бирюков.
О провинция, ты строга!
Гы-гы-гы! Га-га-га!
В этих строчках вроде бы нет зауми — по крайней мере, заумь здесь не поэтическая, она — реальна, это заумь реального мира. Может быть несколько странно, но, тем не менее, очень органично эта «реальная заумь» соотносится у Бирюкова со вполне «незаумными» стихами. К примеру:
Здесь падает огонь —
меж миром тем и этим
и равнодушно мы
в который раз отметим:
здесь падает огонь
К чему отнести эти стихи — к какой традиции? К авангарду? Да к чему сумеете обоснованно отнести, к тому и относите. Чему принадлежит поэт — течению, стилю, школе? Слава Богу, принадлежит он все-таки себе самому, своему ощущению Бога и Бытия. Но где находится эта точка «меж миром тем и этим»? В чем ее смысл?
Мы привыкли к представлению о том, что поэт либо идет по краю пропасти, либо пускается в плутания по запутанному лабиринту смыслов, чувств и страстей. Он может экспериментировать, жонглируя символами, метафорами, загадывая заумные головоломки. Но при этом старается держаться за ниточку, соединяющую его с первоначалами и первосмыслами. И когда обрывается эта, такая прочная и надежная, «нить Ариадны», когда жизненные основы уходят из-под ног — что делает поэт? — Он спасается. И тогда строчки его стихов становятся ровными и монументальными, а рифмы — строгими и очевидными. Ибо поэту уже не до формы — он истово, отчаянно ищет смысл — не стихов, но через стихи. Это есть и у Бирюкова:
Я говорил на птичьем языке,
на языке синичьем и скворчином,
да, были у меня свои причины
так говорить, так жить на сквозняке.
Но бывает и другое крайнее состояние — когда поэт чувствует под собой «слишком твердую землю». Бытие представляется ему застывшим, словно памятник. Поэт стремится выйти из этого тупика — тогда-то происходит нечто вроде раскачивания основ: строки стихов становятся неровными, рифма скачет, а то и вовсе исчезает. А затем исчезает и очевидный вроде бы для него смысл. Меняются семантика, лексика, более радикальными становятся сравнения и символы. Меняются сами слова. И это можно найти у Бирюкова: «сиянь разрыва заживлянь, рабуба сонная рабуба, растение растерь, КОСТРОМАМА, небузяр обурения».
Что это — простое жонглирование буквами, звуками и слогами? Шаманство (вспомним «колпак колдуна» у Николая Заболоцкого)? Или мы становимся свидетелями метаморфоз поэтического сознания? Не является ли эта «точка раскачивания» смысла как раз тем местом, в который «падает огонь» — и может ли она совмещаться с точкой первоначал, «мирового яйца»?
Я далек от того, чтобы видеть в зауми некое моделирование мира, как это представляли себе Хлебников или Крученых. «Дыр бул щил убещур скум» — не изначальные звуки, с которых, по мнению Крученых, начался мир. Они действительно моментально запоминаются, но по другой причине — они буквально отражают тот хаос, на грани которого оказывается сознание человека, когда он осмеливается сойти с устойчивой конструкции установленных культурных рамок. До желаемой «благодати» еще идти и идти, зато «звериные рыла» из-за ширмы высовываться начинают сразу. Может быть поэтому Сергей Бирюков, пускаясь в заумное путешествие, пытается все же не терять из виду надежный в своей устойчивости берег человечного быта:
1
небузяр обурения
парузя-мерзя
морок выт
выт!
2
Растопишь печь
голландкой называется
не так громоздка
и проста в конструкции
(и это пишет тот,
кто славил печку
русскую!)
вот-вот
растопишь печь
развеешь мысль
в дыму
в дому...
Эти «Почвенные стихи» (название автора), хочет он того или не хочет, содержат в себе не только очевидный смысл. Бирюков не желает отрываться от устойчивой почвы — он пытается уловить меру между «теплой» реальностью и «холодной» заумной «игрой в бисер». Сквозь метаморфозы его поэтической речи ощущается живая земля, природа — не только еще одна космогоническая схема, но и живое человеческое чувство.
Заумь не открывает и не закрывает мировых законов. Скорее напротив — одним своим появлением говорит нам о том, что мы состоим не из слов: человек состоит из себя самого. Загадка взаимодействия слова и сознания по-прежнему продолжает оставаться загадкой. А заумная поэзия — будучи картиной «уходящего» к первоначальному мифу сознания, способна и заворожить, и напугать, ведь обнажаются наиболее тонкие и болезненные составляющие структуры человеческой мысли, личности:
ступень нарыв
продраться в кры
протуберанцы сеют ветер
читаю Никонову Ры
глАЗАводит томно петел...
Мы все связаны друг с другом нашими сознаниями, но связь эта зачастую может обернуться и оборачивается усредненностью вкусов и восприятий, штампованностью мысли и эстетического чувства. К счастью, в общей массово-культурной среде всегда находятся люди из нее выбивающиеся. В таких случаях время и эта самая культурная среда все расставляют по своим местам.
Так и для Бирюкова вырисовывается его «Путь в...» — в этой «композиции» (слово авторское) он пробирается сквозь культурные штампы, чреватые «Сменой Вех и Гибелью Богов», сквозь рубинштейновское «но я далек от мысли», а далее появляется «взгляд в небо», и:
и там за этим небом небом
небом небом я пью слова...
Бирюков никоим образом не исповедует «крученыховской» зауми ради зауми. Для него заумь — ступенька, обрыв вверх. Цель — он сам. Вот он, Бирюков, «проявляется» в словах: «голос может сорваться а душа жива...», а потом «исчезает в заумь», чтобы «проявиться» вновь, но уже в другой точке поэтического пространства:
сидит на тонкой ветке
скворец
он житель вои
небесный он скворчатель
он гласных выключатель
от крылоносей темных
он радость обезьяньих
клюв его в меду
Это стихотворение, как и многие другие бирюковские, разделено на три части, и срединная его часть — элемент на заумном языке. Бирюков в своей поэзии делает попытку соединения противоположных поэтических языков — не это ли называл говорением на «незнакомом языке» и «пророчествованием» ап. Павел (1-е Кор., гл. 14)? Иногда заумь органично вписывается в «классические» строки, иногда — повисает на них ненужной паутиной. Это не удивительно, ведь сам синтез этих двух поэтик чрезвычайно синкретичен — каким образом вроде бы бессмыслица может изменить смысл, повернуть его, раскрыть по-другому? Заумь здесь как преломляющее стекло — либо рассеивает смысл, либо расцвечивает его в неповторимом цветовом спектре.
Пожалуй, самая удачная в этом отношении книга Бирюкова — «GLORIA TIBI». Этот сборник заполнен радостным заумноголосием: и «ОГЛАСЫ БО», и «МОЛИВА», и «Почвенные стихи». Все подчинено гармонии семантической стереоскопии:
пульпа зуба
дышит быба
доктор — либо
тайна ткань
перевяз сиянь
разрыва заживлянь.
Поэт может окунаться в заумь с головой, а может как бы вообще забывать о ее существовании, тем не менее, есть в его стихах что-то, что каждый раз словно рисует перед нашими глазами взлет птицы — синицы, скворца, а может быть «Со Вы»:
...Гололеды утонут в сугробах,
если только не выпадет строго
то, что вызовет горе из гроба
или вызовет слезы у Бога.
Заумь — отпечаток поэтического подсознания, своеобразный «черный ящик» поэзии. Раскрывающий перед нами не столько ее смысл, сколько сам процесс. Она может быть привлекательной и отталкивающей, смешной и жуткой. Смысл зауми обнаруживается вне ее, она — стартовая точка поэзии, ее «бездна» в начале трудного пути к новому нахождению смыслов.
|
|
