 |
ГОЛОСА
№1, 1997
Вениамин Блаженный
. . .
И первый снег его коснулся,
И боль была совсем легка, -
Не закричал он, не проснулся,
Как будто спит он на века,
Как будто, маленький и бренный,
Отрекся он от суеты -
И стал вместилищем вселенной,
Ее безмерной глухоты...
. . .
Я первой радуюсь морщине,
Как зверь берлоге.
Я войду
В пещерный гроб - в зверином чине
Заспать звериную беду.
1943
. . .
Заплачьте и вы над моими стихами,
Я сам, сочиняя их, плакал
На тощей груди моей мамы.
Я сам, сочиняя их, плакал, как заяц
С отрубленной лапой; я плакал,
Как лев со слепыми глазами.
- А видели вы, как рыдает безгласно
Сухая былинка на пыльной дороге, -
Безгласно рыдает?..
Поверьте, что мне не хотелось бы плакать,
Но я подобрал их, глаза свои, в луже
В осеннюю слякоть...
- Мне хочется плакать.
. . .
Слепой отец сидит во мраке -
И видит только этот мрак...
Его во тьме грызут собаки,
Он слышит челюсти собак.
Еще он слышит, как постыло,
Как запоздалая напасть,
Скрипят небесные стропила -
Вселенский дом грозит упасть...
. . .
В детстве мне казалось, что "бессмыслица" это бабочка,
Но бабочка, которую увидит не всякий,
Бабочка, у которой на крылышках серебристая пыльца.
Те, кто говорили "бессмыслица", пожимали плечами,
И глаза у них были глазами обиженных детей:
Некоторым из них казалось, что они эту бабочку видели,
Но поди поймай ее - "бессмыслицу"!
А я вот увидел ее почти взаправду,
Но увидел не в детстве, а в ранней юности, -
Оказалось, что "бессмыслица" не бабочка, а птица,
Птица с маленькою головкою лугового цветка
И зелеными глазами недоступной мне женщины, -
Это ведь в нее влюбился я в восьмом классе,
В учительницу русского языка, -
И она мне приснилась во сне,
И я даже пытался сказать ей чтоґто о своей любви,
Но она с обидой пожала плечами:
"Какаяґто бессмыслица!"
. . .
Воскресшие из мертвых не брезгливы.
Свободные от помыслов и бед,
Они чутьґчуть, как в детстве, сиротливы
В своей переменившейся судьбе.
Вот мать; ее постигла та же участь -
Пропел ей смертный каменный рожок...
Испытанная бедами живучесть
В певучий рассыпается песок.
Вот мать; в ее улыбке меньше грусти;
Ведь тот, кто мертв, он сызнова дитя,
И в скучном местечковом захолустье
Мы разбрелись по дням, как по гостям.
Нас узнают, как узнавали б тени,
Как бы узнав и снова не узнав...
Как после маеты землетрясенья,
У нас у всех бездомные глаза.
Но почему отец во всем судейском?
На то и милость, Господи, твоя:
Он, облеченный даром чудодейства,
Кладет ладонь на кривду бытия.
А впрочем, он кладет ладонь на темя -
И я седею, голову клоня
В какоеґто немыслимое время,
Где ни отца, ни мира, ни меня.
О, сухо каменеющие лики!
...Смятение под маской затая,
Воскресшие из мертвых безъязыки,
Как безъязыка тайна бытия.
. . .
А те слова, что мне шептала кошка, -
Они дороже были, чем молва,
И я сложил в заветное лукошко
Пушистые и теплые слова.
Но это были вовсе не котята
И не утята; в каждом из словес
Топорщился чертенок виновато,
Зеленоглазый и когтистый бес.
...Они за мною шествовали робко -
Попутчики дороги без конца -
Собаки, бяки, божии коровки,
А сзади череп догонял отца.
На ножке тоненькой, как одуванчик,
Он догонял умершую судьбу,
И я подумал, что отец мой мальчик,
Свернувшийся калачиком в гробу.
Он спит на ворохе сухого сена,
И Бог, войдя в мальчишеский азарт,
Вращает карусель цветной вселенной
В его остановившихся глазах.
|
|
