 |
ГОЛОСА
№1, 1997
Анатолий Найман
ТОСТ
И за тебя я пью.
Анна Ахматова
Я пью за милый край — но не
за то, что в нем любил,
не за вдали, как у Моне,
желтеющий люпин,
и, вообще, не за поля
и снег, и вены льда
вдоль рек — земля везде земля,
вода везде вода.
И, вообще, не за ландшафт
вдали, в окне, в душе —
в ландшафте слишком много правд,
чтобы не стать клише.
И даже на за блеск Рождеств
и звон и ладан Пасх —
небось, на свете столько мест,
Господних столько ласк.
Тем более, почти уж нет
того, что я любил.
Я пью за милый край — за свет,
в котором стал он мил,
за луч, поток корпускул, за
то, почему, слепя,
все видеть он учил глаза
и начал, край, с тебя.
Но, главное, за воздух, им
пронизанный насквозь,
за тот, вдохнуть с которым дым
отечества пришлось,
припавший к рекам и леску,
снегам и стае птиц,
как к неподвижному лицу
еще горячий гипс.
За воздуха незримый хлеб —
из форточки струю —
который я гортанью ем,
голодным ртом жую,
дыша которым, клокоча,
звуча, — тебя, увал
земли, которая ничья,
я милым называл.
РИВЕРСАЙДСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Здесь улеглись под базальтовый берег
жадной реки, осадившей аптаун,
восьмидесьти трех Мария Ривера
и девятнадцати Ричард Браун,
а между ними, с верой, что дамба
остров не выдаст, — тот, кого замер
в ржанье пружин спондея и ямба
горн на сигнале «слушай, гекзаметр!».
Мрамором дело закрыто. Но дельце
пунктом негласным ждет в договоре:
вывести пульс рыболова-индейца
гротом строки в одиссеево море.
Слушай, гекзаметр! Стройся в когорту
царских тетив мусикийского лада!
Шагом походным, к порту, поротно —
марш! Их гекзаметр слушай, Эллада, —
стоп их, обутых в кожу бизона,
шаг подчинивших отроку ростом
с дудочку, с лютню, с лук Аполлона
в час, как пришел умирать он на остров.
Смерть — средиземное море; могила —
Остров. Баркасов, не то сараев
кости поют увертюру гимна
небу и суше: слушай, Израиль!
Слушайте все — этот звяк, этот шорох,
из языка эту в гул переброску
корпуса, вмявшего в лиственный порох
рдеющую дирижерскую розгу.
ЧЕРВЬ
Ты чей портрет рисуешь, червь,
скользя по слякоти на чреве?
Лица в нем нет, есть сумма черт
всего, чья плоть — земля и черви.
Уж не Вселенной ли самой
с луной, покрытой нежной слизью,
червь! — до которой по прямой
на глаз три пяди — только высью,
а ты — внизу. Но что есть высь?
Помпейской чашки рыхлый кобальт,
откуда вдоволь напились
зрачки чернил, а он все копит,
и в то же время жирный прах
голубку поглощает сизу
с зерном руды на коготках —
как это видит зренье снизу.
Овраг, овраг переползти,
с холма на холм, ну пусть овражек,
след оставляя по пути,
след сжатий, судорог, растяжек,
жизнь растворяя и творя
на земляном ее отрезке,
червь, не ленись — чтоб штрих червя
проволочить по влажной фреске!
Рим
|
|
