 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 2001
Юрий Ряшенцев
РАЙ НЕ ПО ГРЕХАМ
. . .
Я помню эти летние картинки:
трассирующий просверк паутинки
при первом появлении луча,
и пурпурный кочан персидской розы,
и пламенных бесед метаморфозы
в тени плетеной башни первача,
которым поперхнешься сгоряча -
Бог знает все, и даже наши дозы.
Июнь - намек на строгий Божий график,
который живописец или график
обязан был понять давным-давно.
Вода уже тепла, еще не вязка.
Судьба уже не быль, еще не сказка.
А впрочем, сказкой стать ей не дано:
пойдут дожди... Рай был так близко, но
со счастьем в этом мире неувязка.
Вон муравей спешит к вечерней смене.
Вот кто достоин счастья: в каждом гене
он - насекомый трудовых кровей.
Его отчизна там, где жизнь сурова.
Он - укоризна стрекозе... Как? Снова?!
Ведь хочется чего-то поновей,
хотя права, права - куда правей? -
та байка Лафонтена иль Крылова.
Но сколько можно повторять азы нам?
Наш век прошел. И жалко стрекозы нам,
так танцевавшей на заре его,
так шелестевшей тканью слюдяною,
бессильной пред эпохой ледяною,
где все, что не работа, - воровство.
И что ж тут возразишь-то? Ничего.
Да шлендра... Но ведь приглянулась Ною!
Ной понимал, кого он брал на судно.
И стрекоза, хоть и была беспутна,
мне кажется, в лимит попасть могла.
Оправдано ее в нем пребыванье:
на Господа простое упованье -
немалый вклад в счастливые дела.
Звучи же легкомыслию хвала!
Когда звучишь, то - не без основанья.
Она висит, предтеча вертолета,
и может, только в том ее работа,
чтоб авиаконструктор вдруг прозрел...
А муравей наметил влезть на грушу.
Я муравьиных планов не нарушу -
вот вам консенсус двух белковых тел,
в которых Кто-то очень захотел
вдохнуть, но - что? Так странно молвить: душу.
. . .
Газон с мандрагорой подстрижен. Но как-то неровно.
Свет окон слетает, как голубь, крыло наклоня.
Ты должен признать: обаяние ночи огромно.
Огромно! Куда до него обаянию дня...
Ты жил, как и все здесь: "раскинулось море широко..."
Мы оба искали на кухнях бессмертья черты.
Я чуда вовек не просил - я просил лишь намека.
Господь не виновен, что я недогадлив, как ты.
Фома - наш апостол. Вот с кем я бы выпил сегодня.
Он скептик побольше, чем оба мы. Тем и хорош.
Но даже и этот уверовал. Рана Господня?
Всем смертным по ране Господней - ты этого ждешь?..
Я думаю, этот июль, как и жизнь, бесконечен.
А август начнется - ну, что ж, бесконечен и он.
Все правильно: вечность стремительна... Ах, как беспечен
вон тот угловой полный розовым светом балкон!
Там кто-то, дитя широты и беззлобного мата,
посредством законного мага и в свой выходной,
как Стенька свою персияночку за борт когда-то, -
вот так же швыряет "цыганочку" в омут ночной.
. . .
Картина Каналетто -
гостиничная блажь.
Вокруг - Сибирь. А это -
Венеция. Пейзаж.
Игра теней, свечений.
И где-то там, у дна,
под гондолой вечерней
луна растворена.
Я вырвал номер с бою,
И вырвав, ликовал.
Чего же волком всю,
узнав Большой канал?
Я был на Гранд-канале.
Я плыл между дворцов.
И здесь, в своем пенале
я - гость, в конце концов.
И копия - обманка.
И рама - криминал.
Да я и площадь Марка
сто лет не вспоминал.
Но, кажется, что лета
не будет по вине
канальи Каналетто
на ледяной стене.
. . .
В "Китайском летчике" играли танго шведы.
За ближним столиком сердились привереды,
просили лабухов - нельзя ль погорячей.
И дикой скрипочки отравленный ручей
с эстрады меленькой по маленькому залу
бежал в тридцатые, откуда все и беды.
Но беды вовсе не оттуда. Отцепись,
душа гулагская, потрепанная рысь!
Умолкни звон политизированных кружек!
Мы выйдем к площади, и - никаких "наружек".
Да не наивен я, а просто нету мочи
лишь небом в клеточку считать всю эту высь.
Там хлопья снежные рождаются из мрака...
Мне скоро семьдесят исполнится - однако!
Я ничему не научился в этой мгле -
а лишь ловить закат в замурзанном стекле,
да пару дивных тактов различать в бедламе,
да ветер скверов пить со страстью вурдалака.
Мы всё прошляпили: свободу, счастье, дом.
Ты слышишь, Родина? Спасибо и на том,
что одиночество - не страх тому причиной.
Я славно выгляжу, гляжу я молодчиной,
но речь родную, искореженную стебом,
и понимаю я и верю ей с трудом.
И оттого еще милее мне Варварка
и эта уличная шалая овчарка,
какой привычно испугался ты и - зря.
На свете нет светила лучше фонаря!
А боль, как Стенька драгоценную княжну, -
в ночную реку: "Не видала ты подарка!.."
. . .
Все глуше скрипит сук на сухом клене.
Его не боятся уже ни коты, ни птички.
А что я помню теперь о былой кроне?
Почти ничего, кроме странной ее привычки
внезапно вскипать в час, как в окне клуба
зажгутся огни репетиции или бала
и вдруг золотой совой заухает туба,
сверчками смычки запиликают как попало.
Природный ли слух вкупе с простым вкусом, -
но билась листва, этих звуков не принимая...
Илья в небесах по гремучим бьет лузам -
он любит такой бильярд на заре мая
не меньше, чем Тютчев любил... Этот вихрь с юга,
влетающий в окна, бьющий кувшин с цветами
и так ваяющий плащ, что в нем подруга
намного стройней, чем прилично такой даме...
Сквозняк и труба, вальс и протест веток -
о пьяный наш май, ты случишься еще?.. Наверно.
Хороший прогноз хорош и когда не меток.
Все будет как было. Пускай не точь-в-точь. Примерно.
. . .
Кролику
Посыпал крупный снег. Когда взошла луна,
земля была белей священного слона.
Но Киплинга давно я в руки не беру...
Высотные дома качались на ветру.
Но вот и он затих. Как странно, что слышны
в хард-роке наших дней упреки тишины.
Лишь кустик зеленел у края пустыря,
как на планету Март пришелец с Сентября.
Вороньим ли крылом, кошачьим ли хвостом
с него смахнуло снег на пустыре пустом?
Земля была белей бумажного листа.
Но лист был пуст. А жизнь бывает ли пуста?
Да это - бред кликуш, рацеи мозгляков:
наговорил, наплел - в сундук, и был таков!
А кто хоть раз дрожал от напряженья жил,
не строил и не мёл, а жил, а просто - жил,
а жил в такую ночь и не просил взаймы
других, весенних, дней у меховой зимы -
тот жил уже не зря, тот жил уже не зря...
Отстань, не береди, пришелец с Сентября!
Мы знаем свой порок: не ценим свой удел.
Вот Бог, а вот порог - уймись, покуда цел.
Опять, до лучших дней, я остаюсь с зимой.
И цвет ее - он мой. И хруст ее - он мой.
И холодок гвоздик пусть жалит с высоты,
и пусть летят во мгле Николины кресты,
летят, как журавли сквозь чистую метель,
летят, чтоб никуда не улететь отсель.
АНГЕЛ-ПОВОДЫРЬ
В ангеле этом живет удалец-шоферюга:
с Сокола через Щипок до Бульварного круга
тоже доедешь, однако есть путь и быстрей.
Полно, Сусанин, мы здесь уже были с тобою.
Нам же ведь нужен Архангел, тот самый, с трубою,
этих, без труб, в нашем городе - как сизарей.
Ты говоришь: без потерь не бывает прозрений.
Если все так, объясни, почему я не гений:
столько терял, а доныне слепее щенка.
Этот вот стон из окошка старинного дома -
было! И стон мне знаком, и окошко знакомо.
Разве не видишь: мы кружим, а цель далека.
Цель далека. Что молчишь? Ты у Господа в штате.
Если тебе подопечный с проблемой некстати -
действуй, пиши докладную, шли на хрен меня.
Но ведь спасая порой по три раза за сутки,
ты мне о смысле пути - ни словечка, ни шутки.
Ты ж не охранник-хранитель. Молчат ли, храня?
Знаю, что грешен: настырен, не слишком доверчив,
утром - подвижник, но - червь бесхребетный под вечер.
Да ведь летим-то мы вместе, покуда ты мой.
Мой ты покуда. Вот только маршрут наш неясен:
в жизнь через гибель, в покой через муку - согласен.
Все же не полный я дурень, мой спутник немой.
Мука, потеря, но только зачем же - кругами?
Мы же здесь были однажды. Да уж не рога ли
в тихих кудрях твоих... Снова беспутье Щипка.
Нет, все в порядке. Ухабы, колдобины, льдины,
ибо все это и значит - "неисповедимы"!
И на руле не крыло, не копыто - рука.
ЭЛЕГИЯ
На острове, в усадьбе Трубецких,
воздушный митинг гарпий городских
от власти независим.
А митинг желтых листьев отшумел -
дымок костра, по-детски неумел,
ослабевает к высям.
Проклятый "штурм унд дранг" давно забыт.
Открытьями чреват один лишь быт -
в романтике есть что-то
от девушки с отломанным веслом,
и пионер пред ней - козел козлом:
уж так ему охота!
Когда влюбиться, Тютчев точно знал.
Любовь "на посошок" - не криминал...
Как ты стоишь у пруда,
изображая местную княжну!
И образ твой уходит в глубину -
небось, глядеть оттуда,
небось, грозить - потом уж, без тебя,
когда, разрыв нормальный торопя,
тебя отважно брошу
и буду приходить сюда один
к густой воде с распадом талых льдин,
к вороньему дебошу.
. . .
Мы - подобье Его. Но ведь Он не явил нам лица.
В Назарете не знали, похож ли Исус на Отца.
А о нас-то уж что говорить... Впрочем, речь о другом -
о случайном кузнечике, умершем под сапогом.
Та кровавая сорок второго размера судьба
неужели настолько глуха и настолько слепа,
чтоб не слышать прекрасного стрекота в майской траве
и явить нам безбожье, приличное лишь в божестве?
Высший смысл этой акции низкой неясен пока
ни для бабочки легкой, ни для волевого жука.
Да и будет ли ясен, поскольку сапог - ни гу-гу,
и, видать, то, что он натворил, невдомек сапогу...
А кузнечик с последним движеньем затих под кустом.
Чье мы все же подобье?.. А впрочем, ведь речь не о том.
Речь о том, что - весна, и заря предвещает теплынь,
и кузнечики всласть воспевают родную полынь.
|
|
