 |
ГОЛОСА
№4, 2001
Александр Сорока
БУСТИГЕЙ В СТЕПИ
Наезжал Бустигей в степи на Курултая.
Курултай говорит тому Бустигею: “О, орел степной, — я тебя знаю!
Это я продал тебе лошадь на базаре в Улан-Баторе.
Это ты у меня купил лошадь на базаре в Улан-Баторе”.
Бустигей, выслушав его, такие речи молвил:
“Ах ты, сын суки драной и кота болотного!
Лошадь-то, которую ты мне продал, — сразу же и издохла.
Ах ты! — кричал между тем Бустигей, — степная лягушка,
Что в грязь на зиму схоронилась, — повезло тебе,
Что тогда же тебя я не встретил,
Я бы тебе, кыр-агын, всю бы исцарапал твою рожу!”
Курултай, нимало не смутясь, говорит тому Бустигею:
“Что ты, что ты — я уж и забыл этот случай.
Ты мне не денег дал тогда. Вместо денег
Ты мне дал какие-то круглые резиновые штуки.
Очень подивилися им мы с женою.
Но — помог Будда милостивый, надоумил — придумали им примененье:
Дети ими играют. Заместо бурдюков для воды у них,
Когда играют они в Чингисхана, идущего к закату солнца.
Спасибо тебе — тебе за то благодарны — дошли уж они до Урала.
Нет ли чего у тебя, чтобы через Урал дети смогли войска переправить?”
Бустигей, слыша такие речи, немало тому подивился.
“Вот, — думает, — воплощенный Будда, а я на него разорался”.
В ноги упал Бустигей Курултаю, покаянное слово измолвил:
“Каюсь, за ненадобностью тебе барахло это скинул.
Тоже, думаю, круглые — чем же, однако, не деньги?
Вот и попутал добро я со злом,
Инь и Ян, стало быть, в голове моей напрочь перемешались.
Уж прости ты обманщика, милостивый
Сын пса небесного и кошки священной”.
— Что ж, — отвечал Курултай Бустигею, — прощаю.
. . .
Закрой глаза. Увидишь — там чабрец
среди камней. Он отцветает.
И шарик вверх взлетает иногда.
Украдкой за игрой детей следим.
Им все равно — смеемся мы иль плачем,
они не засыпают никогда.
Лишь к нам прислушиваются.
Мы говорим: “Там плавают суда,
туда-сюда, на землю и под небо”.
“На землю и под небо”, — говорим.
А сами землю трубочкой коптим
и пепел выбиваем в небо.
Мы говорим: “Там, за буйками, — осень,
ее дымы, туманы, запах, звук”.
“Ее дымы, туманы”, — говорим.
А сами в спятившее зеркало глядим,
где новый хан примерил новое лицо,
где новое родилось колесо,
где двое переходят речку вброд,
где все давно уже наоборот:
они к воде — вода от них бежит.
Она бежит, а рядом он лежит.
Он так лежит, что видится вдова.
Он догоняет, а она едва.
Мы говорим: “Он сжег свою листву”.
“Ты сжег листву”, — мы говорим ему.
Он улыбается. А шарик все летит.
Он, как обычно, трубочкой дымит.
И двое переходят речку вброд.
Цветет чабрец.
Поплачь наоборот.
“Поплачь наоборот”, — я говорю.
Ты смотришь так, как будто я горю.
Я не горю — я речку вброд перехожу.
Я эту речку за собой везде ношу,
ее легко носить...
ВЛЮБЛЕННЫЙ ХАРОН
Харон на гидроплане не летает.
Помочь не сможет при разливе Леты.
Конечно, боги дураки, но всякий знает,
что дамба вряд ли выдержит весну.
Лодчонка старая давно не просмолёна.
Наверно, со времен Тутанхатона.
Того гляди, пойдет она ко дну.
Харон на солнышке труху костяшек греет.
На берегу цветущем соловея,
Стреляет у клиента покурить —
давно уже подсел на это дело,
а от богов и “Примы” не дождешься,
чего уж там о трубке говорить.
Харон ворчит. С годами стал сварливым.
Богов клянет, что нет вестей с Олимпа —
веков семнадцать не было гонца.
Все было б полный швах, когда б не рыба,
которая здесь ловится отменно,
поскольку нет другого рыбака.
По временам Харона как-то шкалит,
особенно весной, и он ночами
катает в лодке молодую пани,
забыв, к какому берегу рулить.
А пани льнет и в бороду целует.
Харон молчит. Он внутренне ликует,
что из него не сыпется труха.
Все те же облака плывут над миром.
. . .
Ребенок знает черта, что ему? —
ему над лысым только посмеяться.
Он знает, что рогатый — это цаца
среди других игрушек на полу.
Черт облачен в шикарный пиджачок.
В руке его “Пегас”, и то — бычок.
Он блеет. Дым пускает из ноздри.
Над городом горит Звезда Зари.
Черт важно говорит: “Ты дурачок.
Вот посмотри — в руке моей бычок.
Я очень страшен, и пускаю дым”.
Ребенок потешается над ним.
Ребенок знает черта, что ему?
А звезды катятся в предутреннюю тьму.
|
|
