 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№4, 2001
Леонид Костюков, Алексей Алехин, Данила Давыдов
ИЗ КНИЖНЫХ ЛАВОК
Книга стихотворений Натальи Хаткиной “Птичка Божия” (Донецк: М.О.С.Т., 2000) выгодно выделяется из общего ряда. Поясним обстоятельнее.
Сегодня всем почти без исключения поэтам присущ страх прямого пафосного высказывания. Общим языком стала ирония, вправленная не только в лексику, но и в синтаксис фразы, предусмотренная уступка, возможность обратного хода. Поэт как бы боится быть уличенным в неадекватности, причем двойной: с одной стороны, все уже сказано и надо отдавать себе в этом отчет; с другой, жизнь отвратительна и сложна и нечего делать вид, что она удивительна и прекрасна. Изрядно подпортили шкурку прямой речи и символисты. Певец бытия неминуемо будет высмеян, причем квалифицированными специалистами по высмеиванию. Заметим, что один иронист среди легиона романтиков, наоборот, почти ничем не рискует.
Так вот, защитные меры Натальи Хаткиной минимальны. Да, по книге рассыпаны стихотворения-маркеры, щедро пропитанные модной цитатностью, иронией и характерным для современного письма бодрым скепсисом. Эти привязки высвобождают поэтессе язык для неограниченного романтизма других стихотворений. Вот стена, а вот — раскрытая форточка. И слава Богу.
Всей грудью дышит — она жива!
Всей кожей — она права!
И в складках платья горит листва,
и под стопой — трава.
Вот так, в верхней точке вертикали, надолго зависают стихотворения Натальи Хаткиной, заставляя вспомнить, например, Леонида Мартынова — вдобавок, разумеется, к Анненскому, Мандельштаму, Бродскому. Кстати о Бродском — ему большой (как правило) объем стихотворения был необходим, чтобы “обслужить” всю вертикаль, от самого низа до самого верха (“Осенний крик ястреба”, во всех отношениях лишенный земли, исключителен, потому и помнится особняком). Наталья Хаткина ограничивается зоркостью: она видит с неба детали прозаического бытия, того и довольно.
Вот и Окуджава умер, и по нему устраивают конференции, а по итогам этих конференций начинают выходить сборники статей. По крайней мере, вышел первый (?) — “Творчество Булата Окуджавы в контексте культуры ХХ века” (М.: Соль, 2001). Вышел в нынешнем, ХХI веке, а конференция, посвященная 75-летию со дня рождения Окуджавы, прошла в 1999-м, еще в том веке. И оправдана интонация подведения итога — заявленная сквозная тема издания.
На обложке — Булат Шалвович, старый, небритый, в кепке и очках, с сигаретой во рту. Смотрит не на нас, а куда-то вбок. И вот какая мысль: эта конференция, этот сборник как бы относят его в историю литературы, в классический ряд, а фотокарточка — еще здесь, с нами. Тут какое-то несоответствие, фундаментальное и строго индивидуальное одновременно.
Окуджава — великий поэт. Вопреки стереотипам, это стало понятно задолго до его смерти, практически сразу, в момент узнавания. Понятно, что современники могут ошибаться, рискуют, но сама готовность рискнуть показательна. Фокусировка филологических микроскопов вроде бы должна снять вопрос о величии: утвержден. Но вопрос не хочется снимать, хочется вновь и вновь теребить его, убеждаться...
В сборнике, естественно, проведено множество параллелей — и тоже странно: сопоставление Окуджавы с Трифоновым выглядит закономерным, потому что выводится из жизни, дружбы, судьбы, а осторожно-смелые сближения даже с Пушкиным и Моцартом — натянутыми и (!) недостаточными, потому что — скажем прямо — в жизни миллионов наших современников-соотечественников Окуджава значил больше, чем Пушкин и Моцарт.
Еще звучит его голос — не только на кассетах, но и в живой памяти. И поэтому то здесь, то там рассыпанные по книге простые слова благодарности и любви уместнее и своевременнее, чем начала анализа. Еще не время обобщать, классифицировать, разделять. Время помолчать и припомнить — и ведь находятся в языке средства выражения для воспоминания и даже молчания.
Щедро процитированные стихи самого Окуджавы дают как бы точку отсчета. Пройдет время — и соразмерный Окуджаве поэт произнесет о нем нечто краткое и точное, достойное его романов и песен. А пока что сказанное им одновременно много легче и много серьезнее, чем сказанное о нем. Если вы не верите мне на слово и лично хотите убедиться в этой форме контраста, приобретите и прочитайте рецензируемую книгу. Ну и, конечно, если вы любите Булата Шалвовича Окуджаву, купите книгу и поставьте ее на полку — ради того немногого действительно ценного, что в ней, безусловно, есть.
Леонид Костюков
Небольшой томик Натальи Ивановой “Борис Пастернак: участь и предназначение” (СПб.: Русско-Балтийский информационный центр “БЛИЦ”, 2000) позволяет лишний раз задуматься о предназначении и участи академического литературоведения — занятия невероятно трудо- и интеллектуальноемкого и совершенно необходимого, но почти неизбежно не выходящего своими результатами за пределы герметичного круга специалистов.
Книга Н.Ивановой — труд именно что не академический; жанр ее вполне точно обозначен: биографическое эссе. Она не делает литературоведческих открытий (хотя ряд свежих и интересных догадок, касающихся биографических подоплек творческой эволюции поэта, высказывает) и подчеркнуто ссылается на общеизвестные исследовательские работы (которых за тонким томиком — большой массив), но тем, быть может, и оправдывает предназначение литературоведения: стать материалом для художественного осмысления.
Дважды уже упомянутый небольшой объем книги — характеристика значимая. Громадная не только по творческому наполнению, но и чисто событийно жизнь поэта оказывается увиденной в едином движении — и такой, цельным явлением, предстает перед читателем. Причем ничего сколь-нибудь существенного не упущено: все события биографии, и творческой и личной, все до единой книги (даже с концептуально внятным анализом), все нюансы отношений... К концу, с нарастанием известного нам трагизма ситуации, письмо становится даже не быстрым, а торопливым, но и тогда без пробелов — стилистически, а не по сути.
Насыщенная и интересно читающаяся книга. Способная увлечь судьбой поэта — и поэзии — тех, кто только лишь прикоснулся к его стихам. Но и тем, кто уже все про Пастернака прочитал, мне кажется, по-новому открывающая сплетение его поэзии и судьбы — что и представляется мне возникшим под пером Н.Ивановой новым качеством: в сущности, это частное решение вечной проблемы “отношения искусства к действительности”, случай Пастернака.
Честности ради замечу, что книга не лишена опечаток, мелких неточностей и огрехов вроде грамматических несогласований, повторов и прочих неприбранных следов авторской правки. Но их будет легко устранить внимательному редактору при подготовке нового издания, которое наверняка понадобится.
Алексей Алехин
Нередкий в истории искусства сюжет: наивный автор, самородок совпадает в своем творчестве с самыми передовыми, элитарными и рафинированными художественными явлениями. Самый известный пример — живопись Пиросманишвили.
Поэзия Зинаиды Быковой — тоже пример такого удивительного совпадения. По сути дела, она — непрофессиональный автор; о чем, в частности говорит ее полное, может быть некритичное даже, доверие редакторам толстых журналов: книга “Незримые птицы” (Дрогобыч: Коло, 2000) составлена исключительно из текстов, опубликованных в “Арионе”, “Знамени”, “Дружбе народов”. Однако поэтика Быковой оказывается неожиданно близка к таким молодым авторам, как, например, Сергей Тимофеев или Дмитрий Кузьмин, создающим русский аналог objective school:
Веду сгорбленную восьмидесятилетнюю
маму из больницы —
горсти рябины нависли,
шатается тротуар
Тончайший и точнейший по интонации свободный стих (почему-то названный в предисловии “белым”) может напомнить Ксению Некрасову; но если Некрасова, при всей кажущейся безыскусности, наполняет свои стихотворения неожиданными метафорами и склонна к масштабным философским обобщениям, то Быковой присущи скорее импрессионистические зарисовки и своего рода поэтические микроновеллы:
Рыжая, плачущая лошадь
в кузове грузовой машины,
что промчалась, запылив мне глаза, —
ты, качнувшись, стояла одна.
Прости, что я не успела
сказать ни слова.
С тобой случилось что-то непоправимое.
Хоть за пылью, на случайной дороге,
ты скрылась, коняга,
твое лицо мне врезалось в память.
Кстати, это стихотворение демонстрирует относительность категории “наивное искусство” — столь много за совершенно прозрачной, казалось бы, миниатюрой слышится чисто литературных перекличек (Достоевский, Маяковский, Заболоцкий…).
Поэтический голос Зинаиды Быковой мало кем услышан (ни в один из встречавшихся мне сборников русской поэзии Украины ее стихи не включены). Это общая судьба “нетусовочных” авторов, но хотелось бы верить, что в случае Быковой она изменится.
Данила Давыдов
|
|
