 |
ГОЛОСА
№1, 2002
Юрий Арабов
АПОКРИФ
1.
Петр коряв, а Павел, как пушечное ядро...
То, что Петр прогундявит, Павел сразу же опровергнет.
Петр скажет: “В пустыне росу собирают на кремне”.
А Павел добавит: “Ты ищешь колодец, а я предлагаю ведро”.
“Здесь нету колодцев, — говорит ему Петр, — и воды.
А море настолько исходит солью,
что, окунувшись, ты делаешься седым,
и, не плывя,
ты держишься сам собою
без приложения бренных сил...
Здесь даже Учитель однажды ходил”.
“Ладно, слышали..”, — говорит ему Павел, —
“Не твоего ума это давнее дело.
А коль толковать о попрании правил
физических, то просветленное тело
для нас важнее, чем присказки рыбаков
и всего того, что царапает Богослов...”
Петр только вздохнет, повесит кудлатую голову,
как у медведя, которого он не видал
и не увидит. Потрогает свежий фингал
под глазом, заливающий, словно олово,
уже целую щеку, и устроится на привал
под высохшим фиником. Провалится в чуткий сон.
Увидит какую-то землю, прыщавых людей и дыбу...
И вдруг услышит:
“Ты мог бы храпеть хотя бы в один клаксон?..
Вот ты — рыбак, а мне распугаешь всю рыбу...”
А после, когда стемнеет, и Петр сделается вдруг тих,
Павел станет рядить в голове непростые цифири:
“Допустим, есть у меня динарий, но из него надо сделать три.
Это сколько же будет? Три... а потом четыре...
А если четыре умножить, допустим, на пять,
то есть пять раз провернуть безнадежное дело,
это можно уже общине вложить в наделы,
и вряд ли обидится Тот, Кто распят...”
Он засыпает и видит любимый Рим.
Кесарь задумчив. Ему обгрызает мизинец
какая-то дева. На стенах полно морщин,
дождь кипяченый, и брызги из-под машин,
и кипарисы сбегают гуськом в низины...
А утром, когда еще света нет вдалеке,
а есть сквознячок и пенки на молоке
у серых небес, и Петр сквозь дрему стонет,
Павел уже подтянут, как будто он на коне:
“Ну же, вставай, лежебока! Поспишь в тюрьме!..
Пролежни будут в твоем хитоне!..
Идем на Север. Слышишь ты, здоровяк?!.
И там за один динарий найду тебе брадобрея...”
“Там люди не верят в Бога и все, как один, евреи”, —
говорит ему Петр. — “А на Юге?” — “На Юге вообще голяк...”
“...Одни евреи... — Павел становится хмур,
смотрит на дерево, что белены серей, —
То, что одни евреи, это, конечно, сюр...”
Но вдруг вспоминает, что сам еврей.
“Ладно. А на Востоке?” — “А на Востоке дыра.
Дзэны, язычники, поле перекати...”, —
“Ну а на Западе?” — “На Западе наркота
и пидарасы”. — “Ты это мне прекрати!!. —
взрывается Павел. — Оправься и будь готов,
вот там за барханом, пока я составлю план,
как нам обратить это скопище грязных скотов...” —
“А надо ли обращать и не оставить ли нам
это дело?..” — “Ты что, захотел домой?..” —
“Я ничего...” — “Так ступай же на свой нужник,
раскаленный за день. А мне своей головой
поразмыслить надо, чужою я не привык...”
Петр, смутясь, уходит. Солнце медленное, как краб,
из щели вылезает, и делается светло.
“Он, как шлак, неотесан. И он, конечно, мой раб, —
думает Павел. — А может быть, я его...”
И когда Петр, облегчившись, приходит смугл и космат,
говорит ему Павел, кусая лавровый лист:
“Мы идем с тобою, куда глаза поглядят
и нога понесет, потому что я оптимист”.
2.
Ветер и пыль, как будто ты смотришь в захватанные очки.
В селениях глушь и дикость. Когда попадутся качки
навстречу, одетые в импортные доспехи,
они обходят их стороной.
И Павел вдруг говорит для смеха:
“Послушай, Петр, говорят, с тобой
частенько Учитель беседовал на философские темы,
ну там, о гнозисе, о метафизике пены
в море... О действии разных сил,
и о противодействии тех, кто по морю плыл...
Ты б рассказал, поделился бы с прозелитом.
Ведь было дело? Иль врут семиты?..”
“Было...” — выдавливает из себя Петр.
“Ну дальше, дальше... Не молчи, как осетр.
Рожай скорее, чтоб я не скучал...”
“Дело в том, что Учитель со мною молчал...”
“А с другими?” — “И с другими частенько тоже”.
“Его можно понять, поглядев на твою рожу.
Ну все-таки... Проповедь! Вот что меня беспокоит...”
“Тебе никогда не понять, что Учитель такое...” —
говорит вдруг Петр, глядя перед собой.
“Почему?..” — “Потому что не знаешь, что такое покой...”
“А сам-то ты знаешь... Знаешь?!.”
“Знаю”,
— Петр вдруг улыбнулся, как улыбаются в детстве.
“К примеру, тебе захотелось чаю...
К примеру, бессмертие по соседству...
К нему заходишь... Сидишь себе и мечтаешь
о чем-то тихом, как бархат или велюр,
и тебя не волнует, положим, котировка валют,
ни отношение драхмы к динарию...”
“Пять к одному!.. — заорал на него Павел. —
Ишь, про финансы затеял арию!..
А может, уже все десять, покуда мы точим лясы”.
“Это в тебе говорят бесы. И лярвы”.
Павел здесь поперхнулся от собственного бессилия,
порозовел, словно быстрое пламя,
и решил окончить невыгодный разговор.
И мертвое солнце, сделавшись синим,
упало за косогор.
...И потом, к вечеру, когда стало темно,
когда они шли по кирпичному полю,
Петр вдруг спросит: “А ты ведь сам видел Его,
Нам говорили... Рассказал бы мне, что ли...”
Павел замялся: “…Ну да, увидел,
всего лишь раз, и то в своей голове...
Не то, что вы... Была у меня падучая,
несла по своей волне. Она ведь волнами...
Я еще ехал в какой-то город. Вдруг налетела...
я даже свалился с кручи, прямо с коня.
Гляжу, я под стременами, вокруг меня
нестерпимый свет.
И чей-то голос...
В общем, я тогда еще и ослеп...”
“Но почему в тебе нет тишины?” —
заметил Петр, догрызая пшеничный колос.
“Какой тишины? Ты сморозишь тоже...
Нет ни греха на мне, ни вины,
это правда, когда здесь такие рожи,
пардон, хари, а если сказать культурнее, мурла.
Я ведь не выгребная яма, не урна,
я ведь знаю истину, следовательно, я прав,
я придумываю параграф, пишу устав,
титул, абзац... И чтоб в молодой общине
были б по большей части мужчины...”
Если смотришь на лунный серп,
то кажется, оба его конца
не соединит ни черта, ни свет,
но только когда нальется луна,
понимаешь, что точки и все размеры
не полюса его, а часть сферы.
3.
...Они разошлись. Через много лет Петра схватили во время проповеди,
потому что слушатели не поняли,
как это можно выйти из склепа после того, как тебя убили.
Решили проверить. Спросили совета
у итальянцев, и что под рукою было, тем и прибили.
К кресту. Петр единственное, что успел, так это их попросить,
чтобы прибили вниз головой... А за минуту до казни,
пригладив ладонью бороду и усы,
подумал: “А может быть, прав Павел?
И долго ли нам купаться в маразме
и стирать заранее приготовленный саван?
И коль пред тобою стоят мерзавцы,
и профиль их как из бронзы вылит,
то почему бы им не намылить яйца?
Не оторвать, а хотя бы намылить?..”
Павлу же повезло. Его судили как римского гражданина.
Да и состав суда оказался неслабым:
Луций — сенатор, Гелиопал с квадриги,
с красным лицом и в прожилках, как мрамор,
прокурор с аппетитными бедрами бабы
из импортной мелодрамы...
В общем, приговорили
на уменьшение Павла в размерах посредством меча.
Прокурор же заметил, что это далёко от строгача,
например, от дикого льва, от машины, перемалывающей зерно...
Все оживились и потопали пить вино,
поручив канцелярии выдать сертификат,
подтверждающий письменно юрисдикцию Павла,
то есть его защиту в лице римского права,
переживающего свой закат...
И когда Павел смотрел на льва,
что держали в клетке напротив и не кормили четверо суток,
он заметил, что это была львиная сука,
и подумал: “А может быть, прав не я?
Может быть, прав этот Петр Симон?..
Надо бы поспокойнее, поспокойнее с ближним,
если он, конечно, не фарисей и не книжник,
поаккуратнее, что ли... Не путать имя,
поласковей... Делая вид, что любишь,
а может, и вправду вдруг полюбить...
Как эту львицу, целуя в губы,
пожалуй, стыдно не накормить...”
Вот и вся история. Вообще вся.
То, что было позже, не то чтоб собранье лет,
но лишь дополнение, горстка овса,
что вложили в и так подоспевший хлеб.
Потому и ныне, через оползни и проказу,
бредут, с бровей вытирая пот,
двое, что, кажется, не ходили вместе ни разу,
Петр и Павел, Павел и Петр.
|
|
