 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№1, 2002
Жак Даррас
ТРУБАДУР ИЗ НОРМАНДИИ
Жака Дарраса называют и поэтом, и философом. Как руководитель одного из самых дискуссионных поэтических журналов “In’hui” (в его названии — непереводимая игра слов), Даррас исповедует философию поэтического многоголосия, творческого освоения нашего “нетворческого” времени. Если говорить о его видении мира, оно во многом определяется фактами биографии.
Даррас родился в 1939-м, в канун второй мировой, в городке Берне-в-Понтье, в долине реки Соммы на севере Франции. В своих самых известных эссе “Дух севера” (1988) и “Море вне берегов. Тема воды в литературе” (1990) он касается сходства рек и речей. Крошечная речка Мэ дала название четырем его книгам, включая одну из программных, “Ван Эйк и реки, среди которых Мэ”, — в ней причудливым образом сливаются живописные и поэтические течения. Голос Дарраса “озвучен волнами”, поэзию же рождают “волны пения”, а “голос пения согревает кровь альвеол”:
Кровь и дыхание создают микроклимат, схожий с тем, что у моря на пляже.
Море, кровь.
Ветер, дыхание.
. . . . . . . .
Небо, чем оно будет в этом порядке вещей?
Небо будет внемлющим ухом.
(“Именем Намюра”) В последней книге Дарраса с труднопереводимым названием “L’embouchure de la Maye dans les vagues de La Manche” (2000) устье Мэ превращается в уста, музыка сфер овладевает рекой-инструментом, чей голос вливается в хор волн Ла-Манша. Сама же книга, по словам поэта, “напоминает плаванье” — Даррас будто откликается на призыв Уолта Уитмена: “Allons! Соблазны будут еще соблазнительнее, / Мы помчимся на всех парусах по неведомым бурным морям, / Туда, где ветры бушуют вовсю, где сшибаются воды…” (из “Песни большой дороги”). Что же за плаванье обещает нам эта книга? Плаванье к Северу, к островам, к краю земли. Можно пересечь Ла-Манш, штурмовать крутые берега Англии, играть с Шекспиром (как в книге “Вильям Шекспир на Дуврском утесе”) и другими поэтами, будто бы окруженными морем. “В какой-то момент пространство встречается со временем. Тогда открывается Рай, земля вне земель”, — похоже, в числе поэтов, включенных Даррасом в игру, оказался и Эзра Паунд (“Я пытался написать Рай / Не шевелись / Пусть про Рай / шепчет ветер...”): знакомство с Уитменом и Паундом — тоже факт биографии Дарраса, блестяще их переводившего. Помимо прочего, он ведет курс англо-американской словесности, будучи деканом Факультета иностранных языков и культур Пикардийского университета в Амьене. Жак Амьенский в его стихах появляется не только как создатель первой французской печатной грамматики, похоже, Даррас так говорит и о себе самом с присущей ему иронией. Другие его зовут “американцем в Париже”…
С американской традицией чтения многие критики связывают саму поэтическую манеру Дарраса, отмечая его веру в необходимость привнесения голоса в поэзию, в преимущество чтения вслух над “немыми смыслами”. Авторская интонация в самом деле не всегда “прочитывается” и “угадывается” в тексте, а каждый выход Жака Дарраса на сцену превращает чтение в спектакль. Быть может, напевая свои стихи, он вспоминает о двух с треском провалившихся написанных Эзрой Паундом операх: “...Любое слово — уже оперное либретто. / Хочешь высмеять оперу, пропой несколько слов, не заботясь о смысле. / … / Столовую ложку слов пропишем опере утром и на ночь. / Спасибо, опере лучше, кашель прошел. / Оперная микстура в музыкальной мензурке. / Оперная латынь сельского лекаря, пользующего меломанов” (“Именем Намюра”). Но возможно, за спиной занимающегося декламацией поэта маячит тень Гертруды Стайн, писавшей тексты-пьесы (plays, в которых драматургию создавала игра самих слов): сочетание речевого и визуального в чтении стихов Даррасом — это во многом разглядывание “того, что было видно” стиху и поэме. Здесь опять можно угадать влияние Уитмена, слышавшего “речь глаз” и приписывавшего “настоящему голосу” способность “вызвать наружу то, что дремлет во всех словах”. Так же понимает “музыкальность” поэзии и Жак Даррас: “В человеческом голосе звучание песни проступает сквозь речь. / Певчий голос в глубинах гортани, в корнях легких, глубже, чем слово” (“Именем Намюра”). Но, пожалуй, главное в поэтическом голосе Дарраса — его чувственность. Этот тезис сформулирован поэтом более чем смело:Голос соблазнительный орган.
Голос фаллос.
. . . . . . . . . .
Пение птицам служит прелюдией близости пары.
. . . . . . . . . .
О каких парах поэзия может вести речь?
. . . . . . . . . .
Когда она не хочет слышать о кровосмешении голоса песни с голосом слова...
("Именем Намюра") — как не вспомнить уитменовскую “Песню о себе”: “Сквозь меня голоса запретные, / Голоса половых вожделений и похотей, с них я снимаю покров…” — и его определение настоящей книги: “тронь ее и тронешь человека” — “со страниц я бросаюсь в объятья к тебе” — это свойство книги прочувствует и Жак Амьенский. О чувственном наслаждении словом, о его эротизме писала Гертруда Стайн, им полнятся стихи современницы Дарраса американки Лин Хеджинян и еще одного французского “американца” — Доминика Фуркада.
Фуркад и Даррас имеют столь разный художественный почерк, что два — случайных ли? — совпадения нельзя не отметить. Оба в своем искусстве композиции ориентируются на принципы мэтров живописи, Фуркад учится у Матисса и Сезанна, Даррас — у Ван Эйка и, как утверждают критики, Магритта. Обоим случается представить текст как серию фотокадров и при этом жонглировать французскими и английскими словами. “Rose en zoom sur la chose zeroing in on”, — так пишет о лепестках диафрагмы приближающего вещь объектива, обнуляющего “в” и “на”, Доминик Фуркад. У Жака Дарраса — другое упражнение в переводе с английского на французский поэтический в одной из его “Попыток контакта”: “Фотограф кружит вокруг ринга / мы с моей фразой спотыкаемся о слово ринг / ринг, английское слово, на французский не переводится / дадим прозвучать английскому ring’у / ring прекрасно звучит потому что означает и звук / французскому языку остается получить взбучку до звона в ушах…”
Если продолжать разговор о совпадениях, можно вспомнить и о “грамматических упражнениях”, в равной степени удающихся как Жаку Даррасу (обратим внимание на строки “нужно научиться молчать / я молчать научился / ты молчать научился…” в стихотворении “Жак Амьенский”), так и Оливье Кадьо, поверяющему гармонию мира алгеброй маленьких частных “правд жизни”, задающему бесконечные вопросы и склоняющему и спрягающему поэтические смыслы. И не обойти вниманием интерес к американскому позитивизму “продолжателей традиций Малларме” Клода Руайе-Журну и Эмманюэля Оккара с их фрагментарными, ломаными, насыщенными пробелами текстами, с их “буквальной” поэзией.
Но все же дело не в этих, пусть и значимых, схождениях с другими французами и с американцами, не в тоске по Шекспиру и не в поисках новых движений “совершенной души” в контексте русской поэзии (а он переводил не только Уитмена и Паунда, но и Цветаеву, и поэтов нашей “новой волны”)… Главное — то, что в поэзии Жака Дарраса ощущается редкостный лиризм, а его тяготение к масштабной, если не сказать космической, эпичности, к разнообразию форм ставят его в ряд художников, способных влиять на развитие поэтической мысли в уже наступившем XXI веке.
Ольга Северская
ЖАК ДАРРАС
БЕЛЫЕ СТУЛЬЯ В ВИШИбольше стульев в виши
больше стульев в виши, чем жизней складных
жизни гнутся
жизни гнутся в любом направлении
чтобы жизнь сложить по линии сгиба нужно сначала
чтобы жизнь сложить по линии сгиба негнущихся стульев
нужно сначала
чтобы жизнь сложить по линии сгиба негнущихся стульев
нужно сначала воле гибкость придать
нет ничего проще
нет ничего проще в виши
нет ничего проще в виши воли сгибаются сами
это колени не преклоняются
это колени не желают преклоняться перед стульями
стулья отказываются склонять колени к сидению
стулья в виши непреклонны
стулья белым-белы
это стулья виши
белые как таблетка от кашля стулья
белые стулья под сгорбившимися каштанами
стулья ждут
стулья виши ждут что каштановый листопад начнется сам по себе
стулья виши ждут что осень придет сама как большая девочка
стулья виши ждут что осень придет сама и будет сидеть одна
как большая в тени каштанов
рыжая осень присела
рыжая осень наблюдает паденье безмолвное листьев
листья падают падают рядом с рыжей осенью
наблюдающей их паденье
упадет рыжий листик на рыжую голову осени
рыжая осень его не замечает
рыжая осень делает вид что не замечает его
листик рыж
листик рыж незаметен на рыжей осенней головке
что приковывает внимание так это колени
что приковывает внимание так это колени с их неумением гнуться
осень для них не указ
иначе по указке осени началось бы коленопаденье
можно было бы наблюдать коленопад
было бы столько павших что за ними уже не было б видно колен
непохоже на то чтоб колени пали
похоже скорее на осень
осень колен не касается
на них сразу наступает зима
без предисловий зима наступает
если колени утратили гибкость зима тут как тут
вот почему стулья в виши кипенно белые
вот почему горожан не увидишь сидящими на белых стульях в виши
вот почему постоянно зима оседает на белых стульях в виши
тут и там вкрапления рыжих листьев каштанов
тут и там вкрапления рыжих листьев каштанов
дающих понять что осень
примеривается к сиденьям
примеривается все же к сиденьям
примеривается все же к сиденьям белых стульев в виши
осенью
потому что уже осень
потому что если бы осень не наступила
то сразу пришла бы зима
и тогда не стало бы листьев
и тогда не осталось бы ничего кроме колен
и тогда не осталось бы ничего кроме колен несгибаемых
и уж лучше смотреть на нескладные стулья чем
на негнущиеся колени
зимой усилия воли дубеют
стулья уходят
жизни возвращаются
жизни возвращаются туда
где им уже не нужны стулья
где они могут выстоять
сидя ли
стоя ли
без спинки
без осени
без колен
без усилий воли
без улыбки
не сгибаясь
“ЖАК АМЬЕНСКИЙ”
Молчи, мой язык, о постеле,
чтоб грех не случился на деле
Жак д'Амьен
шорох книжного шкафа
от шороха книг по страницам мурашки
некоторые книги открываются
словари раскрываются глаголом “открыть”
в возвратной форме
в форме возврата к себе
скрип книжной дверцы
впускает девушек
женщин
детей возвещающих о себе криком
стоит появиться ребенку
строй книг рушится
книги берут все слова назад
замолкают от огорчения
руны страдают от варваров
книги взывают к истине
вопиющая истина могла бы распалить книжное собрание
дети тогда на пороге позатыкали бы уши
дети заткнулись бы проглотив горькую правду
становясь членом собрания книг ребенок пожалуй
разинул бы рот
тишина продается по карточкам
голос придется оставить при входе
если вам его больше пристроить некуда
горло пусть не сжимается
нужно учиться молчать
я молчать научился
ты молчать научился
а она не научилась молчанию
а просто лишилась слов
она поерзывает на месте
она не продвигается в чтении
ее плоть сковывает движение глаз
плоть забегает вперед
для нее незаметно выходит на первый план
она видит только его
мужчину напротив
мужчину напротив нее с ее телом
она сказывается книгой
животрепещущей книгой
у меня есть листочки
я делаю шаг
шаги прорастают корнями деревьев
я храню вскрики
в моих листьях скрыта вселенная
открываюсь
открываюсь
непереходным глаголом
жду первооткрывателя
амьенец Жак
думал так:
тот владеет сердцами дам,
кто дает волю рукам
книжный шкаф уступает
земля уже на седьмом небе
она не вертится
она не завертится
еретик Жак Амьенский
Жак утверждает что и не думала вертеться земля
но женщина
только женское тело хранит письмена
только письменам любви отдается
женское тело
сокрыт в подружке достоинств клад,
к концу польются речи в лад
Жак Амьенский расстается с библиотекой
в ушах шум городских районов
мужчины ходят по краю
женщины преодолевают улицу как закладку
умолкают дети
Жаку открывается скважина жизни
Перевод О.Северской
|
|
