|
ОЙКУМЕНА
№3, 1996
Марина Бирюкова, Дмитрий Казарин, Елена Фанайлова, Владимир Пучков, Сергей Пахомов, Ольга Маркова, Олег Дозморов, Наталья Смирнова, Николай Морозов
ДРУГАЯ ПОЭЗИЯ
Быть может, самый большой ущерб, нанесенный культуре нашей в коммунистические годы, заключался в разрушении ее провинциальной жизни. Что ни говори, в начале века почти во всяком уважающем себя городе был и свой литературный салон, и своя частная галерея, и свой меценат, под чьей ненадежной сенью все ж худо-бедно произрастали местные художники и поэты — чтобы, набравшись почвенной славы, отважно ринуться на завоевание столиц. О партийных меценатах советского времени говорить смешно. За редким исключением, наместничество осознавалось либо опалой, либо трамплином все к тем же столичным кабинетам. Тут не до местных забав. И что бы ни писали нынче о развале литературного процесса, в масштабах страны он только теперь начал возвращаться к человеческим формам. По крайней мере — в поэзии. Проводятся, с большим или меньшим размахом, поэтические фестивали в Костроме, Самаре, Коврове, в Сибири и на Дальнем Востоке. Как грибы растет газетная по облику, но журнальная по духу провинциальная литературная периодика. Ей, быть может, уготована роль, сопоставимая с той, что полтора-два века назад сыграли в русской словесности «толстые» журналы — формирование того неизбежно тонкого слоя, который именуется «читающей публикой» и вне которого литература отмирает. При всем том, нестоличная поэзия для столичной (а уж тут никуда не деться — окончательную пробу в искусстве от века ставят столицы) в значительной мере остается сфинксом. И во встрече этих двух поэзий, быть может, и заключался единственный смысл проходившего минувшей зимой в Ярославле всероссийского совещания молодых писателей. «Молодых» — условно, точнее — малоизвестных. В том числе, известности не заслуживающих: по обыкновению, добрую половину приехавших составляли вполне безнадежные любители. Но не о них речь. Плодоносящая в провинции поэзия довольно явственно разделилась на две ветви. Одна тяготеет к отчаянному авангарду, успешно наступая на пятки столичным законодателям прогресса. Другая, шире представленная, как бы вообще не заметила исканий последней половины века и пытается пройти этот путь заново — то впадая в грех наивности, то достигая чистоты наива. Во всяком случае, и те и другие удачами своими отличаются от удач московских и петербургских «молодых». В провинциальных стихах подкупает органичность происхождения. В них больше собственного достоинства и независимости от навязываемой эстетики. Хотя было бы ханжеством не признать, что в целом мастерства — меньше. Последний пробел вряд ли мыслимо восполнить двумя днями литучебы, в которую, по сути, вылилось ярославское совещание. На будущее, может, стоит последовать предложению О.Чухонцева — заменить традиционные «семинары» открытыми дискуссиями на заранее выбранные темы. Можно предположить, что в провинции имеются не только своеобразные стихи, но и своеобразные суждения. А. А. МАРИНА БИРЮКОВА ЩЕГОЛ И чешуей берез, и ветхою соломой
шуршало слово «всё». И голос незнакомый
мне говорил, что я — не человек. Щегол.
Крутя башкой, коза вышатывала кол
из жестяной травы, из почвы муравьиной,
и ветер приходил. И лист сухой лавиной
сходил и обнажал скопления стволов,
сплетения ветвей и веточек суставы...
Легчайшее из всех чуть золотистых слов
проваливалось вслух в коричневые травы.
Я слышал слово «всё», но через два часа
оно последний раз листком прошелестело,
и бессловесный гул прозрачные леса
собою затопил до синего предела. Торжественный щегол на фоне синевы.
И черная стена мороженой травы.
И белая коза. Ее ведут в село.
Уже почти зима...
Уже белым-бело. И солнце как щегол. Черны и немы знаки
меж лесом и селом: деревья и собаки.
Саратов
ДМИТРИЙ КАЗАРИН
КРУЧИНА Пять лет,
как умер дед.
На годовщину
здесь собрались его друзья.
Мужчины.
На стол поставили портрет.
И затянули песню
про кручину,
которую любил мой дед. • • • Р.Ш.
Проходила ночью Смерть
по моей избе.
Я проснулся посмотреть:
«Кто там? Что тебе?».
Заглянула мне в глаза
и сказала:
«Мить,
затупилася коса.
Надо б починить».
Вот стою, наждак кручу.
Смерть расселась в кресле.
Всю косу на нет сточу,
не порежусь если. Астрахань ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА • • • Овидий разгребает снег в саду.
Весло, как деревянная лопатка.
Он вспоминает, к своему стыду,
Себя во время нервного припадка,
Что давеча случился с ним в покое:
Конвульсии там, пена, все такое. Он делает наклоны, как гребец,
Играя мускулами, загорелым торсом,
И на лице его горит рубец,
Оставленный лукавым царедворцем
(Проклятый уязвленный жеребец!) Уже он статуя в саду метаморфоз.
Как леденцы, блестят осколки черных мидий.
В Европу темную увозит тепловоз
Тепло, но остающийся Овидий
Выходит в гибельную оттепель, в мороз.
Летают бабочки, как искры папирос,
В его оранжерее, радужке, ириде. Воронеж ВЛАДИМИР ПУЧКОВ • • • Как настали холода,
Не успели глянуть даже!
Стала каменной вода
В складках лунного пейзажа. Где причмокивала грязь
И прокручивали шины,
Ходит ворон, черный князь,
По комкам замерзшей глины, Воду твердую клюет
Ничего не понимая...
А над ним зима поет
Страшно, как глухонемая. Владимир
СЕРГЕЙ ПАХОМОВ
КИНЕМАТОГРАФ Я эмигрировал. И вот
За мной приходит пароход.
На пароход семьей сажусь,
И пароход плывет на Русь. Моя жена черна, как ночь.
Еще чернее ночи — дочь.
Итог смешенья разных рас —
Зеленый пароход. Контраст. Вот Русь вздымает терема.
Рукопожатья. В синема
Мы приезжаем на авто.
Идет кино. Обрыв. Повтор. Моя жена бела, и дочь
Белей жены. Я сам как ночь.
Нас доставляет пароход
Назад в Америку. И вот Идет кино. Обрыва нет.
Экран отслаивает свет.
На гребне черно-белых вод
Встает зеленый пароход. Он выбивается из сил,
Но движет в сторону Руси.
Жена — моя, и дочь — моя,
Мужчина в шляпе — это я. Я раскрываю белый зонт
И замыкаю горизонт
В сплошное черное пятно.
Обрыв. Повтор. Идет кино: Какой-то белый эмигрант,
По виду щеголь, даже франт,
Плывет в сопровожденье дам
К американским берегам... Санкт-Петербург
ОЛЬГА МАРКОВА
• • • Из темной комнаты старуха
Ведром вычерпывает сумерки,
Выплескивает из окна
Во двор,
Где дети — злые крохи,
Резвятся, индо скоморохи,
Когда является она.
Жутки безумия повадки,
Окно в стене старинной кладки
Чернеет стынущим зрачком.
Всего мгновенье сотрясает
Ведром старуха.
И, босая, опять скрывается в проем.
Какое было ей виденье?
Спасается от наводненья?
Желает вычерпать до дна
Всю муть, дрожащую на стенах?
Или играет исступленно
Роль Таракановой она?
Все глуше сумерки,
Все тише
Проклятья рвутся из-под крыши,
С землей сливается окно.
Старуха стонет в страшном мире,
И тонет в собственной квартире,
И погружается на дно. Астрахань
ОЛЕГ ДОЗМОРОВ
• • • Зимой зимы немного,
пока не снегопад,
лишь стужа и тревога
приходят наугад. Зимой зимы избыток
и близится предел,
когда дорожный свиток
стирается в пробел, и в небесах невнятно,
и кажется порой,
что снег идет обратно,
не принятый землей. Екатеринбург
НАТАЛЬЯ СМИРНОВА
Из цикла «БОТАНИЧЕСКИЙ САД» Окна на зиму помою,
шторы постираю.
— Что ты плачешь за спиною,
песенка чужая? Словно тоненькая пилка,
вкрадчивое жало:
— Положила я в посылку
мед, табак и сало. Черемшу ему солила
и сушила травы...
— Нет, я, мертвая, носила
по живому траур. Я не верила, что чудо
совладает с ложью, —
и вымаливать я буду
наказанье Божье. Ярославль
НИКОЛАЙ МОРОЗОВ
ПРИТЧА Одна забота
У половщика:
Была б работа,
Гвозди и доска.
Чтоб пол не гнулся.
Чтоб не вылез гвоздь.
Чтоб не запнулся
В дом вошедший гость!
Одна забота
У гробовщика:
Чтоб не дрожала
К старости рука.
Не вышел чтоб усопший
Из могил,
Чтобы во сне к нему
Не приходил!
Живут
И половщик,
И гробовщик.
И каждый в своей мудрости
Велик! • • • Освежила вода мудреца
Смыла с мудрого
Мудрость лица.
Освежила вода подлеца: Смыла с подлого
Подлость лица.
Освежила вода простака —
Не сменилось лицо
Мужика!.. • • • На зеленой поляне
Пасется коза.
И висит на траве,
словно серьги,
Роса.
А в росе отражается
Бездна небес.
Неужели коза
Бездну съест? Приморский край
|
