 |
ГОЛОСА
№3, 2000
Глеб Шульпяков
. . .
Я о том же, я просто не знаю, с чего мне начать,
вот и медлю, как школьник, оставшийся после уроков:
“Буря мглою...”, “Мой дядя...”... А дома тарелка борща
с ободком золотистого жира и веткой укропа
уж остыла, наверно, и ровно в пятнадцать ноль-ноль
“в Петропавловске полночь” объявит по радио диктор,
а за стенкой рояль: ми бемоль, ми бемоль, ми бемоль,
(видно, был не в себе перед смертью глухой композитор),
и засыпано крошками детство, как скатерть стола,
и в ушанке из кролика кровью шумит голова.
Я о том же, я просто не помню, что было со мной:
на скамейках чернели, как ноты, влюбленные пары,
пахло липовой стружкой, когда я без шапки в ночной
выбегал за бутылкой на угол Тверского бульвара.
Открывал, наливал и читал ей чужие стихи,
и белела простынка, и долго с дивана сползала
на паркет... “В Рождество все немного волхвы....”,
но потом и она, прихватив однотомник, сбежала.
И стучали бульвары, как лодки, весь март напролет,
и качался бумажный стаканчик, и бился об лед.
Вот и все. “Эй, в ушанке!” — “Вы мне?” — “Передай за проезд!”.
“Остановка “Аптека” — “Фонарь...” — “А еще в окулярах...”
И зажав, словно бабочку, мятый счастливый билет,
я качусь на трамвае, качаясь на стыках бульваров
там, где небо пшеничного цвета, как снег под ногой,
и песка, что ванили на булках за девять копеек.
“Буря мглою...”, “Мой дядя...” ...а вышло, что кто-то другой,
повзрослев на передней площадке, сошел на тот берег.
И не видно в потемках на том берегу ни черта.
И грохочет трамвай: тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та.
. . .
...с черного хода в литературу,
где канделябры, паркет и булавки.
“Взял себе в жены какую-то дуру”.
“Да, но с глазами любовницы Кафки”.
Выучил русский только за то, что
“драли буксиры басы у причала”.
“Где-то читал, но не помню, где точно”.
Вспомнил под утро, покуда светало.
И от бессонницы, от недосыпа,
от “выходить”, “я”, “один”, “на”, “дорога”
утром приснилась сушеная рыба,
очень похожая в профиль на Блока;
схема вагона, где ехала Анна,
и разновидность прически у Эммы,
позже пригрезилось дуло нагана
из неоконченной Блоком поэмы,
и замелькали поля и сугробы,
и запивали “Московскую” пивом.
“Русский художник стремится в Европу”. —
“Да, но кончает, как правило, Склифом”.
“Остановите, мне зябко и страшно!
Перепишите последние главы!”
И белоглазая девка в Калашном
с легким акцентом читает “Полтаву”...
. . .
Квартет Шостаковича, № 13. Поставить на “max”.
“В такую погоду...” — “Да что вы опять о погоде!
Я предлагаю за женщин, за дружбу, за нас!”
“И за гражданские астры в родном переходе...”
Квартет Шостаковича, № 14. “Вид из окна...”
“Да что вы, ей-богу, опять о московском пейзаже?
Как там, например, в Калифорнии?” — “Там холода
и курево с водкой на гривенник подорожали”.
Квартет Шостаковича, № 15. “Давай, наливай”.
“Ну наконец-то! Коньяк?” — “Нет, горячую ванну...” —
“Послушайте, как вас, на “ш”...” — “А потом можно чай” —
“Я ухожу” — “Осторожно там, в области Свана”.
А все из-за скрипки, которая спелась с альтом!
Ну и климат, конечно, “грачей этих черная стая”...
Под квартет Шостаковича баба бранится с ментом
и гуляют вороны, брезгливо по снегу шагая.
. . .
Л.Л.
Вечер, печальный, как снег на картине
(поздний Вермеер без подписи, дата
старческим почерком). Посередине
комнаты лампа. В конце снегопада
слышно, как тикают часики.
С полки таращатся классики.
Что нам добавить к этой картине:
жаркое пламя в голландском камине?
пару борзых на медвежьей подстилке?
букли? фестоны? пачули? пастилки?
карту страны на штативе?
клетчатый пол в перспективе?
Врешь, Пал Иваныч, в старинном камине
нет ничего, кроме угля и сажи.
Если быть честным, камина в помине
нет в упомянутом выше пейзаже:
так, что-то вроде квартирки
площадью в две носопырки.
Пьяный хозяин сидит над бумагой,
слушает Наймана, капает влагой
на незаполненный лист.
Вид у него неказист.
И ничего из того, что мы с вами
(кроме Вермеера) нарисовали,
кажется, нету вокруг.
Снег по карнизу тук-тук.
Так что представим себе мизансцену:
окна выходят по-прежнему в стену.
Найман пиликает. Хочется выть.
Уголь. Без подписи. Скобку закрыть.
|
|
