|
ТРАНСКРИПЦИИ
№1, 2001
Мирча Динеску
НЕЖНЫЙ БУНТАРЬ
Любопытно наблюдать, как в двух соседних (теперь — почти соседних) странах поэзия развивается решительно разными путями. Если отвлечься от временной и весьма искусственной похожести литератур так называемого соцреализма и обратиться к национальным традициям, то обнаружим несомненное тяготение русской поэзии к земле, реалиям, конкретности, даже к разговорной речи. Поэзия добывается из прозы, как золото из руды. Я бы сказал, что рабочий стол русского поэта устанавливается перед распахнутым окном, а то и выносится прямо на улицу. А типичный румынский поэт — совсем напротив. Он выносит свой стол на вершину горы, поближе к небу и звездам. Отвлеченная вдохновенность, метафорическая (скорей — метафизическая) образность, полное отстранение от языка прозы (несмотря на господство верлибра!) стали отличительными чертами современной румынской поэзии. Наша русская крайность — антипоэзия в духе Пригова, румынская крайность — сверхпоэзия в духе Стэнеску. Пригова мы знаем, а вот пример из Аны Бландианы: Зимою звезды
в такие бездны погружены,
что сквозь одиночество
они уже не видны.
(«Зимою звезды»)
Но, слава Богу, настоящий поэт не сводится к тому или иному литературному течению. Он сам по себе, порой даже перпендикулярен общим тенденциям. Таков и Мирча Динеску. Давно сказано: нельзя объять необъятное, а Динеску именно к этому стремится в каждом своем стихотворении. Ему нужно, чтобы оно было одновременно и лиричным, и саркастическим, и отвлеченно-философским, и вызывающе конкретным. Он ищет такого сплава, чтобы современное мировосприятие выражалось сразу во всей своей противоречивой сложности. С первых его шагов (Динеску родился в 1950 году, дебютировал в 1967-м) уже можно было догадаться, что он встанет поперек горла режиму Чаушеску. Что и случилось. Фрондерство переросло в бунтарство, он стал заправским диссидентом. За несколько месяцев до падения диктатора поэт был посажен под домашний арест. Осенью 1989 года мне, в сущности, конспиративно удалось увидеться с ним на несколько секунд (его вызвали в Союз писателей, «сопровождающие» отстали) и вручить ему успевшую у нас выйти его книжку «Избранного» с моим предисловием... Мы обнялись. «До лучших времен!» — успел сказать он на прощание. И лучшие времена не заставили себя долго ждать. В дни декабрьской революции 1989-го Мирча Динеску одним из первых оказался в здании телецентра, вошел в Комитет национального спасения, потом возглавил Союз писателей Румынии, стал главным редактором сатирической газеты «Кацавенку», издателем... Правда, революционная эйфория скоро сменилась демократической драчкой (вроде как у нас), и завистники пытались «съесть» Динеску. Но талант несъедобен. У поэта можно отнять посты, но не имя. Динеску с присущим ему темпераментом пишет, печатается и пользуется все большей известностью у себя дома и за рубежом. Его стиль по-прежнему — резкость, образность, контрастность. Вызывающая внутренняя свобода горделивого творца. Признание началось, пожалуй, со сборника «Владелец мостов» (1976), удивившего читателя чуть ли не детской непосредственностью, ранимостью и — презрительным снобизмом, гневом. В стихотворении «Динамит» Динеску пишет: я добрый малый
которого вы обычно встречаете в трамвае
с буханкой хлеба как с фотоаппаратом под мышкой
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
приходит время когда я чувствую себя динамитом
и выхожу на городскую окраину
чтобы счастливо взорваться В творчестве Мирчи Динеску, на удивление органично сочетающем классические традиции с дерзким новаторством, всеми цветами спектра преломляются не только краски родной поэзии, но и отсветы мировой художественной культуры. Особо стоит отметить внимание поэта к русской поэзии — от Маяковского и Есенина до Высоцкого и Бродского. Кстати, Мирча Динеску вместе с женой Марией, отлично владеющей русским, участвует в переводе современных наших поэтов на румынский язык. Динеску тянется к нежности и чурается ее, поддается романтике и тут же отгораживается от нее извинительной улыбкой: «Когда б ты заснула, любимая, на рельсах, зардевшиеся поезда на цыпочках обходили бы тебя... прилетел бы ангел из-под высоких вокзальных сводов разглаживать твой сон павлиньими перьями... на площадях раздавали бы даром мыльные пузыри...» Я помню Мирчу Динеску молодым дерзким юношей — глядишь, а ему уже пятьдесят. Но посмотрите румынскую прессу: он такой же раздражитель общества, герой легенд и сплетен, любимец молодежи и, конечно, действующий и остро воздействующий — настоящий поэт. Кирилл Ковальджи МИРЧА ДИНЕСКУ
ПАСТЕЛЬ
Ах как выталкивает вас на улицу желанье жить
как оно сглаживает вашу растраву
когда вы обмениваете акации на пару мешков цемента
а козочку на связку ключей
и вонзаете свои лбы словно страусы в газетные строчки
в то время как в грамофонной лейке уже закипает суп
а велосипед очищает картофель
и музыка прибавляет кроликам вес
Что ж отмывайте как следует радугу
чтобы она — Боже упаси — не испачкала ваши манжеты И разломайте эту стремянку нездорового ангела
ибо отныне
ваш интеллигентный желудок
желает вести только полезную жизнь ПИСЬМО МАТЕРИ
ты говоришь моя печальная мама
что крысы прогрызли все стены церкви
но ведь наша вера и без того держится
лишь на вине и хлебе
Только б не поженился овес
на моей сестре которая убежала в поле
только б не свихнулся изгнанник-певец в глуши камышей
Над языками пламени
над смертью что потихоньку расчесывает тебя
пролетают аисты как белокровные звезды РЫБЫ
давно уже лик богов опустился
до этикеток на консервных банках
старикам только и остается
разглядывать сквозь пелену дождя свою разнаряженную церковь
когда деликатный подсолнечный механизм
все тарахтит и тарахтит на откосе Мы стоим среди поля отовсюду стиснутые животными
как те изящные пакетботы
которые до чертиков надоели морю
плаваем по зеленому лугу
и оставляем после себя лишь пятна нефти
да следы своих развлечений Словно трусливые рыбы
караулим под протекающим раем канат
который бы вытащил нас на палубу Но увы:
движение миров
никак не соприкасается АКТЕР
Стихи в наше время остались на хлебных ломтях
искусство — машина которая чистит картофель
ты тоже картофель о здравствующих едоках
актер на покое улитка залезшая в туфель опять пианино угрюмо стирает белье
и хамелеоны из сердца дражайше вылазят
и кажет язык из кустов часовой медальон
где рядом гадюки шипят и развозят заразу опять бродит песней нужда словно кровная мать
по трупным окопам наш мир волочит свои ноги
рекламного ангела левой с небес доставать
а правой травить между прочим отары баранов безрогих и если ты ставишь к виску пистолет как цветок
когда среди туч ухмыляется ласковый случай
и если со смертью играешь за каждого впрок
обвив себе палец не перстнем а червем ползучим сентябрь будто кошка бросается прямо в лицо
когда на душе помышления маленькой мыши
и все тебе мало еще бы какое дельцо
о собственник слова король не имеющий крыши так вырви язык напиши любопытным: Пора
нырни безвозвратно в густую слюну аппетита
ты слышишь: то осень — как поезд полдневный быстра
где мой пожелтевший висок в вагоне до крови разбитом ЧАСОВЩИК
и под раскаленными жерлами пушек
они смогут поиметь женщину
и ты будь таким
в понедельник надевай подобно мусорщику
поломанную свадебную кокарду
во вторник с настойчивостью гения
отказывайся от чая с ромашкой
в погоне за нескончаемыми ночами святой среды
спокойно встречай голубой банкнотой
гребешок зеркальце взрыв пудры
в четверг слушай как откашливается шиповник
произрастающий на весеннем склоне
в пятницу отрежь от горбов стариков церквушку
которую они еще несут на себе
в субботу они ведь все равно докажут что петь — нету смысла
(как прикасаться губами
к губам покойника)
искусство для искусства пусть пережевывают те кто объелся хлебом
а ты встречай свое воскресенье как тот часовщик из провинции
наклонившись над раной БЕСКОНЕЧНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
сегодня вечером установите на мне три абсурдные мачты
я трансатлантический корабль квартала
я туманный пес ослепленный фарами автомобилей
в которого знаменитости кидают камнями
пьяницы целуют
а бездельники подманивают куском сала
Здесь скука сторожит место для моря
а сама порядочность прибьет на рассвете
взъерошенного бога который к тому же оказался без документов
здесь любовники запирают себя в консервную банку
здесь старики стоят вонзенные в стены
здесь мой кашель только он настоящий
здесь легкий зефир
приносит жажду жить не в грязи
семья болеет футболом
шумно мычит патефон
и весна стучит в окна
пальчиком зеленой мухи
И дело доходит до того что я сомневаюсь в тебе
пока не прикоснусь горячими губами ГРУСТЬ
ты прекрасно знаешь
что грусть может быть и зеленым огурцом
растущим под равнодушно падающим снегом
иногда белой простынью
или дровами которых вполне достаточно
чтобы поставить кляп на языки огня скулящего в печке-времянке
выплюнь плодовые косточки тебе нет и двадцати трех
и ты без сомнения влюблен — мяу-мяу — в ту кошечку
конечно же не из этого провинциального городка
и конечно же имеет свой лимузин
и конечно же всей душой предана креслу из плюша
ну что ж празднуй свою грусть
все равно
никто не постучит тебе в окно розой
никто не научит играть на скрипке
и ты умножаешь себе друзей когда смотришь в зеркало
Ты гораздо счастливее переднего колеса автомобиля
которое влюблено в заднее
и гораздо свободнее статуи стоящей на центральной площади города
(ведь она не в состоянии выплюнуть свой травяной кляп)
проведи рукой по золотистым волосам
чтобы днем стало ясней
и не раздумывай о судьбе подсолнуха
взошедшего между железнодорожных шпал
так что празднуй
празднуй свою грусть Перевод Виктора Полещука
|
