 |
ДИАЛОГ
№1, 2001
Леонид Костюков
А ВЕДЬ И ВПРАВДУ — ВСЕ НЕВЕРНО
Нормально и даже хорошо (из самых общих соображений), что вышла на свет новая большая книга стихотворений Ларисы Миллер «Между облаком и ямой». Совершенно нормально, а если подумать, то и хорошо, что на эту книгу появились две противоположные по смыслу и духу рецензии: положительная Веры Чайковской («НГ», 24.08.2000) и отрицательная Марии Галиной («Арион», № 2, 2000). Ни по стилю, ни по сути высказывания обе рецензии не отходят от принятого в последнее десятилетие общелитературного канона. Хорошо это или нет, я затрудняюсь ответить. Но нормально — это уж факт. Пожалуй, небольшим отклонением от нормы является перекрестная рецензия Веры Чайковской на рецензию Марии Галиной («Знамя», № 11, 2000). Поразмыслив, я готов еще до чтения, просто по факту выхода, одобрить ее жест. Дело в том, что мне не по душе вошедший в моду холодноватый плюрализм: разошлись во мнениях, обменялись смайлами, пожали руки и разбежались, довольные непонятно чем. Немножко детское желание Чайковской настоять-таки на своем даже симпатично. Что же до самой статьи... впрочем, судите сами. Я кратко изложу тезисы Чайковской, стараясь по мере сил близко к тексту цитировать первоисточник (буквальные цитаты выделены курсивом):
1. Есть хорошие отрицательные рецензии, написанные аргументированно, живо и умно. (Примеры: разбор Солженицыным стихов Бродского или рецензия Набокова на прозу Лермонтова с учетом масштаба этой прозы.) Хорошие рецензии возбуждают мысль... заводят. 2. Есть дурные отрицательные рецензии, демонстрирующие только раздражение рецензента. (Например, краткий отзыв о докладе: «все неверно», или: не успел он — молодой ученый-физик — закончить, вперед бодренько вышел маститый член-корреспондент, стер все формулы и сел на место.) Они пишутся, как правило, когда рецензенту нечто в авторе решительно не нравится — это может быть его пол, возраст, мнимый или реальный успех, манера держаться, порой даже и литературный текст, чем-то необъяснимо неприятный. 3. Рецензия Марии Галиной дурна. Ее аргументы неубедительны. Рецензент не слышит музыки стиха, не чувствует ритма, не видит юмора и иронии, в особенности самоиронии, которыми насыщены стихи поэтессы. Опора на строки Ларисы Миллер поверхностна. Таково же — соотношение поэзии Ларисы Миллер с выхваченными строчками абсолютно тут постороннего Ю.Кузнецова. 4. Рецензент не умеет слышать стихи (вообще). Не стоит и браться. Уф... Что ж, играя на поле Веры Чайковской, начнем играть по ее правилам, то есть, аргументируя каждый шаг. По первым двум пунктам. Вводя собственные категории и присваивая им оценки «хорошо» и «дурно», уважаемый автор совершает характерный подлог, навязывая нам (а не доказывая) свое предпочтение. Терминология Чайковской тем более неуклюжа, что слово хорошая применительно к рецензии и так двусмысленно: положительная или хорошо написанная? Между тем чаяния Веры Чайковской и, тем более, публикация их в почтенном литературном органе выдают какую-то вопиющую непроговоренность самых-самых основ поэтической критики. Как принято было начинать подобные причитания в недавнем прошлом: ну как можно на таком-то году Советской власти... Тут Советская власть ни при чем, но — на 266-м году реформы российского стихосложения немного нелепо не знать (или притворяться незнающей), что не все свойства поэтического текста подвержены внятной аргументации. Можно умно и доказательно рассуждать о глубине, социальной направленности, остроте материала, небанальности взгляда, смелости метафор, свежести образов, юморе, иронии, самоиронии, культурных реминисценциях и т.п. — словом, о тех свойствах стихотворения, которые прекрасно существуют и вне поэзии. В статье, в диссертации, в тосте. Можно поговорить о версификационной технике, и тоже почти научно. Но само чудо возникновения поэтического целого происходит (или не происходит) абсолютно автономно и вне связи с перечисленными выше вторичными свойствами стиха. На то и нужны рецензенту пресловутые слух и вкус, что критерии и доводы тут бессильны. Тут уместна метафора: поэт подобен ребенку, складывающему из веточек и шишек фигурку зверька и ожидающему, что она оживет. Изредка оживает — но это не связано с пропорциями веточек и шишек. Хромает, а живет — и второе важнее первого. Метафора пасует в важном пункте: и оживает-то не объективно, а в индивидуальном восприятии. Возможности аргументированной критики столь ничтожны, что ее сито счастливо минуют километры вполне безупречных, но плохих, а говоря жестче — несуществующих стихов. Потому проклятый выбор критика — говорить доказательно о второстепенном или огульно о главном. Умная и аргументированная критика Солженицыным Бродского никого из любителей поэзии Бродского (в том числе саму Веру Чайковскую) не разубедила. Стало быть, прямой своей цели не достигла. Насчет же того положения, что доводы призваны «заводить», оно чересчур женское, чтобы говорить о нем всерьез. Заметим лишь вскользь, что как бы дурная рецензия Марии Галиной превосходно завела Чайковскую. Пожалуй, лучше солженицынской, поскольку за Бродского она печатно не вступилась. Вообще, упоминание Солженицына в данном контексте некорректно по многим причинам. Как бы отсылка к авторитету — но Александр Исаевич конкретно в поэзии авторитетом не является. Затем: рецензия на явление текущей литературы сопоставляется с рецензией на классику. Но хуже всего — этот небрежный кивок на традицию. Да, Солженицын аргументирует. Да, аргументирует Набоков — пусть не насчет прозы Лермонтова, что уж тут вовсе ни к селу, а, например, насчет поэзии Поплавского. Но это слабейшая изо всех рецензий на Поплавского, и сам Набоков в старости о ней горько пожалел. Огульны же укоренившиеся в русской литературе отзывы: Блока о Г.Иванове, Ходасевича о Г.Иванове, Брюсова о Мандельштаме, Сологуба о Мандельштаме, Мандельштама о Крученых, Иванова о Поплавском, все оценки Розанова, Гиппиус и Адамовича, Цветаевой и Пастернака... Что там. Абсолютное большинство. Видимость аргументации в критике Бунина есть, при ближайшем рассмотрении, лишь способ долгого излития желчи. Как литературоведческие аргументы черновики Блока, эпизоды личной жизни Хлебникова, Есенина, А.Толстого, Горького, Брюсова — ничто. Аргументы Гумилева есть лишь распространение вкусовой оценки. Да, ровно и только раздражение рецензента выражено в отзывах Л.Толстого о Шекспире, Бунина о Достоевском, Г.Иванова о Набокове. Нравится нам это или нет, но именно здесь мы нащупали традиционный хребет. Солженицынские же штудии — не более чем исключение. Что же до примеров, кажущихся Вере Чайковской одиозными, так и они нормальны. Оценка доклада «все неверно» может быть адекватной, окончательной и внутренне обеспеченной. Собственно, моя оценка статьи Веры Чайковской почти такая же; объем моих претензий уже сейчас превысил объем оригинала. Что же делать с большим устным или письменным текстом, лишенным внятной логики, аргументы которого призваны заводить? Обладая опытом точного образования, могу пояснить и ситуацию с призванным Верой Чайковской в жертвы молодым ученым-физиком. Насколько я понимаю, в его выкладках не было ошибки. Но не было и серьезного приращения смысла. Так человек, понаторевший в преобразованиях, но не видящий целого, совершает длинную петлю и выводит, что нуль равен нулю. И член-корреспондент своим остроумным жестом сообщает молодому ученому об этом кружении, безошибочном, но бессмысленном. Что же до рассуждения о внутренних побуждениях критика, оно вызывает лишь недоумение. Внутрь кого (кроме себя) удавалось залезть госпоже Чайковской, чтобы судить? В другом месте она уподобляет рецензию приговору, что ж, транспонируем ее пассаж:
судья, как правило, выносит обвинительный приговор, когда ему что-то в обвиняемом решительно не нравится — это может быть его рост, лицо, национальность, стиль поведения, доход, порой даже нарушение закона, необъяснимо приводящее судью в бешенство. Абсурд? Абсурд. Особенно в данном случае, когда всеми второстепенными признаками (кроме литературных текстов) три уважаемые женщины не так уж отличны друг от дружки. Я понимаю, если бы в газете «Завтра» некий Иван Иваныч Агафонов, полковник КГБ в запасе, 80 лет, разгромил бы псевдопоэзию Ларисы Миллер. Но и тут понадобилось бы в самом тексте рецензии обнаружить внелитературные элементы.
В том-то, однако, и загвоздка, что Иван Иваныч с Алексан Проханычем немедленно подадут в суд, а интеллигентная Мария Галина только пожмет плечами. И отчего-то нашему адвокату Ларисы Миллер можно всех критиков скопом огульно обвинить в ксенофобии и нечистоплотности, да еще под видом борьбы с огульностью. Есть в обвинении ее некое зерно (другой вопрос — здоровое в основе своей или порочное): рецензента необъяснимо раздражает текст. И нечего сюда приплетать остальное. Я утверждаю: зерно совершенно здоровое. Испокон веку так и было. Пункт третий. Вера Чайковская, приведя рецензию Марии Галиной как пример дурной (не аргументированной), тут же в доказательство этого тезиса принимается разбирать несостоятельность аргументов своей оппонентки. Логическое противоречие тут настолько очевидно, что возникает вопрос: да был ли у статьи перед публикацией редактор? Создается впечатление, что ее просто не читали. Между тем ошибка Чайковской совершенно детская: обозначила две переменных одной буквой, через строку и перепутала. Только что дурная значило неаргументированная, теперь значит дурно аргументированная, а если вернуться чуть выше и припомнить, что цель аргументов — вызывать контраргументы, «заводить», так и хорошо аргументированная, т.е. — хорошая. Так автор описывает классический порочный круг, который привычно отслеживает и отмечает на полях любой школьный учитель литературы, не говоря уж о более точных дисциплинах. Подчеркну еще раз: речь идет не о качестве стихов Ларисы Миллер и даже (!) не о качестве рецензии Марии Галиной. Речь идет о том, как один рецензент примысливает другому взятые с потолка ловушки и сам в них попадаетcя. Пункт четвертый. Вера Чайковская тратит достаточно много сил и слов на то, чтобы уличить и обвинить Марию Галину в неслышании поэзии Ларисы Миллер. Труд, пожалуй, напрасный: конечно, именно это Мария Галина и имеет в виду, а сказать прямо ей мешают не какие-то посторонние соображения, а литературный этикет. Но далее Вера Чайковская обобщает (дважды): стало быть, Мария Галина вообще лишена поэтического слуха. Что ж, еще раз обратимся к истории литературы, чтобы оценить правомерность такого обобщения. Категорически не слышали: Гумилев — поэзию Бунина, Иванов — Набокова, Мандельштам — Цветаевой, Заболоцкий — Ахматовой, ну и т.д. Что всерьез утверждает в этих случаях Вера Чайковская? Что Гумилев, Иванов, Мандельштам, Заболоцкий глухи к поэзии? Или что Лариса Миллер более камертонна для диагноза поэтической глухоты, чем — Бунин, Набоков, Цветаева, Ахматова? Опять неувязка в дедуктивном ходе.
Рецензия Веры Чайковской напоминает попытку ударить соперника боксерской грушей — постоянно попадаешь в себя. В этом плане характерен совсем уж добавочный упрек — в поверхностности сопоставления Ларисы Миллер с Юрием Кузнецовым. Но Мария Галина сопоставляет не вообще, а две конкретные строки, основанные на одном образе. А вот в какой ряд (в своей первой рецензии) ставит Ларису Миллер сама Чайковская: Бродский, Рейн, Чухонцев, Кушнер. Об основательности таких сближений пусть судит читатель. Если следовать логике Веры Чайковской, то ей что-то не понравилось в Марии Галиной (адрес, цвет кожи, сумочка). Мне, стало быть, — в самой Вере Чайковской. Но мы-то знаем, что это не так. Речь идет эксклюзивно о тексте, об ответственности за слово, упавшей до трагически низких отметок. И, если угодно, о рецензиях, лишенных логики, поверхностных и раздраженных. Я изо всех сил пытался избежать именно этих трех недостатков. Надеюсь, читатель простит мне некоторую занудливость — оборотную сторону такого подхода к делу.
|
|
