 |
ГОЛОСА
№2, 2004
Евгений Клюев
ВО ЛУЗЯХ
Душа попала в рай — и с обожаньем,
навеки замирает на стезях
лубка с непостижимым содержаньем
и неземным названьем — «Во лузях»:
столетия чумные бороздях,
крестьяне размещаются и кони
на досточке лубка, как на иконе, —
в языковой пучине, во лузях.
В какие времена, в какие числа
грамматика была так зелена,
так вечна и настолько не исчезла,
что быстрый взгляд умел достать до дна, —
а там, на дне, смеялись имена
и сталкивались круглыми боками,
как рыбы с золотыми плавниками,
которых привлекает глубина!
Где? — Во лузях: по сердце погрузях
в зеленый мир языкового гула!
Привет, как жизнь? — Привет, как во лузях:
от зелени и смеха сводит скулы!
И чем ты ей, бедняге, ни грози,
а жизнь опять свежа и моложава,
и золотаґ забытая держава,
и зелены заветные лузи...
. . .
Значит, этого не было вовсе — не правда ли?
Небродили невмарте невпарке несвами,
несмотрели невнебо, незвезды непадали,
неменялись немыслями и несловами.
Небежали недни, нечужая неженщина
небыла невблизи...
Тут одни небылицы.
Незвенел немороз, невиднелась нетрещина
неотсердца нексердцу — невдоль нестолицы.
Ненесли нетоску непустыми неведрами,
непугались непрошлого — и, неконечно,
невдвоем невладели небесными недрами,
как недавно: нечаянно, немо и нежно...
. . .
Я с четверга до понедельника
не прикасался к словесам —
я слушал пение будильника
и ничего не написал.
Мне лампа, превращаясь в аиста,
напоминала в пустоте,
что всё никак не называется...
а если как-то называется,
то имена всегда не те,
что эта вот большая улица,
простершаяся по ковру,
под утро вновь преобразуется
в прямоугольников игру,
что эта золотая рощица —
полоски поперек гардин,
что ни фамилии, ни отчества
у Бога нет — и Он один.
И мирозданье незнакомое
висело неба на краю,
и грусть, ночное насекомое,
дудела в дудочку свою.
. . .
...но беспокоит — непонятно что:
вино ль Ронсара, облако ли Данте,
Тартини ли тяжелое анданте...
не обращай внимания, пройдет!
Куда ни то приткнется, замолчит
и, может быть, умрет, как умирали
и умерли — да вот хоть ритурнели:
ах, друг ты мой, в нас мало что живет!
Тем паче — эти древности: музей
давно закрыт и переделан в лавку,
бирюльки переданы в переплавку
и в перековку — лишь бы с глаз долой:
иметь неловко было, не иметь —
обидно... а показывать знакомым
совсем уже смешно: тяжелым геммам
не выдержать короткого суда
истории... зачем ходить сюда?
Тут все всерьез, тут слезы льют, тут сыро,
тут слишком много смысла, хлама, сора,
тут, в сущности, один большой чулан.
...но шелковую розу из руин
достань: она пережила Помпею —
и я на лепестках ее успею
оставить терпеливую строку —
о чем у нас тут пишут на шелку?
. . .
До свиданья, город Лёйт!
Мы отправились в полёйт,
мы давненько не летали...
до свиданья, город Лёйт.
Город в инее зари
серебрится изнутри,
словно оттиск на металле
или древний палимпсест.
...нам бы взять бы и присесть
да сравнить бы то, что есть,
с тем, чем были мы богаты, —
только мы уже летим.
Ветра свист необратим,
и рассеялось как дым
наше милое когда-то
в этой солнечной земле.
Горстка пепла на крыле,
а поодаль на метле
наша старая соседка —
Ностальгия, черт возьми!
Она с нами, как с детьми,
она машет нам плетьми,
у нее с собою сетка
с нашим прошлым небольшим.
Впрочем, Бог с ним: мы спешим,
ибо в нас несокрушим
дух... кого бы? — самолёйта!
Полетели, самолёйт...
Мы поправим на лету
эту крышу и вон ту,
и кривую башню Лёйта...
До свиданья, город Лёйт!
. . .
Разобраться в развлеченьях —
и смотреть назад:
день качался на качелях —
целый долгий сад;
майский жук висел на ветке,
чтобы — вдруг созрев —
первым фруктом падать сверху
ротозею в зев;
по реке катались в лодке
мальчик и весло:
мальчик был настолько легкий,
что его несло
и трясло во всех теченьях:
детство, юность... ад!
День качался на качелях —
целый долгий сад.
. . .
Никаких черновиков,
никаких чистовиков —
песню спел, и губы вытер,
и умчался, словно ветер,
и на этом был таков!
Что успел, то и успел,
сколько спелось — столько спел.
Время спелою черешней
в кузовке несет Всевышний
в свой серебряный предел.
Он трудился не присев,
он сегодня без часов —
и, вздохнув над светлой нишей,
запирает день минувший
на серебряный засов.
Уплывает в облака
легкий образ кузовка:
он теперь уже вчерашен —
только свежий вкус черешен
ощущается пока.
|
|
