Арион - журнал поэзии
Арион - журнал поэзии
О журнале

События

Редакция

Попечители

Свежий номер
 
БИБЛИОТЕКА НАШИ АВТОРЫ ФОТОГАЛЕРЕЯ ПОДПИСКА КАРТА САЙТА КОНТАКТЫ


Последнее обновление: №1, 2019 г.

Библиотека, журналы ( книги )  ( журналы )

АРХИВ:  Год 

  № 

СВЕЖИЙ ОТТИСК
№2, 2006

Елена Елагина, Артем Скворцов, Мария Галина

ИЗ КНИЖНЫХ ЛАВОК


 


Актуальная поэзия, к чему нас давно и прочно приучили, это такая беспроигрышная игра для избранных, где в категории артефакта — любой продукт их жизнедеятельности. Как руно от овцы, панты от маралов и птичий грипп от пернатых. Резонный вопрос: кто же эти счастливцы, эти замечательные актуальные поэты? Ничего сверхъестественного, все просто: это такие специальные люди, назначенные арт-номенклатурой к производству актуальной поэзии ровно тем же способом, каким при Ельцине назначали в олигархи. Общественный такой договор. Договорились, что у одного нефтяная труба, а у другого — литературная премия. И всем хорошо, потому что порядок.


Но вот попробуйте-ка с этим штангенциркулем, сортирующим на истинных актуалов и ни к чему не годных недоактуалистов, подойти к Сергею Стратановскому. С ним-то что делать? Анамнез, слава Богу, безупречен: самиздат, долгий период неподцензурного письма, все чисто. Нынешняя же ситуация как-то невнятна. Был бы актуальным поэтом, стоял бы в одной шеренге с Приговым-Рубинштейном-Гандлевским и подтягивающимися молодыми. Так нет. Не стоиґт. Мелькнет иногда, но чтоб плечом к плечу — увольте. И дело тут даже не в имманентной петербургской обособленности.


Но стихи пишет, и книги выходят. Вот совсем свежая: «На реке непрозрачной» (СПб.: Пушкинский фонд, 2005), вышедшая в престижной серии «Автограф», где и актуальные авторы регулярно печатаются. У Стратановского, кстати, это уже вторая книга в серии. Как водится, небольшая — четыре с половиной десятка стихотворений. Но тем не менее заслуживающая внимания по многим причинам.


Известный петербургский критик Никита Елисеев, в свое время назвав Стратановского «клерком-соловьем», как клещами схватил суть происходящего. Но если с «клерком» («регистратором») все более или менее ясно, то «соловей» порождает как минимум одну очевидную оппозицию: «соловей-сладкопевец» и «соловей-разбойник». Первое точно не о Стратановском и уж во всяком случае не о его новой книге, хотя предназначенью своему — звуковому, ритмическому и смысловому сопряжению слов — он по-прежнему верен, чтоб не сказать — покорен.


Именно обреченность слову заставляет его мучительно выговаривать не самые напевные строки и не самые приятные вещи, фрагментарность которых демонстративна. Будто, глубоко задумавшись, вдруг встрепенулся, выдавил из себя с физически ощутимым усилием неуклюжую скороговорку — то ли во сне что увидел, то ли ответил своим мыслям — и тут же умолк. Посидел-посидел в нескончаемой самопогруженности и скорби над несовершенством мира — и опять что-то пробормотал. Так, между прочим, пророчествовали юродивые.


 


Сон, сон — черный слон...


Как в словах ни скрываешься —


знаешь — под окнами он...


Как забыть ни пытаешься —


снится по-прежнему он,


Черный слон — сон тяжелый


 


Или:


 


Жизнь — ты куст иван-чая


у больничной кирпичной стены.


На прогулке встречая,


мы тебе улыбнемся невзросло


И заплачем невзросло,


если вдруг обломают безмозгло


Или срежут бесцельно


 


Но, странное дело, собранные вместе, в одну книгу (подчеркиваю — книгу, а не сборник стихотворений; помните, еще Бродский говорил, что самое главное — что за чем следует, вызывая кумулятивный эффект и выявляя, усиливая сказанное), эти фрагменты приобретают целостную осмысленность, более того, вид единственно возможной речи данного автора, в данной ситуации, в данное время, с данными персонажами. И ситуация эта называется, если угодно, метафизической безотцовщиной, или — по-взрослому — тоской богооставленности. Редкое по нынешним временам слово при тотальности самого явления. Драма атеистического сознания, инфицированного нравственностью и способностью сопереживания, не могущего более выносить этико-эстетическую какофонию мира — вот Стратановский последней своей книги, вот его нынешний диагноз.


Какофония мира, транспонированная в поэтическую дисгармонию, — отсюда все стилистические признаки нынешнего его письма. Фактура поэтической ткани неровна, она как бы сшита из разных лоскутов: то шелк, то наждак. А сколько раз вместо ожидаемой рифмы — вот ведь и мелодия налицо! — спотыкаешься, как о кочку, о финальную нерифму. Игра? Обманка? Актуальный прием? Нет. Естественность выбранной формы. Такова логика этой поэтики, и Стратановский ей подчиняется, как подчиняется необходимости говорить своей странной, рваной, но единственно для него честной речью честного человека, принужденного жить в мире, где все условно. И отсутствие точки в конце каждого стихотворения — тоже не актуальный прием, а свидетельство разомкнутости бытия, бесконечной тоски по единственному гаранту истины, без которого все обесценивается и все рассыпается в прах. И песня поэта в том числе.


 


На реке непрозрачной


катер невзрачный какой-то


Пятна слизи какой-то,


презервативы плывущие


Под мостами к заливу


мимо складов, больниц, гаражей


И Орфея-бомжа,


что в проходе метро пел пронзительно


Голова полусгнившая


 


Так-то. И тем не менее прав Н.Елисеев — соловей. Только не заводной красавчик, а живой. Со своей песенкой. Ведь, в конце концов, как мы помним, добродетель лирики — в естественности интонации.


Елена Елагина


 


 


 


Книга стихотворений — жанр, требующий от автора особого напряжения творческой воли. Со времен «Сумерек» в русской поэзии появилось не так уж много полноценных поэтических книг. Во второй половине ХХ века выделяется «Кинематограф» Ю.Левитанского, а чем ближе к нашему времени, тем вопрос о признании и автором, и читателями того или иного сборника стихов книгой становится все более дискуссионным. За последние годы можно вспомнить едва ли не единственный пример — «Фифию» О.Чухонцева.


«Чернава» Александра Климова-Южина (М.: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2005) — по авторской формулировке, «попытка восстановить традицию привязанности поэзии к топониму», то есть очевидная заявка именно на книгу: общая конструктивная идея раскрыта изначально. «Чернава» декларирует самоироничное эпикурейство, соблазнительное тем, что лирическому герою Климова-Южина в отличие от обломовых всех мастей слишком хорошо ведомы не только суета высшего света и всяческая суета, но и то, до чего симпатичный ленивец не дожил: круглосуточная круговерть современного мегаполиса, экологические бедствия, кошмары тоталитарных режимов... Подобных страшных призраков читатель не встретит, стихи намеренно моделируют камерную идиллию — заманчивую, хрупкую и почти невозможную для горожанина третьего тысячелетия:


 


Чтоб лень убить в своем составе,


И пальцем не пошевелю,


В моей Обломовке — Чернаве


Я плотно ем и долго сплю.


.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .


Мне снится сонм родных уродцев,


И мне не надо снов других,


Чтоб никаких Андреев Штольцев,


Андреев Штольцев никаких.


 


Герою поэта часто удается, абстрагируясь от внешних влияний, «услышать, наконец, себя» — а большего понимания счастья для человека не смог предложить и древний мудрец.


Стихи, отлитые в силлаботонику и не менее традиционные дольники, развивают общее настроение «Чернавы» — благостную лень, где все движения и события похожи на полуденный сон, плаванье рыбы в киселе. Даже смерть — а умирают здесь многие, от червяка до человека — не вызывает ни острой боли, ни, тем более, шока, хотя и не проходит бесследно: авторский взгляд, неторопливый и цепкий, подмечает и маленькие радости всего живого, и его будничные трагедии.


Создавая собственный микрокосм, поэт отбирает не только характерные явления окружающего мирка, но и привязанную к родному топониму лексику. Она сама по себе сообщает многое о ключевом образе сборника — тихой полудеревенской провинциальности: «суводь», «дернина», «наддольный», «поречье», «застрехи»... Музейного любования почвеннической сермягой тут нет, автор аккуратно вплавляет языковые редкости в общую ткань стиха. Проникнутые негородским духом строки работают на поставленную цель — приближают поэзию и вместе с ней читателя к Чернаве.


Лучшие стихи сборника — сочинения не медитативные, а тяготеющие к лироэпике. Внимание здесь обращено не на лирического героя, а на других, будь то резвящийся воробей, сосущий коров мастодонт-сом или взятый в кутузку местный дурачок Грын. Центральным стихотворением «Чернавы» видится неспешный рассказ о столяре Вилкоґве. Перед нами, по сути дела, развернутая на пятнадцать строф эпитафия, переросшая рамки жанра:


 


Вилков лежал, сзывали всюду кур.


Гроссбухом туча солнышко накрыла.


Брехали псы лениво из конур,


Все было так почти что, как и было...


.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .


Под выжимками крыш листва дрожит,


Сползая, капли барабанят с кровель.


Позвольте же, пока Вилков лежит,


Сказать хотя бы вкратце о Вилкове.


 


Повествование изобилует речевыми характеристиками, психологическими и вещественными подробностями жизни самобытного, очень земного, так называемого «простого» человека. Величаво-приподнятое, слегка юмористическое описание его трудов и дней, любовных похождений и богатырских запоев почти незаметно переходит в констатацию относительной ценности любой человеческой судьбы и горькое, но одновременно спокойное осознание поразительной краткости людской памяти:


 


Покинутый, лучистый, как охлуп,


Вилков лежит, на зеркале завеса,


И кроме мух, несущих в лапах суп,


Не представляет больше интереса.


.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .


Случайный постоялец, в сборах гость.


И на хрена ему, вообще, столярка?


Он нужен был, как нужен гробу гвоздь:


Забьют — забудут, первая — доярка.


 


В финальной, шестнадцатой строфе поэт совершает неожиданный разворот, отвлекаясь от героя: «Мне кажется порой, что нужен всем, А вдумаешься — ну кому я нужен? Друзьям, родным, быть может, да и тем — Едва ли. Бедный, бедный Климов-Южин». Казалось бы — что это, как не торжество эгоцентризма? Но заключительная строка меняет угол зрения, она написана от третьего лица, о себе как о другом. Чего здесь нет, так это жалобы и самолюбования. Речь идет о смерти и одиночестве каждого — без аффектации и с долей иронии.


Привязать стихи к конкретному месту с его уникальной топонимикой и ономастикой, своей природой, тамошними жильцами, жилицами и их речью автору удалось.


Вряд ли удалось другое — создать собственно книгу, а не сборник стихов. «Чернава» лишена архитектоники, четкой структуры, что для большого поэтического замысла необходимо. В ней нет интриги и нарастания энергии — выдержана единая ровная интонация, без эмоционального развития. Само по себе это неплохо — поэт, по-видимому, и желал передать читателю ощущение длящегося идиллического покоя. Досадно другое: в «Чернаве» попадаются стихи, где заданный градус, к сожалению, снижается — тексты искренни, но не более чем милы, необязательны. Некоторые из них словно опоздали лет на сто, иные сбиваются на декларативность и ходульную дидактичность («Иди себе, прохожий, с миром...», «Душицы нежной радость...», «Вечереющие дали...»). Мысленно изымая их из общего ряда, видишь, как выиграло бы целое от более строгого отбора. Есть в сборнике и перепевы недавних достижений других поэтов. Так, «Священ Михайловский комар...» вызывает в памяти апологию того же инсекта — «Молитву» Кибирова, а прочитав строки «Что за личность, что за клон? / Чья мордашка, морда, личико? / Мне, приятнее, пардон, / Милый Пал Иваныч Чичиков», уже ничего, кроме темы стихотворения Чухонцева «а если при клонировании...», не слышишь, особенно если вспомнить, что гоголевский гений посредственности в нем уже фигурирует.


В любом случае сборник Климова-Южина — поэтическая утопия, взявшая понемногу и от античных буколик, и от европейского сентиментализма, некое вечно длящееся настоящее, войдя в которое нельзя не почувствовать себя в пространстве уюта. Понравится читателю такое сглаживание современных диссонансов жизни и стиха или нет — село Чернава имеет шанс попасть на карту российской поэзии. Пусть и мелкими буковками.


Артем Скворцов


 


 


 


К сожалению, первое, что бросается в глаза, когда берешь в руки книгу Сергея Васильева «Бересклет» (Волгоград: Издатель, 2005), это ее неудачное оформление — черная с золотом неряшливая обложка: именно так издают свои сборники провинциальные (да и столичные) графоманы. Вдобавок, само название книги и ее разделов напоминают о твердокаменных стихах советского времени («Бересклет», «Свет в горсти», «Вослед за птицей»). Тем не менее, под безвкусной обложкой вполне живые стихи:


 


Зимний лес на что похож?


На озябшего слона,


На больницу или на


Босоногую тетрадь.


Это я-то толстокож?


Это ты лежишь в бреду


И дудишь в свою дуду,


Собираясь умирать...


 


Уже по этим строкам видно, что автор придерживается традиционного стихосложения и прекрасно владеет рифмой и словом. Лучшие его стихи абсолютно свободны, размашисты и естественны. Мало того, в них имеется тот элемент безумия, прекрасной случайности, без которого поэзия остается лишь трудолюбивой имитацией:


 


Ни царя, ни отечества. Бог


Проживает в скворечнике. Летом


Вроде бы ничего, но зимой,


Наклоняя сознание вбок,


Валит снег,


И высоким скелетом


Сад стоит между светом и тьмой.


 


Пыль небесная липнет ко Льву,


От Орла не дождешься елея,


Желчь Тельца по щеке растеклась.


И вздыхает корова в хлеву,


Беспричинно и шумно жалея,


Что ромашкою не родилась.


 


Земляные, темные, но и мощные стихи.


Впрочем, владение рифмой и словом — штука опасная; иногда поэтика Васильева срывается в банальность, в штамп: («Не слышавшим колокола отродясь, Ходившим трамвайным испытанным бродом, Как страшно и весело чувствовать связь С землей и историей, с русским народом!»). Если бы автору хватило силы воли — или просто вкуса и смелости — отбросить все банальности и повторы, книжка получилась бы тоненькая, но цельная, сильная — с частым обращением к светилам, созвездиям, христианским символам, с некой «русской космичностью», мощным христианско-крестьянским началом, приправленным культурным экуменизмом (единорог, голем, Будда).


Вообще, если глядеть на даты (автор датирует свои тексты), создается впечатление, что как поэт Васильев состоялся во второй половине 90-х, когда его стихи освободились от неосознанного, быть может, стремления «писать как надо» и обрели свое лицо:


 


...Соседка вытирает


Слезу платком пуховым и уходит.


А снег все валит, валит, будто он


Не Божий атрибут, а Божий стыд,


Скрывающий деяния людей


Покровом пышным белой страшной тайны.


А я сижу на кухоньке и пью


За упокой болезной Маркилихи


И за здоровье Лехи — раз Господь


Его хранит, то значит, для чего-то


Ему он нужен... И меня хранит —


А угадай попробуй, для чего...


 


Это, кажется, тот нечастый случай, когда свобода, отсутствие запретов внешних отменило цензуру внутреннюю — при том, что отпечаток дидактики и вторичности лежит и на многих поздних текстах Васильева.


Волгоград, породивший не одну яркую литературную фигуру (в книге есть четверостишия с посвящением землякам — Евгению Лукину, автору прекрасных и горьких сатирических стихов, и Сергею Синякину — интересному, яркому писателю), в текстах Васильева, тем не менее, не столько культурная среда, сколько преграда между человеком и почвой, землей, «черноземным космосом».


 


                                       Остальное


Тебе известно... Там, где ты лежал


С проломленным виском, растет трава,


Щебечут птицы, свившие гнездо


На тополе, с которым ты обнялся,


Пред тем, как рухнуть.


                        В сквере на скамейках


Целуются взасос и цедят пиво


Тинейджеры. А в «Двадцать первом веке»


Лимоновцы надменные сидят


И хмуро пьют сердитую текилу.


 


И, сунув ноги в радостные кеды,


Танцуют горемычные скинхеды.


 


Это из несколько особняком стоящего цикла «Маленькие элегии» — жесткого, горького и гиперкультурного, отсылающего нас к белым пятистопным ямбам Луговского и напрямую, в одном из стихотворений, — к «Одиссей — Телемаку» Бродского. А сознательная перекличка с ключевыми фигурами русской поэзии достойнее и мужественнее, чем подражание.


Мария Галина


  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10 >>
   ISSN 1605-7333 © НП «Арион» 2001-2007
   Дизайн «Интернет Фабрика», разработка Com2b